Преступление отца Амаро

Карлос пристально поглядел, на нее, и глаза его засверкали гневом.

– Я не виноват, но материализм восторжествовал. Они поплатятся еще за это!

– А ты что сказал?

Ампаро и помощник так впились в аптекаря глазами, что Карлос решил спасти свой хозяйский авторитет и супружеское превосходство, а поэтому ответил кратко:

– Я твердо высказал свое мнение.

– А что сказал на это комиссар?

Карлос вспомнил тут о полученном от комиссара рецепте, взглянул на него, и негодование связало ему язык, – вот к какому результату привел его важный разговор с представителем власти!

– Что это такое? – спросила Ампаро с жадным любопытством.

Что такое? Карлос был так взбешен, что не пощадил доброго имени его превосходительства и выдал профессиональную тайну:

– Это лекарство для сеньора, комиссара. Возьмите рецепт, сеньор Августо.

Ампаро, имевшая некоторое понятие о фармакологии, знала о благотворном влиянии ртути в некоторых случаях, и лицо её сделалось таким-же красным, как пунцовый бант в её прическе.

* * *

В этот вечер в городе только и говорили что о «покушении на жизнь отца Амаро». Некоторые осуждали комиссара за то, что он оставил дело без последствий, и группа оппозиции говорила, что правительство ведет страну к гибели, держа у себя на службе таких бездеятельных чиновников. Что же касается отца Амаро, то его поведение выбывало всеобщий восторг. Он поступил, как святой человек. Настоятель собора призвал его вечером к себе и встретил словами: «Здравствуйте, мой пасхальный агнец!»

Когда-же Амаро явился от настоятеля к сеньоре Жоаннере, его приняли, как святого, вырвавшагося из когтей диких животных в древнем цирке. Амелия не скрывала своего волнения и крепко пожала священнику обе руки со слезами на глазах. Пострадавшего усадили в кресло каноника, как в торжественные дни. Дона Мария потребовала даже, чтобы ему подложили подушку под больное плечо. Затем его заставили рассказать всю историю подробно с того момента, как он увидал преступника на площади с палкою в руке… Ужасные подробности привели дам в негодование. Жоан Эдуардо казался им преступником хуже Пилата. Отец Амаро должен был прикончить его на месте. О, он был святой человек, раз простил такому негодяю.

– Я поступил так, как мне подсказало сердце, – сказал Амаро, скромно потупив глаза – Иисус Христос велел подставлять левую щеку, когда бьют по правой…

Каноник громко прочистил горло.

– Ну, я не такого мнения, – заметил он. – Если меня ударят по правой щеке… Конечно, раз Иисус Христос велел, то я подставлю левую щеку; это приказание свыше. Но, исполнив долг священнослужителя, я разобью морду негодяю!

– Ох, какое это чудовище! – воскликнула дона Жозефа Диас, вспомнив, что кулак Жоана Эдуардо опустился на святое плечо отца Амаро. – Я желаю от всей души, чтобы он попал на каторгу. Меня он никогда не мог провести. Я всегда находила, что у него лицо убийцы – он просто выпил лишнее сегодня, – робко произнесла сеньора Жоаннера.

Её слова вызвали взрыв негодования. Для такого негодяя не могло быть извинений. Он совершил святотатство. И негодование сменилось искренним восторгом, когда явился Артур Косеро и сообщил последнюю новость, прокричав ее еще из-за двери: нотариус Нуниш послал за Жоаном Эдуардо и сказал ему (подлинные слова): «Я не терплю у себя на службе негодяев и безбожников. Убирайтесь вон!»

Сеньора Жоаннера искренно пожалела несчастного:

– Бедный, он остался без куска хлеба…

– Пусть пьет! Он это умеет, – закричала дона Мария.

Все засмеялись. Только Амелия побледнела над шитьем при мысли, что Жоану Эдуардо придется, может быть, голодать.

– Ну, знаете, по моему, тут нет ничего смешного, – сказала сеньора Жоаннера. – Подумайте: у несчастного, может быть, не будет гроша на кусок хлеба. Это же ужасно. Уж вы извините меня, отец Амаро…

Но Амаро тоже не желал, чтобы несчастный впал в нужду. Он всегда прощал обиды, и, если бы Жоан Эдуардо явился к его двери просить милостыню, он дал бы ему две-три серебряных монеты (больше он не мог дать, потому что был небогат), но три-четыре дал бы от чистого сердца.

