Амлет, сын Улава

– Это, сын, уже не волшебная вещь. – Отец посмотрел на меня взглядом тяжелым, но понимающим. – Это – волшебное оружие. Нет порухи чести в том, чтобы идти в бой с заклятым топором, мечом или прикрываться таковым же щитом, и в колдовстве таком – тоже.

– Тем более, – добавил он вдруг, – волшба эта не наша, но сродни искусству эльфов, а оно не может быть ни злым, ни черным!

Мать провожала нас на крыльце дома. У ноги ее стояла изготовленная к бою тяжелая двуручная секира, страшное оружие в умелых и сильных руках – сомнений ни в силе, ни в умении Гундур Тюрсдоттир, славной иными деяниями, у меня, конечно, не было.

– Давай, сын. Лишние головы долой! – громко и внятно сказала мать и почти сразу ушла в дом.

– А дальше? Что было дальше, Амлет, сын Улава? Не томи, рассказывай! – мальчишкам, конечно, было страшно обидно, что все веселье обошлось без них, и теперь они тщились выпытать все подробности, от интересных до кажущихся малозначимыми.

– Прибыли на плотах. Гребли тихо, видимо, чаяли застать нас спящими, но не тут-то было…

Глава 6. В бой!

Ладьи ведет Фрекьяр, сын Тюра: из всех присутствующих он лучше прочих знаком с подлой повадкой мокрого народа, воинское же умение его признают считающие достойнейшими себя самих. Сам Гард Гулкьяфуринссон уступает ульфхеднару свое начальственное место на наибольшей ладье в бою и походе!

Ладей идет семь: одна большая, пять поменьше и одна совсем малая. Так решено, потому что семь – счастливое число, а еще ровно столько и таких ладей оказалось изготовлено к недальнему, но походу.

Вторую ладью ведет Ллуд, сын Орвхевра, и рёси на его веслах почти все с южной оконечности острова Придайн, но не глупые ирландцы, а другой, пусть и родственный тем, народ, толковый и воинственный. Они одинаково сильны в метании тяжелого дротика и честной схватке глаза в глаза. У всех длинные прямые мечи, гнутые каплевидные щиты и красивые разноцветные плащи, шлемы же и брони стальные.

Иные корабли идут под общими мачтовыми значками: на них разные люди, славные и неизвестные, и на праздник совершенных лет они явились по пути в долгий поход к землям иберов. Морским конунгом у них Чака Сензангаконассон, исполинский ростом и иным сложением, сильный и свирепый в битве. Ликом он черен, как смоляной взвар: таковы жители совсем уж дальних земель, про которые неизвестно доподлинно, люди там обитают или демоны. Сражается он тяжелой палицей, но может метко послать во врага копье.

Последняя по счету, но не по важности, хоть и самая маленькая, ладья, управляется десятью гребцами и несет на себе стреломет: пусть и хлипкие у рыболюдей плоты, но кто знает, вдруг шаман, ведущий бесчестное мокрое войско, в силе призвать морского быка?

Снорри Ульварссон

Сага об истреблении рыбьего народа (фрагмент).

Спецфонд научной библиотеки имени Владимира Ильяссона, Рейкъявик

– Амлет, скажи, а кто они такие, эти ваши рыболюды? – спросил Хетьяр, сначала прокашлявшись: так он проявлял вежество, вступая в разговор.

– У вас их что, нет? – удивился я. – Мне казалось, что обитатели твоего мира очень похожи на нас…

– Может, и есть, но я о них никогда не слышал и ничего не знаю, – голос духа звучал как будто сконфуженно. – Будь добр, расскажи, а?

Я уже заметил, что главное качество, отличающее моего покровителя – вовсе не приписываемая духам умерших людей злокозненность, а, скорее, неуемное любопытство. Ради нового знания он был готов, наверное, на что угодно: меня спасало только то, что готовность его ограничивалась невеликими возможностями бесплотного существа.

Радостей у такого духа очень немного – об этом я уже успел его как следует выспросить. Поэтому я и решил порадовать Строителя, рассказав мысленно требуемое: времени, как раз, было в достатке.

Рыболюд – это такой человек, просто похож на рыбу, примерно так же, как вся моя семья похожа на собак.

У нас в городе мокрый народ есть, и даже несколько семей, но наши – они люди приличные, привыкшие спать в постелях, есть жареное мясо с железного или бронзового ножа и носить не лохмотья из шкур морского зверя, но настоящую одежду и доспехи из кожи и железа.

В общем, люди как люди, даром что лупоглазые.

Эти же, которые на плотах, совсем другие, хотя и очень похожи с лица. Когда на полуночи говорят «дикари» – речь очень часто именно о них.

Рассказывают о рыболюдах, что живут они под водой, появляясь на поверхности только ради набегов и прочих пакостей, но это глупости. Мокрый дикарь, конечно, может долго сидеть в воде, но самой водой не дышит, и жить предпочитает по эту сторону поверхности.

Еще в воде тяжело двигаться резко и спешно, я сам пробовал: быстро получается только плыть, взмахи мечом выходят плавные и предсказуемые, легко увернуться, а даже если удар и придется по противнику, то никакого урона, кроме смеха, тому не нанесет.

Поэтому дикари и плывут на плотах – те гонит по волнам воля морского шамана, знающегося с обитателями вод, волшебными и не очень.

