Марья Лусьева за границей

– Да! – перебил Тесемкин. – Кстати о Фиорине, покуда ее нет еще… Вы хотели рассказать, кто она такая и откуда вы ее знаете.

– Вы слышали, что она знала меня в К. Я тогда еще служил и был прикомандирован к – скому губернатору в качестве чиновника по особым поручениям. Если вы были в К., то, конечно, помните и тамошнее городское гулянье. Единственная достопримечательность! Однажды там, на музыке, я заметил двух новых, очевидно, приезжих, – в К., конечно, свет весь наперечет, – весьма элегантных дам.

Блуждают, никому не знакомые и с видом туристок. Одна – пожилая, другая – молоденькая и редкостной красоты… Осведомляюсь у дежурного полицейского: «Кто такие?» – «Из Петербурга, баронесса Ландио с племянницею, проездом в Одессу, по собственным делам, остановилась в гостинице „Феникс“…» Я сейчас же представился и был принят весьма благосклонно, – сделал визит; начал бывать и немножко ухаживать за m-lle Лусьевой, – я вам забыл сказать, что фамилия красивой племянницы оказалась Лусьева, Марья Ивановна Лусьева… Очень милое было существо, неглубокое, но живое, веселое, резвушка, хохотушка, грациозная черная кошечка, отличные манеры, недурной французский язык… Спутницы ее – баронесса Ландио и старуха-прислуга – были довольно вульгарны и противны, – баронесса, положительно, приживалкою выглядела, – но сама Марья Ивановна была очаровательна и притом, повторяю вам, писаная же красавица!.. детская какая-то, чистая, цветковая, мурильовская красота!.. Хорошо-с. Приблизительно неделею спустя после нашего знакомства, завтракал я у большого приятеля моего, нашего полицеймейстера, – милейший, к слову сказать, был человек – и умный. Впоследствии, как революцией запахло, сейчас же в отставку подал: «Заметил я, – говорит, – что желудок мой осколки бомб трудно переваривает…» Вдруг из первого участка дают знать, по телефону, что пришла какая-то сумасшедшая барышня, вне себя, и просит – ни больше ни меньше, как выдать ей книжку, то есть так называемый желтый билет – записать ее в явные проститутки… «Как звать?» – «Марья Ивановна Лусьева…» Меня это известие, понятное дело, ужасно изумило. Что за чудо? Как? Почему? Отправились мы с полицеймейстером в первый участок и, действительно, нашли там ее, Марью Ивановну Лусьеву, ужасно расстроенную, в состоянии, близком к сумасшествию. В страшном возбуждении, она кричит нам, что она – тайная проститутка, давно уже торгует собою в Петербурге, а теперь с той же целью приехала в К., что спутницы ее совсем не баронесса Ландио и «няня» Анна Тихоновна, но торговки живым товаром, что эти женщины эксплуатируют ее и жестоко с нею обращаются и что – чем терпеть обиды и зверства от подобных тварей, она предпочитает получить «книжку» и работать уже начисто, на самое себя: из тайных проституток обратиться в явную. Все это показалось нам с полицеймейстером совершенным сумбуром, хотя несколько странным было, что баронесса Ландио и другая старуха стремительно исчезли из «Феникса» и города К. в это же самое утро, оставив племянницу в таком безумном состоянии. А Марья Ивановна тем временем, замечая, что мы ей плохо верим, рассказала нам всю свою жизнь. Как она, «дочь бедных, но благородных родителей», была втянута, через шантаж и задолжание, в тайный великосветский «дом свиданий» некой «генеральши» Рюлиной, как ее потом госпожаэта проиграла в карты другой хозяйке, и как наконец она очутилась во власти тех двух ведьм, в обществе которых я ее застал и от которых она сегодня утром сбежала. Разоблачила целую систему торговли живым товаром, назвала множество имен, указала нити и пути, по которым все это дело можно распутать. Приходилось поверить, – начали верить… У полицеймейстера уже глаза разгорались, какое наклевывается ему славное дельце. Но вдруг является к губернатору самая что ни есть великолепная наша дама-патронесса Софья Александровна Леневская и требует Марью Ивановну к себе, потому что они-де близкая родня. Вот тебе раз! Все, что случилось, оказывается сплошным недоразумением, так как Марья Ивановна – психически ненормальный человек. Каждый месяц бывают с нею, в известные периоды, припадки, сопровождаемые эротическим бредом, в котором она несет невесть что. Баронесса эта, сбежавшая, и спутница ее тоже оказываются опять в городе, – плачут, воют – подтверждают слова Леневской. Находится у них и медицинское свидетельство какого-то петербургского светилы, подтверждающее болезненные аномалии Марьи Ивановны.