Святая кротость Амаро привела старых фанатичек в глубокое восхищение, и они уставились на него с глупым обожанием. Но в это время явился сияющий Натарио. Он весело поздоровался со всеми и спросил торжествующим тоном:

– Вы уже знаете? Негодяя выгнали отовсюду, как собаку. Нуниш выставил его из своей конторы, а адвокат Годиньо только что сказал мне, что не позволит ему и показать нос в губернское управление. Доканали его, наконец! Порядочные люди могут вздохнуть теперь свободно!

– И всем этим мы обязаны вам, отец Натарио, – воскликнула дона Жозефа Диас.

Все согласились с нею. Отец Натарио открыл подлость Жоана Эдуардо, благодаря своей ловкости и упорству, спасши таким образом Амелию, Лерию и общество.

– И что бы ни затеял этот подлец, он всюду встретит меня на своем пути. Пока он останется в Лерии, я не упущу его из вида, – закончил Натарио.

Его злое лицо сияло торжеством. Он удобно развалился в кресле, наслаждаясь заслуженным отдыхом после трудной победы, и обратился к Амелии:

– Теперь все кончено. Поздравляю вас с освобождением от такого негодяя.

Старухи поддержали его и стали хвалить Амелию (что они, впрочем, неоднократно делали и раньше с тех пор, как она порвала с негодяем).

– Одним словом, это святая Амелия, – сказал каноник, которому надоела болтовня старух. – Мне кажется, что мы достаточно поговорили о негодяе. Нельзя ли получить теперь чаю?

Амелия сидела молча и быстро шила, бросая изредка беспокойный взгляд на Амаро. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио, и представляла себе несчастного с исхудавшим, изголодавшимся лицом, без крова и без пристанища. Когда старухи усаживались пить чай, она улучила минуту и шепнула отцу Амаро:

– Меня страшно беспокоит мысль, что бедняга будет нуждаться… Я прекрасно знаю, что он – гадкий человек, но все-таки очень жалко его.

– Милая моя, все это глупости, – сказал отец Амаро добродушно, с христианским милосердием в голосе. – Никто не умирает с голода в Португалии. Жоан Эдуардо молод, здоров, неглуп и несомненно устроится так или иначе. Не думайте об этом. Он, наверно, уедет из Лерии, и мы больше не услышим о нем. Я простил ему, и Господь Бог не оставит его.

Эти великодушные слова, сказанные тихо и ласково, успокоили Амелию вполне. После чаю она осталась сидеть рядом со священником. Ею овладело бесконечно радостное чувство; все, что беспокоило и пугало ее раньше – жених, свадьба, обязанности – исчезло, наконец, из её жизни. Жених уезжал из Лерии, а отец Амаро оставался и любил ее без памяти. Их ноги соприкасались несколько раз под столом во время игры в лото, и они просидели до поздней ночи рядом, обуреваемые оба одним и тем же страстным желанием.

Когда старухи одевались уже, чтобы уходить, из столовой послышался вдруг строгий голос Натарио:

– Кто это оставляет валяться здесь такую книгу?

Все обернулись, в изумлении глядя на большую книгу в переплете, на которую Натарио указывал зонтиком, словно на предмет отвращения.

– Это же переплетенный журнал Панорама, – сказала Амелия, удивляясь замечанию священника.

– Я и сам вижу, что это Панорама, – возразил Натарио резко. – Но я вижу еще кое-что. – Он открыл том и прочел надпись на первой странице: – Эта книга принадлежит мне, Жоану Эдуардо Барбоза. Разве вы не понимаете этого? Что же, дело очень просто! Вы же должны знать, что этот человек, раз он поднял руку на священника, тем самым обрек себя на отлучение от церкви, а вместе с тем подверглись проклятию и все принадлежащие ему вещи.

Все женщины инстинктивно попятились от стола, задрожав от ужаса при мысли о проклятии и отлучении от церкви, представлявшихся им в виде страшных катастроф, ниспосылаемых Мстительным Богом. Они остановились полукругом около Натарио, который стоял в плаще. Скрестив руки на груди, и наслаждался впечатлением, произведенным его словами.

Сеньора Жоаннера решилась заговорить первая.

– Неужели вы сказали это серьезно, отец Натарио?

Натарио возмутился.

– Как же не серьезно? Это мне нравится! Вы думаете, что я стану шутить по вопросу об отлучении от церкви, сеньора? Спросите-ка у сеньора каноника, шучу ли я!

Глаза всех устремились на каноника, пользовавшагося репутацией светоча богословской науки. Он напустил на себя вид опытного педагога и объявил авторитетным тоном, что Натарио совершенно прав. Человек, поднявший руку на священника, считается отлученным от церкви.

– Но мы не можем же терпеть здесь присутствие вещей, принадлежащих человеку, отлученному от церкви! – воскликнула дона Жозефа Диас. – Нельзя-же подвергать свою душу риску быть проклятой.