Не разбавляя

Через месяц Любе пришлось лечь в стационар. В больнице лежала долго, и Вася каждый божий день приходил к ней, приносил фрукты, диетические котлетки, которые готовила Надежда Степановна, цветы. Соседки по палате восхищались вниманием Васи, но Люба отвечала молчанием на похвалы ее мужу.

Как-то пришла Надежда Степановна. Мать и дочь долго стояли у окна в конце длинного больничного коридора. Напротив окна стояла небольшая часовня, и рядом розовое здание морга.

Молчали.

Потом Надежда Степановна глухо, давясь слезами, сказала:

– Как подумаю, что Надюшке придется с мачехой жить….

– С мачехой? – Люба глянула на мать недоумевающе.

– Ну, а что ты думаешь? Если что не так, он ведь женится, тут же и женится. Видный мужчина, бобылем век свой коротать не будет.

Люба захолодела. Распростилась с матерью, пришла в палату, легла и стала думать, думать, думать. Всё ей мерещились молодые бабы, грудастые, визгливые, выкрашенные перекисью, и рядом с ними худенькую, запуганную дочку, такую любимую, такую незащищенную, без нее, без родной матери.

Когда пришел Вася, Люба даже и смотреть ему в глаза не могла, всё представляла себе, как он приведет в дом чужую женщину вместо нее, Любы.

Через месяц Любе стало полегче, и ее выписали.

Она ходила по улицам, вглядывалась в женские лица, и они не нравились ей: замкнутые, неулыбчивые, озабоченные, они не несли в себе той душевной теплоты, которая, как казалось Любе, необходима женщине, чтобы принять, пригреть чужого ребенка, тем более подростка, такого строптивого, как ее Надюшка.

Надо было что-то предпринимать, а предпринять можно было только одно, то, что советовала мать: развестись с Васей. Только развод мог гарантировать, что ее Надя не будет жить с мачехой.

И Люба подала на развод. Пришла домой, и так небрежно сказала Васе, что решила с ним развестись. Вася был поражен:

– Зачем это? – допытывался он у жены. – Жили, жили, двенадцать лет вместе, ничего плохого между нами не было, и ты вдруг на развод подаешь.

– Я не хочу с тобой больше жить. Не хочу, и всё тут.

Вася обиделся:

– Любаша, одумайся, что ты делаешь, зачем семью рушишь, чем это поможет твоему здоровью? Да может, ты шутишь?

Но Люба не шутила.

Дважды подавала она на развод, и дважды судья, не находя причин для развода этой красивой пары не разводила их, предлагала подумать. Вася кивал головой, он был согласен с судьей.

На третий раз их развели.

В день после развода Вася пришел домой поздно. Сидел у приятеля, выпивал, изумлялся настойчивости, с которой Люба выдворяла его из своей жизни, ее неожиданной ненависти к нему.

Вечером пошел привычной дорогой к жене и теще. Открыл ключом дверь, вошел. Посреди прихожей, отражаясь в зеркале на противоположной стороне, стоял чемодан. Его чемодан, с которым он когда-то пришел в этусемью.

Вася всё понял, но не ушел сразу, а сел на стул напротив чемодана. Было тихо, так тихо, как будто никого в квартире не было. Слышно было, как на кухне капала вода из крана. Надо бы сменить прокладку, привычно подумал Вася и только тут понял, что всё, прокладку ему менять не придется. Эта простая мысль, что он не будет менять прокладки в кранах, что ничего уже в этой квартире не будет делать и самого его здесь не будет, испугала его.

– Надя, – позвал он дочь, – Надюша.

В ответ ему была тишина.

Потом дверь в комнату неожиданно открылась и на дороге появилась теща:

– Оставь ребенка в покое. Ей и без тебя хорошо.

Вася сглотнул слюну, хотел сказать, что этого не может быть, что Наде без него будет плохо так же, как и ему без нее, но посмотрел в белые от злобы глаза тещи, молча встал, взял чемодан и ушел. Навсегда.

В этом доме его ненавидели, а за что, он не знал. И никогда ему было не догадаться, что ненавидят его не за то, что он совершил, а за то, что мог совершить в будущем.

Он ушел к незамужней сестре Кате, которая жила в квартире их умерших к тому времени родителей.

