Лук для дочери маркграфа

Он уже видел окна дома вдовы бондаря, когда услышал сзади окрик. Обернулся посмотреть, кого ловят городские стражники, и замер на месте, увидев, что с ними слуга маркграфа – тот самый, что запирал за ним дверь, и смотрели они на него.

– Это он, – подтвердил слуга, когда между ними осталось с пяток шагов.

– Ты лучник Танкварт, что относил сегодня работу господину маркграфу? – спросил стражник, споткнувшись на чужеземном имени. И, получив ответ, заявил: – У господина маркграфа пропало серебро. Можешь доказать, что не брал?

Такко без слов скинул с плеча мешок, протянул стражнику и развёл руки в стороны, показывая, что ничего не спрятал на себе. У него на миг потемнело в глазах, когда стражник достал из мешка злополучную статуэтку и показал слуге. Тот угрюмо кивнул, узнав пропажу.

Последнее, что увидел Такко, оглянувшись через плечо, когда стражники вели его к ратуше – фигуру хозяйки, застывшую у ворот. И с горечью подумал, что если ему и удастся каким-то образом доказать свою невиновность в суде, то объяснить это вдове бондаря точно не удастся.

4. Скорый суд

В ратуше было нестерпимо душно, несмотря на распахнутые настежь ставни. На окнах были пришпилены тонкие ленты, призванные отпугивать мух, однако помогали они слабо, и в комнате слышалось мерное жужжание. Писарь в углу скрипел пером, записывая имена и обстоятельства дела.

Судья в одеянии, прилипшем к взмокшему телу, наскоро расспросил Такко о семье и роде занятий, выслушал слугу маркграфа, стражников и вернулся к обвиняемому:

– Танкварт Велеринг, шестнадцати лет, сын ювелира с Аранских гор, без определённого места жительства и рода занятий, ты обвиняешься в краже серебряной статуэтки весом в одну марку. Признаёшь ли ты свою вину?

– Нет, – ответил Такко.

– Могут ли хотя бы двое уважаемых граждан Эсхена подтвердить твою невиновность?

Такко покачал головой.

– Всё ясно. Обвиняемый не признал свою вину и приговаривается к трём годам горных работ. Суд окончен.

Такко рванулся было протестовать, но слова застряли в горле. Да и как объяснить, если пропавшую вещь нашли в его мешке? Маркграфа и его слугу здесь все знают, а Такко – бродяга без роду и племени. Никто даже слушать его не будет. Как же глупо всё вышло! Надо было вляпаться накануне того, как они с Вереном должны были навсегда покинуть этот город, будь он проклят!

Ночь в камере прошла без сна. Мешали жара, мухи, храп и перебранки стражников, а больше всего – мысль, что Верен уже милях в десяти от Эсхена. Выбирает место для ночёвки, рассёдлывает лошадей, разводит костёр… Лошади шумно пережёвывают овёс, щиплют сочную летнюю траву, на огне булькает ароматная похлёбка, и путники наперебой рассказывают о краях, где им довелось побывать. Такко в отчаянии ударил кулаком стену и едва подавил стон, содрав кожу до крови. Три года горных работ! Легко отделался, за кражу у знатной особы можно было получить и десять; судья явно пожалел мальчишку, даже не стал вырывать признание под пыткой. Но, боги, три года! Такко не солгал, что был сыном ювелира и вырос в горах. Ребёнком он облазил немало старых шахт и знал, каким тяжёлым трудом даются драгоценные металлы и самоцветы. Кем он выйдет с имперских рудников?..

Он от души проклинал Дитмара за жадность, а больше – самого себя за неосторожность. Загляделся по сторонам, будто сам не вырос в богатом доме! Такому разине не то что статуэтку, всю коллекцию можно было подкинуть. И не заметил, дурень, что мешок потяжелел на целую марку! Теперь уже ничего не докажешь. За Дитмара будет свидетельствовать весь город, а за него – разве что Кайса могла бы, но не рискнёт. И правильно сделает.

Под утро Такко задремал, сидя у стены и положив голову на руки. Разбудило его громыхание ключей и лязг замка. Его отвели обратно в комнату, где проходил суд. Он брёл, не разбирая дороги, но разом очнулся, услышав знакомый голос:

– Исключительно честный молодой человек… несомненно, ошибка… пораскиньте мозгами!..

Маркграф Оллард возвышался над судьёй, как часовая башня над приземистым домиком. В руках он держал злополучную статуэтку. Увидев Такко, он приветливо улыбнулся ему, поманил его к себе и протянул пропавшую вещь.

– Ты говорил, что ты сын ювелира. Умеешь определять серебро на вес?

– Конечно, – Такко взял статуэтку и, едва взвесив её в руке, удивлённо поднял брови и нерешительно взглянул на маркграфа.

– Она пустая внутри, – подтвердил Оллард. – Я купил её не ради ценности, а из интереса. Не думаю, что сын ювелира мог украсть вещь, в которой нет и четверти марки! Продать её невозможно, на дне наше родовое клеймо. Боюсь, о городе Эсхене пойдёт дурная слава, раз те, кому доверено вершить правосудие, не удосуживаются проверить слова обвинителя, пусть даже он и носит высокий титул!

Пока судья бормотал извинения, бросая убийственные взгляды в сторону стражников, Такко вернули вещи. Кошель, ясное дело, был пустым, зато инструменты не пострадали. Он уже собрался к выходу, когда маркграф остановил его.

– Я твой должник, – сказал он, – и желаю хотя бы частично возместить ущерб, понесённый из-за излишнего рвения моего слуги. Твой друг наверняка покинул город, и потому…

– Благодарю вас, господин маркграф, но мне нужно спешить, – быстро сказал Такко. – Не беспокойтесь об этой досадной случайности. Всё в порядке. Благодарю вас за помощь.

