Преступление отца Амаро

– Надо уничтожить эти вещи! – воскликнула дона Мария. – В огонь их скорее, в огонь!

Дона Жоакина Гансозо отвела Амелию к окну и спросила, нет ли у неё еще вещей, принадлежащих негодяю. Амелия призналась, что у неё есть где-то (она сама не помнила – где) носовой платок, старая перчатка и соломенный, плетеный портсигар Жоана Эдуардо.

– Надо сжечь все это скорее! – закричала взволнованным голосом дона Жоакина.

Столовая огласилась возбужденными возгласами старух, охваченных порывом фанатизма. Дона Жозефа Диас и дона Мария с инквизиторским пылом говорили об уничтожении вещей огнем, произнося это слово с особенным удовольствием. Амелия и дона Жоакина рылись в ящиках, в белье, в лентах и в перчатках, нервно отыскивая «отлученные от церкви вещи», а сеньора. Жоаннера молчала и испуганно терпела дух ауто-да-фе, ворвавшийся неожиданно в её тихую квартирку.

– Пусть знают, что неуважение к рясе не проходит даром, – прошептал Натарио на ухо отцу Амаро.

Священник молча кивнул головою в ответь, радуясь гневу старых богомолок, в котором отражалась их любовь к нему.

Но дона Жозефа Диас начала терять терпение, схватила Панораму кончиком своей шали, чтобы не прикасаться к гадкой вещи, и закричала Амелии и доне Гансозо, яростно продолжавшим розыски в спальне:

– Ну, что, нашли наконец?

– Нашли, нашли!

И дона Жоакина торжествующе принесла в столовую портсигар, рваную перчатку и батистовый платок.

Дамы помчались в кухню с дикими криками, и даже кроткая сеньора Жоаннера последовала за ними, как хорошая хозяйка, чтобы помочь раздуть огонь. Три священника остались одни, переглянулись… и расхохотались.

– В этих бабах, верно, черти сидят, – философски решил каноник.

– Нет, отец-наставник, – возразил Натарио, сразу делаясь серьезным. – Я смеюсь, потому что вся эта история действительно производит впечатление балагана. Но чувства и побуждения у них безусловно хорошие и служат доказательством искренней преданности священному сану и ужаса перед атеизмом… Чувство безусловно прекрасное!

– Да, чувство это, прекрасное, – согласился Амаро также серьезно.

Каноник встал.

– И знаете, если бы сам виновник попался им в руки, они с удовольствием сожгли бы и его. Я вовсе не шучу, у моей сестры вполне хватило бы духу на это. Она – настоящий Тарквемада в юбке…

– О, да, совершенно верно, – согласился Натарио.

– А я не откажу себе в удовольствии взглянуть на аутода-фе, – сказал каноник. – Мне хочется видеть это собственными глазами.

Три священника подошли тогда к двери кухни. Женщины стояли у плиты, освещенные ярким светом пламени; Руса опустилась на колени и раздувала огонь изо всей мочи. Переплет Панорамы был разрезан кухонным ножом, и черные, обгоревшие листы бумаги извивались на языках пламени, разбрасывая кругом искры. Только кожаная перчатка упорно не поддавалась огню. Тщетно совали ее щипцами дальше в огонь; она чернела, коробилась, но не горела, и её упорство возбуждало искренний ужас старух.

– Она, верно, с правой руки, которою он совершил преступление! – говорила в бешенстве дона Мария.

– Дуй на нее, Руса, дуй сильнее, – весело советовал каноник, стоя у двери и наслаждаясь зрелищем.

– Будьте добры не смеяться над серьезными делами, братец, – закричала дона Жозефа.

– О, сестрица, вы воображаете, кажется, что знаете лучше меня, священника, как сжечь вещи еретика? Какое самомнение! Дуй, Руса, дуй хорошенько!

Дона Жоакина Гансозо и дона Мария последовали совету каноника, встали на корточки и принялись помогать Русе. Остальные глядели с безмолвной улыбкой и блестящим, злорадным взором на угодное Господу Богу уничтожение гадких вещей. Огонь разгорался с веселым треском; и в конце концов на горячей золе не осталось ни следа от Панорамы, перчатки, платка и портсигара безбожника.

А сам безбожник Жоан Эдуардо сидел в это время в своей комнате и рыдал, думая об Амелии и о своей неопределенной будущности и спрашивая себя, за что ему приходится страдать так сильно, когда он не делал никому зла, работал изо всех сил и обожал Амелию.

XVI

В следующее воскресенье в соборе была торжественная обедня, и сеньора Жоаннера с Амелией пошли за доною Мариею, которая не любила выходить одна в праздничные или базарные дни из боязни, что ее обокрадут или посягнут на её честь.

На улицах было уже много народу. Женщины шли в церковь с серьезными лицами, разряженные по-праздничному; под арками на площади мужчины разговаривали и курили дорогия сигары, наслаждаясь воскресным отдыхом.