Отъезд свой эти госпожи объясняют тем обстоятельством, будто было условленно между ними и Марьей Ивановной, что, покуда они съездят в Одессу, она погостит несколько дней у неких Карговичей. Эта семейка – довольно темная, надо сознаться – показывает, что Марья Ивановна уже провела у них предшествующую ночь и исчезла только утром – когда именно и объявилась она в участок. Софье Александровне мы, естественно, не можем не верить: конечно, она у нас жох-баба и аферистка страшная, но губернская аристократка, в благотворительных комитетах разных первая деятельница, председательница – между прочим – общества борьбы с проституцией. Сверх того, сама Марья Ивановна, после разговора с госпожою Леневскою наедине, категорически взяла обратно все свои показания и объяснила, будто не помнит ничего, что говорила нам в участке. Ей читают, – она приходит в ужас, кричит, что оклеветала людей, ни в чем подобном неповинных, что она была сумасшедшая, что ее нужно посадить на цепь… Наш к – ский чудотворец, психиатр Тигульский, – жулик, к слову сказать, каких мало, но великий дела своего знаток и мастер, – исследует девушку, признает ее больною и… истории конец. Какая-то старушенция забрала Марью Ивановну и повезла ее в Вену к покойному Краффт Эбингу, который в то время был авторитетом из авторитетов. Ну-с… говорят, будто все хорошо, что хорошо кончается. Так-то оно так, но признаюсь, и у меня, и у полицеймейстера остался от истории этой прескверный осадок на душе, – что-то смутное и неясное, – как будто нас очень ловко надули, да еще потом и рот законопатили, чтобы мы не протестовали. Действительно, от баронессы Ландио мы, через Леневскую, получили – и сдуру, по дружбе с Леневскою, взяли – такие подарки, что если бы предложили их нам перед делом, а не после дела, то и принять нельзя было бы ни под каким видом: прямой подкуп, под суд попадешь. И именно эта роскошь подарков очень нашего полицеймейстера смутила: если все чисто, то – за что же так пышно дарить? Что-то замазывают! Ну, успокоились на большом аристократизме Леневской и баронессы Ландио, – что, дескать, спасли несколько хороших фамилий от большого срама, который чуть не накликала на них ни за что ни про что полоумная истеричка.

