Не разбавляя

Вот так, слово за словом, и познакомились двое. И было это похоже на обычное знакомство, которое при удачном развитии событий приведет к тому, что дети будут у них спрашивать, где и когда они познакомились: аспирантка первого года, химик технолог и студент четвертого курса архитектурного института.

Да она была аспиранткой, и жила в общаге, а кто был он по специальности, я не знаю, да это и не имеет для повествования никакого значения. Он был молодой, красивый, добрый, жил отдельно от родителей в квартире бабушки и влюбился в Нину с первого взгляда.

Сколько времени прошло с момента их первой встречи прежде, чем она собрала вещи, помахала на прощание подружкам по комнате и ушла к нему?

Месяц, два, полгода?

Он торопил ее с решением, и она не стала тянуть.

Родители его, несмотря на то, что Нина была на четыре года старше, удивительно тепло отнеслись к Нине.

Любовники были счастливы, Нина собиралась долгие годы прожить с любимым человеком, строила планы совместной жизни. Она много работала, задерживалась в институте, Алексей ее ждал, встречал улыбкой и готовым ужином, только иногда говорил:

– Оставляешь меня одного, а я скучаю.

– Подожди немного, закончится эта горячка, – просила Нина. – Всё еще успеется, не всегда я буду так занята.

– Боюсь, что для меня не закончится, – сказал он грустно, как бы про себя, в раздумье, и она позднее долго вспоминала и слова эти и улыбку. Вспоминала, когда поняла их значение, уловила смысл, укрытый от нее до поры до времени.

Умер он тихо, во сне. Утром она стала тормошить его, а он оказался холодным. В панике она звонила его родителям, в скорую. Родители вели себя странно: плакали горько, но не расспрашивали, как, отчего это случилось. В их скорби не было удивления, да и диагноз не оставлял сомнения в том, что они были к этому готовы: сердце.

Алексей умер в двадцать два года, а когда ему было двадцать, врачи сказали им:

– Каждый год жизни для него подарок.

И полтора года из этих подаренных лет он провел с Ниной, не обмолвившись ни словом о своей болезни. Не сказали Нине о том, что Алексей обречен, и его родители.

Наутро после похорон Нина собрала чемодан и ушла навсегда, ни разу после смерти Алексея не позвонила несостоявшимся свекру и свекрови. Липкое, принижающее чувство, что ее использовали, чтобы скрасить последние годы жизни Алексея, не проходило. Они боялись, что она его бросит, не сказали всей правды, не оценили глубину ее чувства к нему.

Алексею она простила всё, он искупил вину своей ранней смертью, но старики вызывали у нее сначала гнев, а потом отвращение.

Первое время после возращения в общагу Нина походила на подстреленную птицу, взъерошенную, волочащую подбитые крылья. Было такое чувство, что она боится, что вот сейчас кто-то настигнет и добьет ее, но постепенно работа, друзья, хлопоты перед защитой сделали свое дело, отвлекли ее.

Нина выжила. Замуж вышла поздно, после тридцати, за немолодого некрасивого, но доброго и умного человека, родила от него двух сыновей.

Была ли она счастлива в браке?

Во всяком случае, ссор между супругами посторонние не замечали…

Слепой

Он медленно переходил улицу. В темных очках, с палочкой в руке. Совсем не походил на слепого, и одет был опрятно, чистенько одет. Вообще не походил на слепого. Если бы я точно не знала, что он ничего не видит, то подумала бы, что просто уставший человек, безмерно уставший человек, вот и движется как во сне.

– Марина, посмотри, вон отец твой идет, – сказала я дочери.

Дочь посмотрела в окно совершенно равнодушно.

– Папа мой отец, – ответила она.

Папой она называла отчима, моего второго мужа.

Оно, конечно, всё так, кто вырастил, кого любишь, тот и отец, но всё же, всё же мне почему-то стало обидно за Степана.

В конце концов, внешностью она пошла в него, в слепого, и статью, и глазами светлыми, со странным фиолетовым отливом, и волосами густыми, темными, всё взяла от него, своего родного отца, красивая получилась.

Степан пересек улицу и, тихо постукивая палкой по тротуару, скрылся за поворотом, а я стояла в раздумье, упрекнуть мне дочь за равнодушие к калеке или нет, и решилась осторожно высказаться, не прямо так, а вскользь напомнить, например, о Люсе, его второй дочери, Марининой единокровной сестре, о том, что она, Маринка, могла бы быть на ее, Люсином месте, если бы не я, не моя твердость и решительность. Побойся я тогда людского осуждения, или прояви жалость к Степану, разве у нее, у Марины была бы такая жизнь, как сейчас? Но пока я подбирала слова, а потом повернулась, то Маринки уже и след простыл, и разговаривать было не с кем.