Хорошенькое личико Амелии привлекало всеобщее внимание, и обе они с матерью ускорили шаги, но их остановил вдруг Либаниньо в черных перчатках и с гвоздикой в петлице. Он не видал их еще после безобразного «приключения на площади собора» и рассыпался в соболезнованиях. – Ах, милые мои. какое несчастье! Вот негодяй-то! У меня было столько дела в эти дни, что я выбрал минутку только в это утро, чтобы забежать к отцу Амаро. Тот принял меня превосходно. Я захотел непременно видеть больное место и моту засвидетельствовать, слава Богу, что на плече не осталось ни следа от удара… И еслибы вы могли видеть, какая у отца Амаро нежная, белая кожа! Совсем, как у архангела…

– Но знаете, голубушки, я застал его в большом огорчении.

Обе женщины испугались. – Отчего, Либаниньо?

– Его прислуга Висенсия заболела и легла в больницу. Наш бедный святой остался без прислуги. Подумайте только! Сегоднч не беда, он обедает у каноника, но что будет завтра? Правда, к нему уже пришла сестра Висенсии Дионизия, но вы, ведь, сами знаете, какая у неё репутация. Хуже неё, кажется, нет женщины во всей Лерии.

Амелия и сеньора Жоаннера согласились, что Дионизия совсем, не подходит отцу Амаро.

– А знаешь, милая моя Жоаннера, что подошло-бы ему лучше всего? – сказал Либаниньо. – Я уже говорил ему об этом сегодня утром. Лучше всего переехать обратно к тебе. Вы обе заботитесь о нем, держите в порядке его вещи, знаете его вкусы. Он не ответил мне ни да, ни нет, но по лицу было видно, что ему страсть как хочется этого. Ты-бы поговорила с ним, голубушка!

Амелия покраснела до корня волос, а сеньора Жоаннера ответила уклончиво:

– Мне неловко говорить… Я очень щепетильна в подобных вопросах; ты и сам, верно, понимаешь это.

– Да, конечно, но отец Амаро – святой человек, а такого приятно иметь в доме, – возразил Либаниньо с жаром. – Я уверен, что это было-бы угоднр Господу Богу. А пока прощайте, мои дорогия, мне пора. Не опоздайте в собор, обедня скоро начинается.

Женщины молча отправились дальше. Ни одна не решилась заговорить первая о неожиданном плане возвращения к ним священника. Только дергая звонок у двери доны Марии, сеньора Жоаннера сказала:

– Да, отец Амаро не может ни в коем случае остаться в квартире вдвоем с Дионизией.

– Еще-бы! Даже страшно подумать об этом!

Дона Мария сказала то же самое, когда ей рассказали про болезнь Висенсии и переселение к отцу Амаро Дионизия. Сеньор Жоаннера передала приятельнице разговор с Либаниньо. Дона Мария решила немедленно, что этот план был внушен ему самим Господом Богом. Отцу Амаро отнюдь не следовало уезжать из дома сеньоры Жоаннеры. Действительно, как только он уехал, Господь отнял свою милость от жителей дома. Неприятности посыпались одна за другою: статья в газете, смерть больной, разбитой параличем тетушки, злополучная свадьба (разстроившаяся чуть-ли не в последнюю минуту), скандал на площади Собора… Можно было подумать, что над домом висит проклятие! Кроме того, предоставить такому святому человеку, как отец Амаро, жить в обществе скверной прислуги, значит брать на душу тяжелый грех.

– Ему нигде не может быть так хорошо, как у тебя в доме, дорогая… А для тебя это великая честь. Если-бы я не была одинока, я непременно предложила-бы ему поселиться у меня. Здесь-то хорошо, это верно! Моя гостиная прекрасно подошла-бы ему, неправда-ли?

И её глаза сияли от удовольствия при виде всех окружающих драгоценностей.

Гостиная, действительно, представляла целый магазин безделок религиозного характера. На двух этажерках из черного дерева высились на цоколях фигуры Божией Матери в голубом шелку, курчавого младенца Иисуса с толстым животом, Святого Антония, Святого Севастиана и многих других. Дона Мария особено гордилась экзотическими святынями, которых ей изготовляли в соседнем городке. Столики и этажерки утопали под образками, четками, пожелтевшими кружевами от духовных облачений, сердцами из красного стекла и освященными пальмовыми листьями. Стены были увешаны изображениями Божией Матери во всех видах.

– Неправда-ли, ему было-бы хорошо здесь? – спросила добрая женщина, с сияющим от удовольствия взором. – Тут у него, так сказать, небо под рукою!

Амелия и сеньора Жоаннера согласились с нею. Дона Мария была богата и могла устраивать свой дом, как хорошая христианка.

– Да, да, я истратила на свою гостиную несколько сот тысяч[10 - 100.000 рейс составляют около 200 рублей. Прим. перев.] рейс. Недешево обошлась мне эта комната.

Но было уже поздно, и женщины отправились втроем в собор, чтобы успеть занять места у главного алтаря.

На площади они увидали, дону Жозефу Диас, которая чуть не бежала, боясь опоздать к обедне; накидка её съехала на бок, перо на шляпе сломалось и бессильно висело. Она волновалась все утро из-за прислуги! Надо было приготовить все к обеду… Ох, она-была так возбуждена, что даже обедня, кажется, не могла успокоить ее…

– У нас обедает сегодня отец Амаро. Вы, ведь, знаете, у него заболела прислуга. Ах, я и забыла: братец просил, чтобы ты тоже пришла к обеду, Амелия. Он сказал: пусть будут две дамы и два кавалера.