Второго дубля не будет

Но в тот момент это было невозможно.

Я знаю все буквы, но читать не могу. Бабушка и мама бьются со мной, но я никак не могу сложить буквы в слова. Моя глупость их раздражает. «Тупица» – измучившись, поводит итог мама. Я вою в голос. Вдруг приходит моя избавительница – баба Вера. Она работает в «РОНО», ей и жалуются мама с бабушкой.

– Вы не знаете методики обучения— говорит баба Вера. – Ребенок не виноват.

И садится со мной сама. – Зоечка, пой буквы. Пой ММММАААА ММММААААА

– Что получилось?

Через 10 минут я уже умница и читаю сама. Мама и бабушка посрамлены, а я торжествую.

Бабушка ругает маму, что она быстро тратит деньги после получки и не рассчитывает на все время до следующей получки. – Смотри Нонка, потом опять зубы на полку, – говорит она. Но денег все время не хватает. Мама работает одна, а нас трое. Так что «зубы на полке» у нас часто.

Умер Сталин. Мне страшен сам факт смерти. Это что-то непонятное, со мной такое не должно произойти, с детьми такое не бывает. Бабушка, всхлипывая, читает газету вслух. Всплакнула и мама. Бабушка сложила газету и сказала, что спрячет ее:

– Зоечка вырастет и прочитает.

Это я запомнила очень хорошо и в классе 8-ом или 9-ом спросила, а где газета? Но бабушка не сохранила газету, выбросила, когда развенчали культ личности.

Дни тянутся и тянутся, и расту я так медленно. Никогда, наверное, не стану большой, чтобы делать, что мне захочется. Взрослые как будто никогда не были маленькими или совсем про это забыли. Я даю себе слово помнить, как тяжело быть ребенком и зависеть от чужой воли. Я не буду обижать моих детей, как обижают меня. Решено.

С любимым Мишкой

Я была невозможным ребенком. Это я знала от мамы. Она любила вспоминать, как отлупила меня босоножкой (почему босоножкой? видимо, более подходящего инструмента под рукой не нашлось). После экзекуции я долго была «шелковая». Босоножку я не помню совсем (кажется, это было чуть ли не во Владивостоке, а то и того раньше), но напоминания о ней помню хорошо. Маму просто преследовала мечта о шелковой дочке.

Бабушка же любила говорить, что меня подменили. – Ребенка словно подменили, со мной она не такая, – говорила бабушка. Видимо меня подменяли достаточно часто, так что трудно было определить, какой именно экземпляр в действии в настоящий момент.

Помню, что когда я надувалась на бабушку, то она говорила, – Что-то опять Зошка выбуривает.

И еще дразнилку «Наша Зошка маленькая, чуть побольше валенка, В лапотки обуется, как пузырь надуется.»

Ходит и поет себе, как будто не про меня. Получалось очень обидно.

Еще стоит обидеться, как тут же, – А на битых воду возят.

А кому хочется возить воду? Никому.

И еще я часто была пигалица. Как только мои требования и капризы переполняли бабушкино терпение, я становилась этой самой непонятной, но явно противной пигалицей, которая ишь, смотри, выросла.

– Скоро твой день рождения, – говорит бабушка и показывает мне листок отрывного календаря, который означает день моего рождения. Ох, как много листиков перед ним. Я считаю их каждый день и отрываю теперь сама каждый вечер. Считать я уже умею. До десяти научилась считать рано. А как-то утром, еще в постели, бабушка научила меня считать до ста. Тогда же или немного попозже я стала понимать, какое время показывают часы. Все это я поняла с первого захода, и таких страстей как с чтением, не было. Наверное, это произошло перед моим шестилетием, а может быть, ближе к семи.

Наши часы ходики с гирькой. Надо следить, чтобы гирька не провисала до пола, а то часы останавливаются.

С мамой в ателье

Мне нравится мое отражение в зеркале, я люблю на себя поглядеть, полюбоваться. Но меня не одобряют домашние и не говорят мне, что я красивая. Мое заявление о том, что я девочка с правильными чертами лица вызывает у бабушки насмешки. Но я подозреваю, что она не совсем искренна, и я ей нравлюсь. Правда у бабушки есть какая-то знакомая девочка – ужасная дрянь!!!. Она всеё время является образцом поведения и живет согласно всяким дурацким пословицам вроде – когда я ем, я глух и нем, когда я кушаю, я никого не слушаю. Она не только не болтает во время еды, но даже не отвечает на вопросы, когда ей их задают (хотя, возможно, на вопросы не отвечал мальчик, но это было один раз, и я забыла про него). Зато девчонка ко всем остальным порокам еще и рано ложится спать по первой просьбе взрослых. Ее, видите ли, не надо просить по сто раз лечь спать, как меня.

А главное, она была знакома с моей бабушкой задолго до меня, так как сейчас я что-то не знаю таких девочек. Во всяком случае, это не Таня с Олей – мои троюродные сестры. Им явно тоже далеко до этой девочки. Она вызывает у меня дух соперничества – в остальном она тоже такая хорошая?