Хорошо-с. Пропускаю три года. На сцене китайская война. Я уже с губернатором своим и службою распростился. Нахожусь в Харбине, с «Красным Крестом», в качестве, как теперь говорят, «героя тыла». Деньжищ у меня уйма, скука страшная, пьем, играем, скучаем без хороших женщин. В одну прекрасную ночь, в весьма интендантской компании, играю в «железку» и обрабатываю господ интендантов ни много, ни мало – на двадцать три тысячи золотом-с! Молва людская на другой день превращает их в двести тысяч… Герой дня!.. Вечером является ко мне фактор, – джентльмен благороднейшей наружности, – боюсь, не служил ли он даже у нас раньше. Там ведь, в тылу, самые невероятные метаморфозы с людьми происходят. Предлагает, не желаю ли я познакомиться с приезжею польскою графинею?.. «Почему же нет… Сколько?» – «Это уж вы с ее тетушкой условитесь, а мне сто за знакомство…» – «Ого?..» – «Да ведь не вперед прошу, а только в том случае, если сговоритесь с тетушкой… Не поладите, – довольно золотого! Да как не поладить? Увидите, каков товарец! Не жаль тысячу дать!..» – «Что же? – думаю, – самому двадцать три тысячи даром достались, без женского общества душа завяла, шансонеток и откровенно грубой проституции я, грешный человек, не выношу, ибо романтик и искатель иллюзий, – почему не разгуляться? Тысяча – это чушь, таких цен ныне даже на графинь и даже в Харбине нет, а до двух-трех сотен пойду…» Устроили знакомство в театре – как бы смотрины. Пышная особа, не весьма первой молодости, видно, что когда-то была совсем безукоризненная красавица, но теперь уже в том неопределенном возрасте, когда полька-блондинка обязательно расплывается. Туалет пестроват, но со вкусом, – не перворазборный, но все же Петербург сказывается. Глупа страшно, но превеселая, все хохочет и так неугомонно трещит, что даже спектакля смотреть не может, – все ей болтать надо. «Ну, – думаю, – голубок мой, что ты полька, тому я верю, но графинею ты никогда не бывала». Не так держат себя и не так говорят польские графини, хотя бы судьба и сбила их с пути истинного. Так – шляхтяночка с Литвы, да и вдобавок обрусевшая в петербургском обороте. Но мне это, конечно, безразлично. Я не из тех, кто влюбляется в женщину за титул. У меня у самого предков с дюжину наберется. Тетка, при графине состоящая, тоже сомнительный тип какой-то… На Старом месте в Варшаве за лотком с бубликами встретить ее я не удивился бы, ну а под графскою короною – не того и весьма не того. После спектакля отправились мы к графине пить чай. Открыла нам двери почтенная нянюшка: как взглянула на меня – дернулась и сделалась какая-то странная в лице. Поглядел: ба-ба-ба! да ведь это та самая нянюшка Анна Тихоновна, которая была в К. при Марье Ивановне Лусьевой?.. Я не подал вида, что узнал ее, – именно потому, что стало мне ужасно любопытно: очевидно, я стою около тайны, которая меня вот уже три года интересовала, время от времени всплывая в памяти. Начинаю припоминать тогдашние якобы «бреды» Марьи Ивановны: что-то мерещится, – как будто и про польскую графиню какую-то речь была. Ага! Так, значит, «сумасшедшая» – то правду говорила? Вот вы какие, голубчики? Ну, это дело надо исследовать!.. И пожалел же я тут, – впервые пожалел, что не состою более на прежней службе.

С тетушкой мы объяснились по секрету – оказалась сводня вульгарнейшая, – и сторговались великолепно. Остались с графинею вдвоем. Тогда я сперва убедился, что нас никто не подслушивает, а затем – прямо к ней с вопросом.

– Графиня, не упростим ли мы с вами отношения, – не позволите ли вы мне называть вас по-настоящему – просто и коротко – Жозей?

Ее немножко вскинуло.

– Я вас не понимаю. Меня зовут Аврора.

– Очень верю, графиня. Но прежде, когда вы работали у генеральши Рюлиной, вас звали Жозей.

Ужасно переполошилась.

– Вы меня знаете? Откуда вы меня знаете? Я никогда вас не видала. Не помню.

– Ну, а подругу свою – Марью Ивановну Лусьеву, по вашей кличке, Люлюшку – помните?..

– Погодите, Матвей Ильич! – перебил Тесемкин, указывая глазами на изящную, темную фигуру дамы, выросшую во входной арке. Вот, кажется, и мадемуазель Фиорина ищет нас…

– Она… о, да ее, в сравнении со вчерашним, не узвдть!

– Черт возьми! Действительно, почтенный Фузинати не солгал вам: tr?s distinguеe[57 - Весьма изящная, видная (фр.).], как у нас, русских французов, говорится…

Вельский встал из-за стола и поспешил навстречу Фиорине.

IX

– А мы здесь, без вас, перетряхивали старину, – сказал Фиорине Иван Терентьевич, когда она, элегантная, помоложенная темным, скромным туалетом и без малейшего следа красок на матовом, чуть желтоватом, как слоновая кость, лице, уселась к столику, – Матвей Ильич рассказывал мне вашу первую встречу…

– Мосье Вельский, – сказала Фиорина, – видел меня в самую решительную минуту моей жизни, когда я выдерживала страшное сражение за свою свободу… Сражение я выиграла и свободу получила, но – как видите: все равно, не к добру.

– Неужели вы сожалеете о тех днях, когда вас держала в золоченой клетке своей генеральша Рюлина или госпожа Буластова? – спросил Вельский, – подвигая к ней пестрый станок с вкусным набором всевозможных antipaste[58 - Закуски (ит.).].