Я стояла возле плиты, жарила блины и думала одновременно о себе и о дочери, и о скрывшемся за поворотом бывшем муже. Конечно, мне понятно было, близко очень, в кого Маринка такая: беспечно отрезает то в своей жизни, что может стать для нее проблемой, и стремится оставить возле себя только привычное, знакомое, ничем ей не грозящее. Она далеко не подвижник и родилась не для того, чтобы повесить вериги себе на шею и нести их, и я тоже родилась не для этого.

Он, Степан, знал, мимо чьих окон проходит, хотя не видел дома в своем черном тумане, дом построили много лет после того, как он ослеп, но всё равно, какой-то образ нашей пятиэтажки, где живет его бывшая жена и дочь, у него должен был быть. И дочь, между прочим, не бывшая, а носящая его фамилию девочка, и он напрягался, наверное, в душе, может быть, хотел, нет, не увидеть, видеть-то как раз он не мог, а просто как-то пообщаться с дочерью, со своей кровинкой.

Все эти мысли раздражали меня, вызывали неприятное чувство, как будто по спине между лопатками кто-то водит наждачной бумагой. Я даже поежилась, повела плечами, и разозлилась на Степана за его появление около нашего дома, и мне совершенно непонятно было, куда и зачем он потащился с утра в субботу мимо наших окон.

Он всплыл на моем горизонте впервые за много лет. Знать, как он живет, я знала, не велик наш город, но вот встречаться не стремилась. Я в свое время вычеркнула его из своей жизни не для того, чтобы вспоминать о нем. Да и прожили мы всего ничего, чуть больше двух лет, и когда мы расставались, эти два года еще можно было считать за какой-то значительный отрезок времени, а сейчас, когда я замужем за Валерой одиннадцать лет, непродолжительное мое замужество и значения никакого не имеет, и всё произошедшее так далеко, что невольно задаешь себе вопрос, а со мной ли это было? Только существование Маринки дает однозначный ответ: да, со мной.

В ту пору, четырнадцать лет назад свекровь меня возненавидела, считала, что я вышла замуж за зрячего, здорового, изображала любовь, вешалась на него, а когда он калекой стал, выкинула за порог, как собаку, за ненадобностью. Да, за ненадобностью, да выкинула, и не ей судить меня, она-то всю жизнь прожила со зрячим, непьющим, работящим мужиком, имела достаток в доме, а я должна была в нищете и в горе жизнь прожить? Им он был сын, и они должны были его принять обратно и приняли, а я не готова была к таким испытаниям судьбы, я вышла замуж, ища опоры и поддержки в жизни, хотела уйти из своей семьи, от отца с матерью, которые к тому времени мне надоели порядком. Я вышла замуж, стала жить своей семьей, дочку родила, и всё было, как я хотела, а тут вдруг муж ослеп из-за дурацкого несчастного случая. И ожогов-то никаких на лице не осталось, а зрение он потерял на все сто процентов.

Не готова была я нести такой груз: маленького ребенка и слепого мужа. Я счастья хотела, и было мне всего двадцать лет. И через месяц я сказала: уходи, я буду жить без тебя. И он не возражал, не обиделся, не удивился. Я поняла, что он готовился к этому, как только ослеп. Наверное, еще лежал в больнице и думал, как мы разойдемся.

Я собрала его вещи, приехал свекор на такси, взял чемодан, и они ушли из нашего жилища, вернулся он к родителям, а я осталась с полуторагодовалой Маринкой одна. И никак нельзя было считать, что я вернулась в то же состояние, в котором была до замужества, и что свалившаяся на Степана беда никак не отразилась на мне: мужа я отринула от себя, но дочь осталась со мной, ее мне предстояло тащить одной неизвестно, сколько лет, пока кто-то не подвернется.

Свекровь хотела с внучкой общаться, но я не одобряла и старалась отвадить: то якобы забуду, что дед с бабкой придут, и опоздаю, а они ждут перед запертой дверью, то сразу откажу. Я жила в бараке недалеко от завода, в двухкомнатном отдельном отсеке, где раньше жила вся наша семья, а когда я вышла замуж, то отец с матерью и братом получили квартиру и ушли, а мы остались, сначала втроем, а теперь вот вдвоем. Все было рядом, ясли, работа, и я справлялась и ни в чьей помощи не нуждалась: ни своей матери, ни тем более свекрови.

