Не разбавляя

Степа уже крутил диск, пытался вызвать скорую.

Новость облетела лагерь мгновенно, пришел начальник лагеря.

Скорая была на вызове, и решено было везти Люсю на рафике, принадлежащем лагерю, а скорая выедет навстречу.

Ире не на кого было оставить медпункт, и с Люсей поехала я. Она была в сознании, сидела рядом со мной.

Дорога первые километры была проселочной, трясло страшно, и при одной встряске Люся навалилась на меня и не выпрямилась. Я поняла, что она потеряла сознание.

Со скорой встретились на дороге, и мы втроем – я, медсестра и шофер – перенесли Люсю в скорую и уложили на носилки.

Мы ехали невыносимо долго, и распухшая Люсина нога всё падала в проход с носилок.

Родителей у Люси не было, она была из детдома, и о случившемся известили служащую социальных служб.

Сейчас служащая сидела рядом со мной в фойе больницы, сочувственно вздыхала, потом наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Да не переживайте вы так. Ничего Вам не будет. Девочка детдомовская, родителей нет, ну кто спрашивать-то будет. Умрет и умрет.

Я ошеломленно смотрела на нее. Красивая, не очень молодая, на губах помада.

Я за всё время ни разу не подумала о себе, о грозящих мне неприятностях. Я боялась за жизнь Люся, не хотела, чтобы милая веснушчатая Люся, смеющаяся странным смехом, умерла, никогда больше не смеялась. Мне для моей собственной дальнейшей жизни было необходимо, чтобы Люся была жива, для того, чтобы я тоже могла дышать и радоваться жизни, и не цепенеть от страха каждый раз, как я увижу сосновый лес. Я страшилась увидеть Люсю мертвой и холодной, и мне некогда было думать о том, что она детдомовская. Но объяснять это я не стала, не было сил, да и не хотелось. Я сразу возненавидела это ясное, ухоженное лицо, тонкие выщипанные брови, бордовую помаду. Не нужно было мне ее хладнокровного сочувствия.

«Умрет и умрет», всплыли в памяти, только что услышанные слова, и меня передернуло.

В глубине больничного коридора показалась фигура в белом халате. К нам подходила медсестра.

– Вы кто будете Люсе Крохиной?

Я ответила, слыша, как прерывается мой голос:

– Вожатая я, из пионерлагеря.

– Радуйтесь, всё обошлось. Девочка будет жить.

Потолок закружился у меня перед глазами, холодная змея особенно злобно цапнула за сердце, колени стали ватными, и я медленно повалилась на стул.

Очнулась я на кушетке, покрытой коричневой медицинской клеенкой. Вокруг меня плавало густое облако нашатырного спирта. Я отвела руку с ваткой от себя и села.

– Вот и ладушки, – сказала медсестра, улыбаясь. – А твоя знакомая ушла. Сказала, чтобы ты не спешила, что в лагерь можешь поехать и завтра. Можешь идти?

Я прислушалась к себе: змея уползла, на душе было легко и радостно. Опять был солнечный августовский день. Я страшно хотела есть.

– Конечно, – сказала я, – спасибо за всё. – Встала и вышла.

На следующее лето я в пионерлагерь не поехала.

Соседи по площадке

– Я жду слесаря, – высокомерно сказала Ольга Васильевна Лене, когда та застыла на пороге в немом удивлении.

На бедрах Ольги Васильевны провисали тряпкой голубые шелковые трусы с белыми кружавчиками, и сверкали перламутровые туфли на высоком каблуке. Остальная одежда отсутствовала.

Обнаженные старческие ноги были покрыты вздутыми голубыми буграми расширенных вен, кожа на лице, плечах и руках отвисала желто-бурыми складками, но грудь и бугор живота женственно белели в полумраке прихожей.

– Я жду слесаря, – повторила старушка, объясняя Лене несвоевременность ее появления здесь, но отодвинулась в глубь коридора, давая Лене возможность войти.

Из ванной доносились хлюпающие звуки текущей воды. Лена прошла к ванной комнате. Из крана лилась вода в ванну, а из переполненной ванны низвергалась водопадом на кафель пола. Порог еще защищал квартиру от потопа, но ясно было, что это не надолго.

Лена, которая пришла по-соседски прямо в домашних тапочках, скинула их, прошла к ванне, вытащила затычку и попыталась закрыть воду. Но завернутый до отказа кран все равно протекал, только тоненькой струйкой.

– Лялечка, к нам кто-то пришел? – услышала Лена тихий старческий голос из комнаты и босая, оставляя на полу мокрые отпечатки ног, прошла в комнату к Николаю Ивановичу.

Старик лежал на диване, укрытый одеялом. В комнате было душно, пахло лекарствами, несвежим бельем и почему-то перебродившим квасом.

Николай Иванович повернул голову, увидел Лену, улыбнулся и попытался приподняться на локтях.

– Лежите, лежите, – сказала Лена и, кивнув на Ольгу Васильевну, спросила:

– Давно это с ней?

– Давно, – Николай Иванович махнул рукой. – Давно. Только раньше это редко было, а теперь, с мая месяца она постоянно не в себе. Вот как вы на дачу переехали, где-то в это время всё и началось. И просветов уже не бывает.

– Оденься, – сказал он стоящей в дверях жене, но та в ответ лишь захихикала, кокетливо поправила седые волосы, и не сдвинулась с места.

– Простудитесь, – поддержала соседа Лена. – Наденьте нарядное платье, и в нем ждите слесаря.

Ольга Васильевна засуетилась, и ушла в другую комнату, стуча каблуками.

– Кто же за вами смотрит?

– А никто… – Сосед глянул виновато, как будто совершил постыдный проступок: взял и позволил себе зажиться, состариться, когда за ним и смотреть некому.

– Ляля иногда готовит, когда сама есть захочет, а продукты привозит Надя по выходным. Или кто из соседей приносит.

Надя была их единственной общей дочерью. У Николая Ивановича была еще дочь, от первой жены, но он ушел из той семьи давно, отношений не поддерживал и помощи не ждал.

– А Надя не может вас к себе забрать?

– Ты же, Леночка, знаешь, там тесно, он пьет, Надя целыми днями работает, внуки еще маленькие. Ей раз в неделю к нам выбраться, и то трудно.

Николай Иванович махнул рукой.

– Да недолго нам осталось.

Он посмотрел на потолок, пожевал губами.

– Как-то всё разом произошло. Я совсем ослаб, еле-еле до туалета дохожу, а Ольга вдруг впала в маразм.