В общем, я довольна собой, и никакие воспитанные девочки этого убеждения поколебать не могут. Правда, вдруг кто-то из родни говорит мне:

– Что у тебя такие глаза не мытые?

– Мытые, мытые— кричу я.

– Да посмотри, какие черные – говорит дядя Витя (кажется это был он). Я в отчаянии – глаза и вправду черные!

А у мамы такие красивые голубые глаза. Она, наверное, мыла их в детстве. И я мою глаза мылом, хотя мыло больно щиплет глаза. Помою, помою и посмотрюсь, вдруг отмыла? Но из зеркала на меня по-прежнему смотрят два карих блестящих глаза, – ничего не изменилось! И я бросаю свои попытки.

Мы с мамой в гостях. Квартира полутемная и таинственная. Взрослые сидят за столом, а мне скучно. И хозяин дома, загадочный мужчина с бородкой (вижу бородку в первый раз в жизни, а так только на картинках в сказках), позволяет мне плавить какой- то металл в чашечке, а потом разливать по формочкам.

– Она не обожжется? – беспокоится мама.

– Да нет, пустяки, она уже большая, – говорит мужчина с бородкой, и меня оставляют одну за этим замечательным занятием.

Не помню, ходили ли мы к этим людям еще раз. Но помню, что я все время мечтала туда попасть.

Зимний вечер, я иду с дядей Витей за руку к нам домой. Я устала и мне очень хочется спать. Мама осталась у них и попросила брата отвести меня. На мне мое зимнее пальто, а на голове вязаная шапочка зеленого цвета. Когда мы входим в комнату, бабушка ужасается при виде меня и начинает ругать племянника за то, что на мне не надета теплая шаль (пьяная мать забыла), только шапочка. Виктор тоже пьян. Он оправдывается:

– Тятя Люда, на дворе тепло.

– Залил глаза, вот тебе и тепло в 30 градусов мороза, – кричит бабуля.

Мне очень жалко дядю Витю, но заступаться бесполезно, бабушка ничего слушать не станет. Не помню, чтобы я заболела после этого путешествия. Всё обошлось.

Позднее мама расскажет, что жили в Колпашево в непрерывной чехарде выпивок и гулянок. Жили очень весело, несмотря на постоянное отсутствие денег. Впрочем, это все понятно, оба маминых двоюродных брата воевали, остались живы, разве это не повод для праздника? Идут пятидесятые годы, за столом вспоминают войну, рассказывают о ней.

Но в конце концов дядю Витю отстраняют от полетов за пьянство, он работает на земле, и денег на выпивку мало. Все это я улавливаю из разговоров взрослых. Я жалею бабу Веру, так как она переживает за сына, а моя бабушка за нее.

В квартире бабы Веры в углу стоит большой таз с мутной пенистой жидкостью и странным запахом. Называется это брага. Я знаю, что её готовят из сахара и дрожжей и пьют вместо водки.

В памяти всплывает пугающим видением какой-то темный не то парк, не то лес, где много гуляющих и выпивающих взрослых. А меня устрашает темнота ельника, куда я забралась и запуталась в паутине. Но я не плачу, мне может попасть за плач и за то, что лезу, куда не следует. Я просто потихоньку выбираюсь оттуда.

Оля, Наташа и я

Дети во дворе (в основном девочки, но ни имен, ни лиц не помню) договорились не водиться с какой-то девчонкой (может с Ниной Степановой, у нас сохранилась ее фотография, поэтому она имеет реальный облик). Я испытываю общее негодование против нее, хотя мне страшно, а вдруг на ее месте окажусь я? Расплата (она с громким плачем убегает, а все злорадно смеются) кажется мне непомерно большой по сравнению с ее проступком. Мне очень жалко девочку, она мне нравится, и я иду домой в большом смятении. Помню, бабушка тоже не поддерживает решение дворового коллектива, она считает, что обидели Нину несправедливо. Мне легче.

Новогодний праздник

Каждый год бабушка белит печку. Разводит в ведре гашеную известь, достает кисти, и начинается побелка. Если очень канючить, то и мне дают побелить уголок печки. Вечером это место с гордостью демонстрируется маме. Общую побелку не помню, обоев в комнате не было, стены и потолок были белены известью.

Я уже убегаю за сараи (мне строжайше запрещено) и спускаюсь по обрыву к реке. Там высокая трава (камыши?) и цветы блестящие на жестких стеблях, совсем не такие как наверху, возле дома.

Меня научили играть в подкидного дурака. Научила мама. Я оказалась очень азартным игроком и плакала и бросала карты, когда проигрывала. Бабушка сердилась и выговарила маме за то, что она научила меня играть.

– Одно расстройство от этих карт, – говорила она.

– Я думала, она лучше научится считать, – оправдывалась мама.