А женщины отторгли его и вздохнули с облегчением. Теперь можно было не бояться возможной мачехи. Наде эта мысль внушалась исподволь. Мама сильно болеет, и если что с ней случится, то нехороший папа приведет в дом другую женщину, и эта другая женщина будет ей, Наде, мачехой. А кто такая мачеха Надя хорошо знала с самого детства, наслушалась сказок.

Люба успокоилась и всё оставшееся время, до самой своей недалекой смерти через четыре года утешала себя мыслью, что она обманула судьбу и спасла дочку от грозящей опасности.

Умерла она в полном сознании, последние три недели лежала. Не вставала с постели, знала, что умирает и что изменить ничего нельзя. Вася пытался ее навестить, но она отказалась с ним увидеться. В конце концов, дело было не только в возможной мачехе. Просто ей трудно было уйти из этой жизни в то время, как Вася в ней оставался.

Вася был на похоронах, но теща не сказала ему ни единого слова, даже не посмотрела в его сторону, и на поминки он не пошел. Остался один у могилы жены, а потом долго ходил по кладбищу. Думал о себе, о жене, о дочери.

После смерти матери дочь иногда снисходила до посещений Василия, но очень редко. Дни их душевной близости, общие воспоминания, всё это ушло в прошлое, и было живо только в памяти отца. Дочь осталась холодной и равнодушной к его попыткам сблизиться.

В одном Люба и Надежда Семеновна ошиблись. Вася прожил бобылем. У него были женщины, но лишь случайные. В памяти его жили обращенные к нему ненавидящие глаза умершей жены и отвращали его от любви и брака. Предостерегали. Тридцать лет. До самой его смерти от инфаркта в 72 года.

Пути-дороги

Люба видела маму и бабушку. Они шли вдоль поля, поле было золотистым, за полем темнели сосны. Мама шла быстро, отвернувшись от бабушки, а бабушка еле за ней поспевала.

Люба им обрадовалась, кинулась вдогонку, но они спешили, удалялись. Мать напоследок оглянулась, и Люба увидела ее темные, скорбные глаза. Люба хотела закричать, но из горла вырвался лишь тихий хрип. Мама и бабушка уменьшались, исчезали за соснами, так и не заметив бегущую за ними Любу.

Когда они пропали совсем, появилась сильная боль в горле. Рвотный спазм накатил неожиданно, и Люба стала неукротимо, извиваясь, извергать из себя содержимое.

Она ощутила резиновую трубку, проходящую в горло, попыталась ее выдернуть, но ей помешали, и она вновь потеряла сознание.

Когда Люба очнулась, у нее ничего не болело. Кружилась голова, и слегка тошнило. Над головой непривычно высоко белел потолок, кровать была незнакомая, с никелированными спинками. Люба повернула голову и увидела возле себя штатив с перевернутой бутылочкой и прозрачный тонкий шланг, тянущийся к руке. Рука была приклеена к простыне лейкопластырем. «Капельница», поняла она равнодушно, закрыла глаза и погрузилась в призрачный сон.

Она видела себя и Славу, плывущими на байдарке мимо тихих, поросших ивами берегов извилистой речки. Они плывут последними и, когда за поворотом скрывается предыдущая байдарка, Слава бросает весла, прижимается к ней сзади, она слегка поворачивает голову и в такой неудобной позе, рискуя ежеминутно вывалится из шаткого суденышка, они целуются, целуются, целуются и никак не могут остановиться.

Вот Люба лежит на песке возле реки, положив голову на руку Славы. Темнеет, и над ними зажигаются звезды, и трава щекочет Любе щеку. Ей так хорошо, спокойно, как никогда не было со дня смерти мамы, и она блаженно закрывает глаза.

Она не хочет открывать их даже, когда слышит, как с ней разговаривает медсестра, не реагирует на приход двоюродной бабушки, которую она, по примеру мамы, зовет тетей.

Она всё слышит, но сил отвечать у нее нет, она не хочет возвращаться в сегодняшний день, снова становиться несчастной, она вся там, на реке, в летних знойных днях своей первой любви.

Тоня набирала Славкин номер телефона. Пальцы ее дрожали, плохо попадали, и она дважды ошиблась.

– Алло, Вас слушают.

Тоня растерялась. Она не была готова услышать женский голос.

– А Славу можно? – осипшим голосом спросила она.