GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде

Если б знали вы, как радостен мне этот покой…

Нужны ли комментарии, когда настежь распахнута душа двадцатилетнего юноши, открыты мысли, вверены Родине все чаяния?

И все же я продолжу свой рассказ о нем. 8 августа 1956 года Франк впервые встретился с Фиделем, который вызвал его в Мексику. Поездка была нелегальной, встреча – скрытой от посторонних глаз. Франк переполнен впечатлениями от встречи с Фиделем, который ввел его в курс всех своих планов, дел и замыслов. Никогда и ни с кем он не был так откровенен, как с Франком. О том, что Франк в Мексике, знала только Элия. Он шлет ей письма, и настроение свое как бы сублимирует в стихи:

Всякий страх можно разогнать.

Всякому страданью приходит конец.

В жизни нет времени для

Долгих сожалений. Но что вне жизни и

Вне времени, так это

Неизбывная вечность

Зла и несправедливости.

Нас вымазали грязью, которую мы не можем смыть,

единые в нашей нищете.

Не только мы, не только дом и город

покрыты грязью: весь мир клеймен.

Под крыло Кетцаля

Обеспечить свободу человеческой воли, сохранить духу человеческому его прекрасную индивидуальную форму, не обесцвечивать первозданную природу человека, навязывая ему чуждые предрассудки, предоставить ему самому выбирать, что для него благотворно, не запутывая его, не толкая его на уже проторенную тропу.

Только так мы сможем вырастить на нашей планете поколение могучих созидателей, которых ей столь недостает.

Наши свободы оказались формальными и теоретическими, необходимо сделать их реальными и действенными.

Хосе Марти. Поэма о Ниагаре

Провал штурма казарм Монкада и Баямо 26 июля 1953 года, учиненная вслед за этим расправа над участниками восстания, суд над Фиделем Кастро и его уцелевшими в той мясорубке соратниками, а затем и заключение их в тюрьму на острове Пинос были бессильны перед необходимостью продолжать начавшуюся революцию. Особенно отчетливо это понимали Ньико Лопес и Каликсто Гарсия. Им, синхронно с Монкадой штурмовавшим другую казарму – «Карлос Мануэль де Сеспедес» в Баямо, – удалось обмануть бдительность полицейских ищеек, брошенных на «отлов» повстанцев. Лопес и Гарсия покинули пределы Баямо, чудом избежав немедленной расправы. Удалось миновать и арест, когда их по прибытии в Ольгин – оттуда шел прямой автобус на Гавану – доставили к начальнику полиции этого города, полковнику Ковлею, по подозрению в причастности к событиям в Монкаде. Спасло рабочее красноречие Ньико и воспитанное им в себе умение направлять полицию ловить тех, кого надо, а не задерживать таких, как они, вечно голодных и думающих только о том, как бы заработать себе на кусок хлеба. До столицы они добрались, но здесь им пришлось расстаться. Ньико скрылся за воротами посольства Гватемалы. Каликсто же, пока о его спасении хлопотали товарищи, отсыпался у своего друга Герардо Абреу. Примерно через неделю пришло сообщение о том, что ему будет предоставлено убежище в посольстве Коста-Рики.

Получив политическое убежище в посольстве Гватемалы и возможность выехать в эту страну, Ньико покинул Кубу. Власти Гватемалы во главе с Хакобо Арбенсом, под чьим руководством там в 1944 году была совершена революция, протянули руку братской помощи посланцу с Кубы, гарантировав его неприкосновенность.

Революционная Гватемала для молодых кубинских повстанцев становилась все более привлекательной и манила своей стойкостью перед лицом угроз со стороны США. Впрочем, у симпатии кубинцев к этой стране были и другие, более давние корни. Она была как бы выпестована их духовным и идейным лидером – Хосе Марти. В свое время этот выдающийся революционный демократ, изгнанный из своей страны властями Испании, нашел здесь не только приют, но и почитание. Примечательно, что не к кому-нибудь из своей свиты, а именно к Хосе Марти обратился тогдашний президент-реформатор Гватемалы Хусто Руфино Барриос с просьбой дать официальный отзыв на проект нового Гражданского кодекса. Он же предоставил Марти место профессора философии, истории и литературы в ведущем университете страны. Почтение и любовь были взаимными. Не случайно в память о Марти гватемальцы установили его бронзовый бюст в одном из самых красивых и многолюдных уголков столицы.