Степан после развода женился быстро, очень быстро, я и оглянуться не успела, а он уже сошелся с одной молодой, страшненькой такой, ну, да слепой не видит. Она тоже слепая была и попрекать его убожеством не могла. Слепые часто так делают, женятся друг на дружке и ребенка заводят: не детей, а одного только стараются, много-то не прокормить, какая у них пенсия – слезы, и заработки нищенские, но одного ребенка заводят, чтобы зрячий в семье был, родители, которые их опекают, не вечные. А каково ребенку с рождения в няньках ходить, это их, Степана и жену его новую, не беспокоило: родили, и всё, – а я тем временем свёкру со свекровью тихонько дала полный от ворот поворот, без скандала. К тому времени они понимали, что я не желаю их видеть и, тем более, дочку к ним отпускать, чтобы она там к слепому отцу привыкала. И когда вторая внучка у них появилась, я им прямо сказала: у вас, мол, есть о ком позаботиться, и за Степаном есть кому ходить в будущем, а Маринку вы оставьте в покое, она, пока маленькая, ничего не помнит, отца не любит, и незачем ей это. Конечно, они со своей стороны думали, что я злобная стерва, но мне было наплевать, слава богу, что они обо мне думают, когда роднёй были, я не очень-то беспокоилась, а сейчас и подавно.

Мои мать с отцом меня, дочь свою, не очень жаловали, сыночек у них любимый был, но Маринку полюбили, всей душой полюбили, и когда я второй раз замуж вышла и родила Леночку, они к ней равнодушны остались, у них на уме только Маринка была: без отца, несчастная девочка с отчимом и такой матерью. Мать я хорошая, дети у меня ухожены, накормлены, но вот ласковой меня не назовешь, я не из тех, кто каждую минуту деток облизывает, вот деду с бабкой и казалось, что я плохая, суровая мать. Баловали они внучку, которая без родного отца росла, сладостями задаривали, обновки покупали. Я не возражала, какая-никакая, а материальная помощь.

С Валерой я после того, как познакомилась, быстро сошлась, он очень трогательно ухаживал, к Маринке хорошо относился, и когда я забеременела, мы расписались.

А к тому времени Надька, вторая жена Степана, уже родила Люську, и она получилась на год старше Лены, и ее рождение и сам факт ее существования напоминал мне, когда я ее встречала, что Степан, слепой утешился и нашел себе пару быстрее, чем я, зрячая. Ну да ведь у меня был маленький ребенок на руках. И не каждый, как Валера мог полюбить чужую девочку как свою собственную. А Валера смог.

Первый раз я увидела Люсю спустя пять лет после ее рождения, когда водила Лену на танцевальные занятия в наш дом культуры, куда привели и Люсю. Каждый раз я исподтишка вглядывалась в черты этой девочки, пока она снимала пальтишко, и мне было страшно: она походила на мою Маринку, родство было видно издалека.

Странное чувство моей собственной причастности к рождению этого ребенка не покидало меня: не откажись я тогда жить со Степаном, он не женился бы на Надежде, и как ни крути, Люся именно мне обязана своим появлением на свет.

Наблюдая за ней, я видела, что она отличается от других детей. После занятий, возбужденные дети выбегали толпой, и одевались и громко рассказывали, что и как было на занятиях, толкались между собой, громко смеялись, а она выходила молча, ступала бесшумно, дед, новый тесть Степана, гладил ее по голове, и они тихо и быстро уходили. Девочка шла, опустив глаза, о чем-то напряженно думая, а я глядела ей вслед и представляла, что предстоит ей в будущем, когда ей придется взвалить на себя заботу о слепых родителях, и удастся ли ей выйти замуж, или она с рождения обречена на незавидную роль сиделки и кормилицы возле двух калек.

Еще я думала о том, что девочка эта будет нести груз, который отказалась нести я, и именно благодаря моему отказу у нее есть этот бесценный дар, ее собственная жизнь, и без такого назначения, которое ей предстояло в жизни, ее вообще бы не было, и как она чувствует сейчас, и будет чувствовать потом, стоило ей появляться на свет для нелегкой доли, или лучше было бы ее слепым родителям не иметь детей?

Никаких угрызений совести за ее судьбу я не испытывала, это они, Степан со своей второй половиной, должны были испытывать муки совести, они ее родили для своих целей, но возможно, у них, слепых, совсем другая расценка ценностей, и для них каждый зрячий уже счастливец, потому что видит, видит этот мир, солнце, отражающееся от белого снега зимой, солнце, играющее в листве деревьев летом, и может быть, если со своей точки зрения они считают ее счастливой, то и она будет чувствовать себя такой же.