– Никогда!.. С тех пор не раз бывало мне очень скверно, я голодала, холодала, мне случалось продаваться за пять франков, чтобы достать себе обед, но никогда не приходила мне даже мысль в голову – вернуться в тот ужас… То рабство мне душу сгноило… Здесь, на воле, пусть я жалкая тварь, пусть я – для других – девка, но я сама-то себе человек, я в себе волю свою чувствую, я такая, потому что моя на то воля есть, и потуда, покуда есть моя воля… Там – кроме петли – некуда было. Вся жизнь твоя зажата в кулаке. Есть суеверие, что из всех детских смертей самая страшная, если ребенка свинья съест, потому что она-де не только мясо детское, но совсем все дитя, с душою, съедает. Вот так-то и нас, бедных, Рюлина и Буластиха с душою ели. Фузинати держит меня в когтях долга, но он не хозяин мой, а только кредитор, дерущий с меня адские проценты. Когда мне это надоест, я очень просто объявлю свое банкротство – и, сторговавшись с ним на нескольких тысячах франков, а может быть, даже и сотнях только отступного, буду на воле. Остаюсь у него, потому что предпочитаю иметь дело с ним, а не с другим, потому что он практичнее других, да и привыкла, насиженное место. Но – я остаюсь, а не меня в неволе держат. Меня сейчас заковать в цепи нельзя. Я видела все в жизни и ничего больше не боюсь. Ну суд, ну тюрьма… все это преходяще! Когда человек открыто становится dеclassе, вы даже вообразить себе не можете, до чего он вдруг свободен оказывается, сколько отпадает от него ложных страхов, а вместе с ними, возможностей к его эксплуатации и угнетению. Даю вам слово, что Фузинати имеет в распоряжении гораздо больше внешних средств держать меня в рабстве, чем Рюлина или Буластиха. Я, вероятно, даже должна ему больше. Но я-то не та, что была. И посмотрите: он гнется предо мною, как лакей, а там меня мокрым полотенцем били – и я молчала. Увы! К сожалению, наша профессия такая, что в ней к самосознанию и к свободе можно переступить только через разрушенный стыд. Вся игра той большой, шелковой и бархатной, тайной проституции, в которой я томилась в Петербурге, рассчитана на психологию стыда и тайны. Если женщина проститутка, но желает остаться, в глазах людей, барыней или барышнею добродетельною, ясное дело, что тот, кто знает, что она проститутка, сделается ее полным хозяином и повелителем и заставит ее работать на себя, и не освободится она от власти его прежде, чем не откажется от показной стороны своей жизни и не откроет закрытые карты игры своей… Жизнь явной проститутки – жизнь потерянной собаки, бесконурная, бесприютная, с мучительными поисками валяющейся кости на улице и злой борьбой за кость, когда найдешь, – настоящая война против всего вашего милого общества, и вдобавок, война, в которой мы, горемычные, всегда бываем поколочены не только в моральном, но иногда и в буквальном смысле слова. Но бродячею собакой себя чувствовать я предпочитаю, чем быть безвольным скотом у яслей грубой и подлой захватчицы, которая до того тебя в тайне твоей порабощает, что, наконец, даже – тоже не в переносном, а в буквальном смысле слова – начинает ездить на тебе верхом… Да, да. Не смотрите на меня такими удивленными глазами. Это было в Петербурге. М-м Юдифь, тоже хозяйка, у которой был, под видом модного магазина, знаменитый дом свиданий, – женщина, в своем роде, литературная. Она вычитала в «Mеmoires d'une danseuse russe»[59 - «Мемуары русской танцовщицы» (фр.).] – есть такой непристойный роман, который в Париже под портиками у Одеона из-под прилавков продается, – будто русские крепостные помещицы когда-то так забавлялись: устраивали домашние скачки, верхом не на лошадях, но на рабынях своих, которая быстрее бежит. Вычитала и рассказала Буластихе и Перхуновой. А эти милые хозяюшки – в первый же раз, что напились вместе, – не замедлили воспроизвести… К счастью, я была в то время в отъезде, на гастролях, а то и мне пришлось бы верховою лошадью попрыгать, как Жозе и Люське несчастным! А повторять игру не решились: оказалось невыгодно, потому что затем две перхуновских женщины и одна наша кровью закашляли… Вот какая была жизнь! Налейте мне вермуту, пожалуйста!