Для того, чтобы напасть даже десятком плотов даже на одну ладью, нужно, чтобы удача нападающего была так велика, что не упомнить и в сагах. Дикари же народ трусливый и к честному открытому бою негодный: атаковать собрались исподтишка, имея в виду, что все достойные люди будут пьяные и спать.

– Спасибо, очень интересно, – откликнулся дух, и голос его показался мне сразу сонным и встревоженным. – Прости, Амлет, я уйду в себя, вернусь нескоро: тут что-то не так, и мне надо разобраться, что именно. Если будет совсем туго – зови, что-нибудь придумаем.

Спорить с духом я не стал: сложно возражать тому, кто вежлив и дружелюбен с тобой только своей волей и твоей честью, однако стило, ставшее волей Строителя, волшебным жезлом, разместил на поясе поудобнее. В бою, знаете, бывает всякое.

Отец подошел ко мне со спины, имея в виду застать врасплох. Шутка эта у него почти получилась – голова моя была занята Песнью, кою достойно и получится применить в бою, уши я прижал, спасаясь от соленых брызг, нюх мой обманывал сильный запах прогорклого жира (таким смазывают железные брони морские воители в защиту от той же соленой воды). От отцовой насмешки меня спасло только то чутье, которое не про нюх, и отзывается легким зудом чуть пониже спины. Я, уже понимая, кто и зачем подошел, развернулся на месте: чуть резче, чем следовало, чуть не задев отца древком копья.

– Силен, Улавссон, чуток и ловок, – одобрительно посмеиваясь, заявил отец. – Впрочем, весь в меня. О чем задумался, муж совершенных лет?

– Как раз хотел тебя спросить, Аудунссон, – ответить получилось почти в тон. – Почему ты никогда не рассказывал о Песни, которую поют в бою?

Отец стал мрачен. Впрочем, для того, чтобы заметить смену настроения, надо хорошо знать мохнатого воина: всем прочим была видна довольно скалящаяся пасть и торчащие в небо уши.

– Я не пою в битве, сын. – Отец встряхнулся. – Больше не пою. Раньше бывало всякое, но с тех пор гальдур мой стал слаб, и мне приходится выбирать между честной дракой и песенным воем, делать сразу два дела не получается.

– А я? Стоит ли мне? – вопрос был важен, и я удивлялся сам себе: как это он не пришел мне в голову раньше?

– Тебе, наверное, стоит. Но с очень большой осторожностью и даже опаской, сын. Я ведь не скальд, и плохо теперь понимаю, как все это делается правильно, а старые люди рассказывают и предостерегают о разном. – Улав перевел дух. – Как, например, я… Или нет, неважно, – вдруг сменил тему он. – Грядет битва, сын, подтянись, разболтался, смотреть стыдно!

Про стыд он сказал, конечно, к слову, поскольку сам совсем недавно проверил ремни и пряжки, и нашел их затянутыми не слабо и не сильно, а строго в меру.

Все вокруг как будто дожидалось окончания нашей с отцом беседы. Стоило Улаву Аудунссону отойти, как вооруженные мужи пришли в движение.

– Суши весла! – раздалась команда. Скобленые древки и лопасти поднялись от воды. Я не раз видел такое с берега, и знал, что ладья наша сейчас похожа на диковинного морского зверя, ощетинившегося двумя волнистыми рядами длинных игл: попробуй, укуси такого с любого из боков!

Сьёмадрур, умельцы из умельцев, уже управлялись с прямым парусом, подтягивая его к верхней рее. Делали они это вдвоем, и казались отцом и сыном, или двумя братьями разных возрастов: такими схожими обликом и движениями сделало их общее мастерство.

С обеих оконечностей ладьи завели якоря: мы только вышли из вика, глубины здешние были хорошо знакомы, и два тяжелых камня надежно легли на недальнее дно. Так корабль наш крепко встал на одном месте.

То же самое сейчас происходило и на других ладьях: мне даже видеть их было не нужно для пущей уверенности.

Погрузились в ожидание: плоты морского народа, если верить перенесенному на головную – как раз нашу – ладью, погодному шару, приближались, и скоро должны были быть не просто рядом, а прямо тут.

Наша ладья стояла так, как пришла: скалы фьорда оказались по левую руку. С этих самых скал и спустился туман – в таком ничего не видно и вязнут даже звуки, и он должен был прикрыть наше расположение от приближающегося врага. Густое марево встало над водой между нашим морским отрядом из семи ладей и закатной полночью – именно оттуда ожидалось появление бесчестных находников.

Наконец, они явились.

Саму битву в начале ее я помню плохо, да и никто обычно не помнит подробностей: и ранее, и потом я спрашивал опытных гребцов, ходивших в самые дальние походы и битв пережившие бессчетное число, что морских, что речных, что на твердой земле.

Помню: летели с высоких бортов наши стрелы, поражая будто вынырнувших из тумана голых дикарей. Каждая из стрел находила цель, иную из целей – несколько стрел сразу.

В ответ рыболюди швырялись дротиками, бессильными против железных броней и крепких деревянных щитов: тем более слабым оказывался каждый такой снаряд, что метали их вручную, да еще и снизу вверх.

Враг стремился сблизиться с нашими кораблями, хотя что так, что этак не было у него силы победить отлично вооруженных и изготовленных воинов, в защиту от которых франкские жрецы пытаются призывать своего мертвого бога.