Не разбавляя

Старик перевел взгляд с потолка на Лену. Глаза его глядели сумрачно из-под нависших бровей.

– Это нам наказание за грехи.

Николай Иванович вздохнул.

– Да, слаб человек, но если бы вы знали, Леночка, какой красавицей была Лялечка. Фигурка как из слоновой кости выточенная, глаза горят, волосы по плечам струились такой волшебной каштановой волной. А я был обыкновенный заурядный человек. Никаких особых достоинств я в себе не замечал. И когда такая красавица меня выбрала, как я мог устоять? Даже и разговора быть не может, что я мог устоять. Я сразу бросил всё: жену, дочь, квартиру и ушел, лишь бы быть рядом с ней. И странно это сейчас на старости вспоминать, странно, как будто и не со мной это было….

Лена стояла, молчала, не знала, что сказать. Старик тоже замолк. Он, наверное, голодный, думала Лена.

– Я сейчас, – сказала она, и торопливо вышла.

Дверь ее квартиры была рядом с дверью квартиры стариков. Она вбежала в кухню, всю заваленную сумками с овощами: кабачками, тыквами, патиссонами, огурцами. Лена только вчера вернулась с дачи и еще не разобрала сумки.

Она взяла бидон, поварешку и налила полбидона супа куриного, нарезала хлеб, и понесла всё это соседям.

Хотя она отсутствовала не более пяти минут, ситуация в квартире поменялась, в ней было полно народу. Две немолодые женщины, Надя, мужчина, видимо слесарь, и еще одна женщина, отдельно, особняком.

Лена застыла на пороге с бидоном в руках.

– Заходите, заходите, – пригласила ее одна из женщин. – Вы, наверное, соседка? А мы из собеса. Вот пришли, решать, что со стариками делать.

– Вы сами видите, оставлять их одних нельзя, – Она обратилась к Наде. – Они и потоп могут устроить, и газ открыть, взорвать тут всех. Вы подвергаете опасности не только имущество, но и жизнь соседей.

Пока она говорила, вторая женщина разулась, взяла ведро и начала вычерпывать воду из ванной комнаты и выливать ее в ванну. Надя и третья женщина кинулись ей помогать. Та, третья, была из ЖКО.

Они, толкаясь и мешая одна другой, собирали воду, но потом Надя бросила тряпку, вышла на кухню, села на стул и заплакала, запричитала громко и горестно:

– Вы думаете, что я плохая дочь…, что стариков к себе не беру, бросила их. А у меня четверо в двухкомнатной квартирке, и муж пьет, и я на работе, и копейки лишней нет, заплатить никому не могу, чтобы ухаживали… Мне, если их к себе взять, совсем конец. Легче уж под электричку лечь.

– Ну не надо, не надо, – рыжеволосая женщина из собеса, та, что собирала воду, подняла голову. – Нечего нюни распускать. Не вы одна такая, многим не сладко приходится, но как-то держатся.

– Мы можем взять стариков на полное соцобеспечение, как одиноких, но тогда квартира вам не достанется, а сейчас это большие деньги. Подумайте, может быть, стоит продержаться, они явно долго не протянут.

– Тише, тише, – Лена замахала на нее рукой. – Вдруг Николай Иванович услышит.

– Да старик глухой. Он плохо видит и слышит, а старуха в маразме, что она понимает?

Слесарь, наконец, протиснулся мимо женщин в ванную, посмотрел, покрутил краны.

– Надо прокладки менять, – подвел он итог своему осмотру. – Я попозже зайду.

И ушел, а с ним ушла женщина из ЖКО.

– Вы мне сообщите, что решили, – сказала она на прощание.

Надя на кухне вытирала слезы, а Лена налила из бидона две тарелки супа и пошла к старику.

– Не надо, – пыталась протестовать Надя.

– Ну, принесла, не нести же обратно.

– А где Ольга Васильевна?

Старухи нигде не было видно.

– Мама, ты где?

Надя прошла в комнату, потом в другую. Ольга Васильевна в крепдешиновом платье, на высоких каблуках с накрашенными губами сидела, съежившись, в углу дивана и беспокойно озиралась.

– Мама, пойдем к нам.

– Нет, нет, пока они не уйдут, я не выйду, я их боюсь. Страшные какие, глаза красные, руки крючьями, голоса громкие. Плохие они, не пойду я.

Лена оставила деда, который сам тихонько подносил ложку ко рту, и вслед за Надей позвала Ольгу Васильевну.

– Ольга Васильевна, идемте, я вам тоже супчику налью.

Лена понимала, как она нелепа сейчас, когда решался вопрос о том, что делать со стариками, со своим супом, но она привыкла доводить задуманное до конца. Наде она не доверяла.

– Нет, нет, – замахала Ольга Васильевна руками, – нет, нет, я их боюсь.

– Тогда я сюда принесу, – и Лена вернулась с тарелкой супа.

Поставила на журнальный столик.

Старушка схватила ложку и начала быстро глотать, причмокивая. Очевидно, она была очень голодна.

– Вы тут решайте, что делать, а я пойду, – и Лена решительно отправилась к себе.

– Я потом занесу бидон, – сказала Надя Лене в спину.

В последующие дни мало что изменилось, и Лена заходила, кормила соседей, приносила лекарства. Николай Иванович умер глубокой осенью, а к весне, пережив его на полгода, умерла Ольга Васильевна. Последние дни она ничего не ела, усохла вся, и всё сидела возле окна, нарядная, накрашенная, завитая, ждала кого-то.

После смерти родителей Надя сдала квартиру семье из Баку.

Тетя Наташа

Сюжеты терзают душу, снятся по ночам. Слова ненаписанных рассказов витают в воздухе, кружатся разноцветным конфетти, падают на пол, шуршат под ногами. Красивые, разноцветные.

Утро приносит отрезвление, пустоту в душе. Фразы линяют, выцветают, разбегаются. Это не моя тема, забыть ее, затоптать ногами. Но скелетик сюжета скребется и скребется в душе и, чтобы освободится от этого беспокоящего скрежетания, надо писать. Повествовать о времени, в котором я не жила, о местах, в которых не бывала.

Что я знаю о довоенных годах? Только из книг и рассказов мамы.

Мама была молодая и жила на юге. Она с подругой любили фотографироваться, спешили запечатлеть свою убегающую юность.

Фотографии маленькие, черно-белые, с резными краями. Всё ушло в прошлое, в небытие: и резные края фотокарточек, и люди, на них изображенные. Маленькие фотографии, узорные края, просыпаются сквозь пальцы. А большие я вставила в альбом.

Вот фотография 10х15, где мама с двоюродными сестрами. Мама самая красивая: пушистые волосы, ослепительная улыбка. Только одна из сестер может с ней сравниться. Вот эта с прозрачными глазами и толстой косой вокруг головы.