Я тогда из К. уехала большою победительницею, – рассказывала Фиорина, разбирая новомодным серебряным ножом вкусную морскую рыбу. – Скандал мой передался, конечно, в Петербург и произвел в мирке Буластих, Перхуних и Юдифей страшное волнение. Прелюбопытная среда в этом отношении. Нет более наглых, грубых, дерзких тварей, покуда все идет гладко и чисто на дорожке их, и никто не теряется так трусливо и подло при малейшем признаке грозы. Они вообразили, что теперь всем им – крышка. Струсили, как только эти госпожи умеют трусить. Сразу увидали себя разоренными – и под судом, и в тюрьме, чуть не в кавдалах и на каторге. Даю вам слово, если бы я тогда за отречение от показаний своих, за право объявить меня сумасшедшею, потребовала с них единовременно сто тысяч рублей, – они бы сложились и дали. Потому что понимали очень хорошо: это не одной Буластихи беда, – тут только за хвостик одной мышки ухватиться, так все ихние подполья и норки насквозь пробежишь, и весь клубок по ниточке сам собою размотается. Но я была глупа, не сообразила всей величины дела и, когда мне ваша госпожа Леневская предложила за молчание десять тысяч рублей и пожизненную выплату по 200 рублей в месяц, мне это показалось невесть какою огромною суммою, и я на том с ними покончила…

– Леневская! – перебил Матвей Ильич, – вот чего я решительно не понимаю: это – участия в вашем деле госпожи Леневской… Не могла же она быть компаньонкой вашей Булас-тихи и прочих промышленниц, ей подобных?

– Конечно, нет, – усмехнулась Фиорина. – Такая большая барыня!

– Тогда – как же?

– Да очень просто, не надо искать никаких пружин и гвоздиков, ларчик просто открывается. В К. у Буластихи агенты – некие Карговичи. Когда стряслась беда, они указали Анне Тихоновне на Леневскую: вот, мол, дама с влиянием и авторитетом, но совершенно без всякой совести, в делах запутана страшно, и неттакой минуты, когда бы она не нуждалась в деньгах, и нет такой услуги, которой бы она за деньги не продала, если в силах ее оказать. Не раз выручала разную темную публику, которая догадывалась к ней прибегать. Анне Тихоновне выбирать было некогда. Сейчас же забрала баронессу Ландио и – марш к Леневской вашей. Совершенно откровенно ей рассказала, в чем дело, и столь же откровенно предложила пять тысяч за хлопоты: выручайте, барыня! Поручитесь за нас! На десяти сторговались… вот вам и весь секрет! Нельзя проще. И тоже продешевила барыня! Дали бы и двадцать пять!

Когда я приехала в Вену, то ног под собою от радости не чувствовала! словно крылья ласточкины у меня за спиною выросли. Денег у меня множество, доходом на всю жизнь обеспечена, свобода полная, я еще молодая, мне тогда 25-й год пошел, – жизни впереди ах сколько! Страсть как хочется жить, и весело мне до бесконечности. Остановилась я не где-нибудь, но у Захера – против Оперы… Прожила месяц совершенно одна и – как в вихрь. Из театров не выходила, один день в опере, другой в драме, в Кайнца была влюблена, в Демута. Платьев себе нашила – дорогих, но, нарочно, скромных, таких, чтобы прошлого не напоминали. В конце месяца аккуратно принесли мне из Laenderbank'a[60 - Земельного банка (нем.).] 520 крон, – исполняет, значит, свое обязательство госпожа Буластиха, и напоминать не пришлось! Больше того скажу вам, – признаться, я, впопыхах-то и радостях, даже и забыла, что должна получить эти деньги, потому что говорю же вам: богачихою себя чувствовала, капиталисткою, сам Ротшильд мне не брат.

