Не разбавляя

– А Славы нет дома.

Голос был спокойный, уверенный, чуть нараспев.

– Мать – подумала Антонина.

Пауза затянулась.

– Может быть, ему что-нибудь передать?

Страх и отчаяние, которые раздирали Тоньку изнутри с того самого момента, как она узнала про Любу, всё напряжение последних трагических дней вылилось у нее в отчаянную, сбивчивую, взахлеб речь по телефону.

Тоня выложила всё: как Слава с Любой сплавлялись летом в одной байдарке, а к концу похода спали вместе в одной палатке, уже не таясь от приятелей, и как Слава ни разу не захотел увидеться с Любой после похода, а когда в компании встретились, то даже не подошел.

По мере того, как она говорила, происходящее отодвигалось от нее, осмысливалось, вырастало, и Тоня со всей отчетливостью поняла, как близко Люба была от смерти. Ее подружка, которая еще позавчера была живой теплой девушкой сейчас полутруп, бледный, измученный, едва дышащей.

Видение истерзанной Любы, мелькнувшее в воображении Тони вызвало новые слезы, и она зарыдала в голос.

– Алло, алло – звучал среди ее всхлипов женский голос из трубки.

– А где сейчас Люба? – спросила мать Славы. Сейчас Тоня уже не сомневалась, что это его мать.

– Она сейчас в больнице. У Вас, в Долгопрудном, в двадцатке лежит. Третий корпус, пятая палата.

– Хорошо, я схожу туда и поговорю с ней.

Тоня шмыгнула носом.

– Только гадостей ей никаких не говорите, – запальчиво крикнула она.

Но в трубке слышались долгие гудки.

Нина положила телефонную трубку, взглянула на часы. Было около пяти.

Посещения до семи, подумала Нина и тяжело вздохнула. Надо идти, и идти лучше одной. Без сына.

Через полчаса Нина с пакетом, в котором лежали апельсины, кефир и колбаса, стояла в пятой палате и оглядывалась по сторонам.

Из шести человек лежащих в палате только худенькая девушка с капельницей у окна могла быть Любой. Остальные отметались, возраст был не тот, когда травятся из-за несчастной любви.

Сейчас у кровати Любы сидела старая женщина с платком на голове и что-то тихо и жалобно тягуче говорила лежащей, а та отвернулась к окошку, смотрела на мокрые ветки деревьев за окном и молчала.

– Вам кого? – спросили Нину.

– Извините, я ошиблась.

Нина решила переждать посетительницу, видимо, бабку и только потом поговорить с Любой с глазу на глаз. Ждать пришлось долго. Нина сидела и думала, что она скажет этой молоденькой девочке, сироте, которая травилась из-за любви к ее, Нины, сыну.

Наконец, женщина в платке вышла из палаты, и Нина бочком проскользнула в палату.

Люба лежала и по-прежнему безучастно глядела в окошко. Вблизи она оказалась очень хорошенькой, кареглазой темноволосой девушкой, и только фиолетовые круги под глазами портили ее. Из большого выреза грубой рубахи выглядывали худые ключицы.

Нина присела на кровать, испуганная, настигнутая неожиданной жалостью.

Нужно было сказать и сделать что-то решительное, чтобы возродить это потерянное существо к жизни.

Люба посмотрела на Нину, и в глазах ее появилось удивление.

– Я мама Славы, – сказала Нина и как с обрыва в холодную речку прыгнула.

Тот странный, прерывающийся разговор, она впоследствии никогда не могла вспомнить. Помнила лишь, что они обнимались, Люба плакала, и Нина тоже глотала слезы.

Разговор с сыном прошел легче, чем Нина ожидала. Слава испугался, как только услышал, что Люба пыталась покончить с собой и приняла таблетки. Только приход двоюродной бабки, с которой жила Люба, после того как осталась сиротой, неожиданное, не ко времени ее появление, только это и спасло Любу от смерти. А Нина напирала на то, что Любе всего шестнадцать и что за совращение несовершеннолетней ему, как восемнадцатилетнему, положен срок, и что делать в такой ситуации им нечего, как только взять Любу к себе.

Нина растила сына одна, отец Славки давным-давно сбежал, и они жили вдвоем в двухкомнатной квартире, так что площадь позволяла взять Любу к себе.

– Она сама на меня навязалась, – оправдывался Славка, – влюбилась и липла, а я что ж, не живой?

– Она красивая, – задумчиво сказала Нина.

– Мама, ну да, она красивая, но какая-то не такая, да я еще и не хочу жениться.

– Возьмем ее сюда, пусть живет, учится, а там видно будет, – твердила свое Нина.

Славка пожал плечами:

– Ну, если ты так хочешь, то пусть. В принципе, она мне нравится.

Славке льстило, что из-за него травятся девушки.

– Завтра пойдешь в больницу к ней и скажешь о нашем решении.

Славка кивнул. Он не хотел, чтобы Люба страдала, да и спорить с матерью не решался. Слава был не из тех, кто плывет против течения.

День за днем, прошли три года.

Люба жила в чужой семье как невестка, ходила со Славой на все вечеринки с его друзьями, делила с ним постель, покупала продукты, выполняла всё то, что положено делать жене и днем и ночью. Только готовить Люба не умела, мать и бабушка пока были живы, баловали ее, не ставили к плите, а тетка сама плохо готовила.

Внешне Люба совсем не изменилась. Всё такая же густая челка нависала на лоб, всё такие же круглые милые глаза смотрели из-под челки, торчал чуть вздернутый носик, улыбался большой для худого лица рот.

Где бы Славка ни появлялся с Любой, на нее, молчаливую и старающуюся держаться в тени, тут же обращали внимание мужчины.

Люба была красива, и Нину именно это обстоятельство смущало больше всего: Ростислав был парень видный, ладный, но красотой не блистал. Она не пара ему, думала Нина. Хорошая девушка, но не пара.

Внешне Люба не изменилась, но внутри ее все эти годы шел долгий и мучительный процесс. Она сравнивала Нину с умершей матерью.

Ее мать Маша была дитя войны. Бабка служила в частях радисткой, ее мобилизовали в восемнадцать лет, и она демобилизовалась беременная. И Маша выросла без отца.

– Если бы мое поколение не выбили на войне, я бы и с дитем нашла себе пару, – говорила бабка Любе, когда подвыпьет.