Символ этой страны – птица кетцаль – вызывал у Марти-поэта трепет ничуть не меньший, чем у самих гватемальских индейцев, из поколения в поколение передававших легенду о Кетцалькоатле, боге тольтеков, научившем индейцев земледелию, ремеслам и обработке металлов. Легенда о гордой птице пленила Марти, и он воспел ее свободолюбие, создав магически яркий, запоминающийся образ. «Кетцаль, – писал он, – гватемальская красавица-птица, чьи длинные перья сверкают зеленью, умирает от горя, если ее поймают или повредят ей хотя бы одно перо в хвосте. Она переливается на свету, как головка колибри, подобно самоцвету или играющей гранями драгоценности, составленной из топазов, опалов и аметистов». Причем писалось это в публицистическом очерке в преддверии Вашингтонского конгресса 1889 года, когда великий кубинец направил острие своего пера на защиту «нашей Америки» – так он называл Латинскую Америку – перед лицом агрессии США.

Веселому, юному (ему едва минуло двадцать лет), жизнерадостному Ньико нетрудно было найти здесь друзей. Худой, долговязый – рост под два метра (друзья его ласково называли «семиэтажный») – он был приметен и уже своим необычным видом располагал людей к общению. К нему и здесь, как, бывало, на Кубе, часто обращались со словом «флако», что значит «худой». Он сам уже не знал, как это прозвище закрепилось за ним, но помнил, что так называла его и родная мать, Консепсьон, по ласке которой он часто тосковал. Даже слово это ею произносилось с уменьшительно-ласковой, нежной интонацией: «флякито».

Но жизнь на чужбине полна невзгод. О сколь-нибудь надежном заработке не приходилось и думать, да и ночлегом временами служила скамья в городском сквере. Однако все тягостные переживания были связаны не с собственными лишениями, которые он принял с достоинством, как нечто неизбежное. К голоду тоже было не привыкать. Даже если очень постараться, он вряд ли вспомнил бы хоть один день своей жизни, когда не напоминало о себе притупленное чувство голода.

Радовало то, что удалось наладить переписку с сестрой Ортенсией. Он чувствовал по ее письмам, что в Гаване на улице Монте, 819 о нем тревожится не только мать, но и отец, его первый наставник, учивший честно смотреть на мир. Сестра сообщала, что в уголке их скромной квартиры, где они любили играть в прятки, когда были маленькими, на самом видном месте теперь аккуратно расставлены его гватемальские фотографии, и что мать иногда часами разговаривает с той фотографией, где он изображен рядом с памятником Хосе Марти. На оборотной стороне этого снимка было два четверостишия. Они написаны ко Дню матери, который на Кубе отмечается в мае.

Mira me madre

Y por mi amor no llores.

Si esclavo de mi edad

Y mis doctrinas.

Tu martir corazon

Lleni de espinas,

Piensa que vuelvo

entre espinas flores.

В моем подстрочном переводе это выглядит так:

Взгляни на меня, мама,

И от любви ко мне не плачь.

Я – раб своего возраста

И своих учений.

Сердце-мученик твое

Я наполнил шипами.

Знай же, что среди шипов

вырастают цветы.

Ортенсия писала о том, как мать гордится этими стихами. Сообщала также, с какой радостной печалью она встретила ее рассказ о том, что стихами, похожими на эти, Марти надписал свой портрет, присланный матери из политической тюрьмы, где он работал в каменоломнях в 1-й бригаде, под номером 113. Стихотворение так и называлось: «1-я бригада, № 113».

Мать, на меня взгляни и вытри слезы:

Я молод, я пошел опасными тропами,

Наполнил сердце я твое шипами,

Но верь, и средь шипов родятся розы!

Ортенсия сообщала, как ужаснулась мать, услышав, что Марти не было и семнадцати лет, когда испанские власти арестовали его за призыв к свободе. Предлогом же для ареста стал его сонет «10 октября» и поэма «Абдала».

Читая эти сообщения Ортенсии о жизни в семье, Ньико воочию представлял себе лицо впечатлительной матери. И в самом деле, как иначе она могла воспринять тот факт, что юношу, мальчика судит военный трибунал и приговаривает к шести годам каторжных работ.