Но именно эта присылка заставила меня оглянуться на месяц и подсчитать, сколько же у меня денег. Подсчитала и ахнула; умудрило меня спустить, за один-то месяц, больше двух тысяч рублей. Как я ни глупа была по денежной части, – ведь подумайте, я всю молодость в золоченых клетках прожила, на всем готовом, а в собственном личном распоряжении никогда сторублевой бумажки не имела – как ни глупа была я, но настолько-то у меня достало соображения и арифметики, чтобы сосчитать, что подобным манером я, три месяца спустя, останусь без грошика и, значит, при одних 520 кронах из России, да и то, если они будут и впредь высылаться аккуратно. А – что такое 520 крон – видела я теперь очень хорошо; 420 мне один мой номер у Захера стоил… Решила быть вперед благоразумной и нагонять экономию. Говорят, в Италии жизнь дешева и приятна. Живо собралась и поехала в Италию. Да угораздило меня тронуться в путь не с обыкновенным курьерским поездом на Понтеббу, а в train de luxe[61 - Пассажирский поезд-люкс (фр.).], Вена – Канн: заодно, мол, посмотрю французскую Ривьеру… Ну и посмотрела – известно что… казино в Монте-Карло!

Фиорина осмотрела застольников своих с видом комической жалобы и расхохоталась.

– Вы даже представить себе не можете, господа, как это быстро кончилось. В один какой-нибудь час я была голенькая, как мышка: все мои золотые скушали rouge et noir[62 - Красное и черное (фр.), азартная игра с банкометом.] – как в яму их бросила, без остатка… Очистила место… Что же теперь делать? – вышла… Насупротив ресторан, веранда, музыка… Гляжу: за столиком одиноко сидит русский знаменитый актер из Москвы… Видала я его на сцене. Кутили однажды вместе в компании одной – из коммерческой аристократии. Он сам большой барин… Толстый такой, носатый, haut de forme a huit reflets[63 - Цилиндр к цилиндру (фр.).], лицо доброе, грустное… Обрадовалась я ему, как брату родному. Подхожу:

– Вы меня не узнаете?

– Нет, помню, что где-то как будто видались…

Ну, напоминать себя ему, я, конечно, не стала, а просто отрекомендовалась, как московская поклонница.

Пригласил к столику. Села. Сижу – как на иголках. Потому что надо мне у него денег попросить, – а как ее начнешь – с незнакомым-то человеком, который тебя где-то как будто видал, – этакую антрепризу? Но он, спасибо, сам помог, – опытный человек, насквозь видит.

– Проигрались?

– Совершенно.

– Видел я, как вы золотые швыряли… Только вмешиваться неприлично в чужую игру, а то следовало бы вас дернуть за локоть. Как дитя… Разве так здесь играют?

– А как же?

– Как… как…

И расхохотался.

– Не знаю, как, но во всяком случае так, как я, тоже не играйте. Потому что я за неделю здесь уже восемь-десять тысяч франков спустил без системы, теперь систему одну пробую… должно быть, остальные двадцать спущу.

Подходит к столику другой русский-черненький такой, в бородке, красивый господин, только лицом желт очень, улыбается прилично и равнодушно, словно ничто на свете уже не может его удивить, и говорит актеру:

– Представь себе: я сейчас чуть не сделался богатым человеком… Все на красной проухивал, – только что на черную перешел, ан, красная-то и вышла. Если бы выдержал характер, большой капитал бы загреб…

– А теперь? – спрашивает актер.

– А теперь не можешь ли ты мне дать un petit bleu?[64 - Синеньких? (денежных купюр; фр.).] Надо послать домой телеграмму, чтобы прислали денег на отъезд. Ну и покуда тоже существовать надо же как-нибудь? Будучи органическим существом, имею физиологические потребности.

– Нет, – отвечает актер, – пятидесяти франков я тебе не дам. И не потому, чтобы жаль или у меня их не было, но потому, что принцип: когда сам играю, денег взаймы не даю, – этак можно счастье взаймы отдать.

– Ну, братец, как ты играешь, от тебя скорее несчастье займешь. Был ли когда-нибудь случай, чтобы ты выигрывал?

– Да! Говори! А вот, может быть, именно в тех-то пятидесяти франках, которые ты у меня просишь, оно и сидит, мое счастье?.. Когда ты видал, чтобы игрок давал взаймы? Вот кончу свою серию, выиграю тысяч триста, – тогда бери не то что пятьдесят франков, но хоть пятьдесят тысяч.

– Спасибо, – говорит черненький, – к тому счастливому времени я сам рассчитываю быть в полумиллионе и, если хочешь, тебя смогу ссудить даже сотнею тысяч… А пока…