Он коротко поклонился ему и судье и почти выбежал на улицу. Старый Гест мог и отложить отъезд. Быть может, он ещё успеет покинуть Эсхен с обозом.

Хозяйка, верно, увидела его издали и, когда Такко подошёл, ждала у ворот, скрестив на груди руки и плотно сжав губы. Под её тяжёлым взглядом он поднялся в комнату, которую две недели делил с Вереном, и убедился, что друга и след простыл. Сунуть в мешок немногие оставшиеся вещи и закинуть на спину оружие было недолгим делом.

В который раз Такко оказывался на улице без денег и друзей. Зато лук и полный колчан были при нём, а значит, можно было пережить любую беду.

***

Вечер застал Такко на берегу реки. Работы и жилья ему было не найти. Слухи распространялись по Эсхену быстрее пожара, и было трудно понять, в чём его большая вина: в том, что умудрился попасть под суд или что посягнул на единовластие Дитмара. Со слов хозяйки он знал, что старый Гест ушёл вчера вечером, Верен с ним, и было поздно догонять их. Кошель был пуст. Продавать было нечего. О луке речь не шла, а остального добра было всего ничего: сменная рубаха, поношенный плащ да нехитрый лучный инструмент с разными дорожными мелочами. О том, чтобы добраться до Нижнего Предела без еды и денег, и думать было нечего. Мысль о Кайсе Такко выбросил из головы раньше, чем она оформилась. Просить под дверью убежища и ужина он точно не станет. Собственно, решать было нечего, выход оставался только один, но идти к Олларду не хотелось, и Такко оттягивал неизбежное как мог. Три серебряные марки за месяц необременительного труда были слишком заманчивым предложением, чтобы оказаться правдой.

На другом берегу реки поднимались дымные столбы. В деревне наверняка нужны работники для сбора урожая, только мало чести воину в таком труде…

По мосту простучала карета, запряжённая парой холёных коней. Такко легко разглядел на дверце герб Оллардов. Интересно, зачем маркграф ездил в деревню?

– Дочку к травнице возил, – подсказал бесцветный голос.

Такко обернулся, мысленно обругав себя: хорош воин, к которому подкрадываются сзади! За спиной стояла пожилая лавочница, у которой они с Вереном пару раз покупали овощи. В руках у неё болтались два деревянных ведра.

– Напугала? Я по этой тропинке шестьдесят лет хожу, ни одной травинки не шелохну… Посторонись-ка, дай воды набрать.

– Отчего не на колодце? – спросил Такко, забирая у неё вёдра. Вода под мостками разбежалась кругами, разбив отражение облаков.

– А зачем мне такой крюк делать? Дом-то – вон он! – указала старушка на беленые стены, видневшиеся сквозь прибрежные заросли. – Этой тропинкой и ходим, мать моя ходила, и бабка, и внучки мои будут ходить.

– Я донесу, – Такко подхватил вёдра. Ему не хотелось снова оставаться одному. Вот ведь как бывает – живёт человек шесть десятков лет на одном месте, топчет одну и ту же тропу, знает здесь каждую былинку, каждое брёвнышко в мосту, каждое яблоко на яблоне. Ни за что не хотел бы Такко себе такой жизни, но неудачи последних дней заставили его остро ощутить своё одиночество. Скоро уважаемые жители Эсхена потянутся из трактира по домам, в деревнях вернутся с полей работники, путники на дорогах разведут костры и повесят котелки. Один Такко останется без ужина и компании, и ещё неизвестно, что хуже.

– …Как родилась, так и болеет, – лавочница снова говорила об Агнет. – Редкий день у их дома лекарская коляска не стояла… Других-то детей не было, а может, помирали враз…

Такко вспомнил портрет в кабинете маркграфа.

– А мать жива? – спросил он.

– Жива, только из замка не выходит. Говорят, умом тронулась. Мы давно её не видали, год шестой, что ли…

В подступающих сумерках была отчётливо видна башня замка, возвышавшаяся над лесом за деревней. Толстые стены и узкие окна-бойницы наверняка видели немало сражений. Последние лет двести в Империи царил мир, и по всей стране строили совсем другие замки и ратуши – полные света и воздуха, с высокими стрельчатыми арками, которые чудом держались на тонких колоннах. Замок Оллардов был из старых, заставших времена, когда молодая Империя мечом и золотом расширяла свои земли.

Такко не спешил, приноравливаясь к неторопливому шагу хозяйки, но белёные стены дома приблизились быстрее, чем ему хотелось. Он с сожалением поставил вёдра на крыльце, но лавочница, быстро оглядевшись, распахнула перед ним дверь.

– Фасоли наварила, одной не съесть… Мои-то в деревне на малине, – подмигнула она, и Такко понял – были бы дома остальные члены семьи, не видать ему ужина.

– До восьми годов в коляске гуляла… – продолжала хозяйка рассказ об Агнет, стуча утварью у печки. – Ноги-то у неё здоровые, а силёнок совсем нет.

– Откуда вы знаете? – удивился Такко.

– Да как же не знать? Лекарей-то у нас только двое, братья родные… Их отец принимал меня на свет… О чём им вечерами в трактире говорить, как не о людских хворях?

От сытной еды тянуло в сон. А хозяйка уже рассказывала о маркграфе:

– С малых лет всё что-то мастерил, всё какие-то ящики ему везли то с Нижнего, то ещё откуда, а в них стружка шуршит и железки брякают. Ты вот с деревяшками возишься, а он всё железки перебирал… Да что я тебе рассказываю! Посиди-ка…