Марья Лусьева за границей

– Саломея твоя пьяна, как винный погреб, и спрашивает тебя каждую минуту.

– Что? неприятное что-нибудь случилось? – забеспокоился Вельский, видя, что Фиорина побледнела.

– Нет… ничего особенного… – подбодрилась та, но Аличе злорадно подхохатывала:

– Вам, моя гордая королева, предстоит провести невеселый часок… Ваши щечки скоро порозовеют, как пионы, от румян, которым я не завидую. Как жаль, Рина, что у тебя собственные зубы и волосы: фальшивые терять не так больно…

– Перестань, злая тварь! – крикнула Фиорина, с судорогою на зеленом лице. – Чему радуешься? Как тебе не стыдно? Что я сделала тебе?

Аличе показала ей нос и возразила с особым странным выражением:

– Ты мне ничего не сделала, Рина. Если я радуюсь, что тебе влетит, то именно потому, что ты мне ничего не сделала, никогда ничего не сделала…

Фиорина вдруг сразу из зеленой стала багровою и повернулась к Аличе с такою резкою угрозою, что Тесемкин дернул Вельского за рукав, подмигивая: «Не удрать ли, мол? Опять скандалом запахло?»

А Аличе отскочила и, с невинно-злобным и беспутным видом, прыгала на одном месте с ноги на ногу, напевая и хихикая:

– Одну гордую даму будут бить! Одну очень гордую даму будут крепко, крепко, крепко бить!

– Грязная, маленькая тварь! – прошипела на нее через силу сдержавшаяся Фиорина. – Скажешь ли ты мне, наконец, где Фузинати?

Девочка насмешливо передернула плечиками и ткнула пальцем на потолок.

– Где же ему быть? Конечно, наверху. Бегает за твоей Саломеей по следам с бутылкою коньяку и старается поскорее допоить ее до бесчувствия. Не может же он допустить, чтобы Саломея убила Ольгу…

– Ольгу?! За что?

Фиорина опять вся сразу погасла, так, что даже губы у нее стали пепельными. Аличе, наслаждаясь ее волнением, продолжала как будто и равнодушно:

– Откуда мне знать? Саломея весь день раскидывала карты у Мафальды Помилуй мя, Господи… Больше я ничего не знаю. А потом выскочила от нее, как фурия, и высосала в одиночку пол-литра коньяку… И все – как водится… Бегает по галереям с каминными щипцами, ругает тебя самыми скверными именами и ищет Ольгу, чтобы разбить ей череп… Разве ты не слышишь, какой рев и гам наверху?

– А Ольга? – едва выговорила, все бледнея и старея, Фиорина.

Аличе нагло засмеялась.

– Поцелуй мне ручку, – скажу!

– Аличе! – вскрикнула Фиорина, – время ли теперь шутить? Я хожу по раскаленным углям…

– Поцелуй ручку, – скажу!

– Гадина!

– Ольге целуешь же? – хладнокровно возразила девочка. – Я ничем не хуже ее. Я еще маленькая и при случае могу выйти в барыни, а она – навеки тварь. Ой-ой-ой! как, однако, Саломея ревет наверху… И – ты замечаешь? Голоса стали ближе… уж не намерена ли она спуститься?

Смущенные выжидавшие русские, ничего не понимая, кроме того, что происходит что-то недоброе, увидали странную картину: Фиорина – с лицом, искаженным в чудовищную маску злобы и страха – быстро наклонилась и поцеловала руку Аличе таким бешеным движением, будто укусила.

– Вот на… получила свое! – глухо сказала она. В лице ее ни кровинки не осталось. – Говори…

Аличе с удовольствием осмотрела поцелованную руку и, послав ею же Фиорине пренасмешливый воздушный поцелуй, отвечала:

– Теперь, когда прекрасная гордая дама поцеловала руку у маленькой Аличе, маленькая Аличе может успокоить прекрасную гордую даму, что ее возлюбленная в безопасности: Мафальда успела увести ее из дома…

– Мафальда? – взвизгнула Фиорина, хватаясь за голову, так что вся шляпа у нее поехала набок.

– Решительно, Матвей Ильич, пора нам отчаливать, – бормотал Тесемкин.

– Да погодите же! – с нетерпением останавливал Вельский. – Не можем же мы оставить женщину в таком положении… Вы посмотрите: она почти в истерике…

– Да – черт же ее знает, отчего ей истерика эта приключилась? Очевидно, пошли какие-то дела семейные… А слышите – какой у них там гвалт во дворе? Я этого терпеть не могу. В таких случаях, знаете, по своим бьют кошелкою, по чужим – безменом.

– Марья Ивановна, – обратился Вельский к Фиорине по-русски, – извините меня, но – я вижу, у вас дома действительно что-то неблагополучно…

Она растерянно посмотрела на него.

– Нет, ничего… не беспокойтесь… я сейчас…

– Быть может… если я в состоянии быть полезным…

– Решительно ничем вы сейчас полезны мне быть не можете, – резко оборвала она и, вне себя, обратилась опять к Аличе:

– Ушла с Мафальдою? – ты говоришь, – с Мафаль-дою ушла? Почему же с Мафальдою?

– Прекрасной даме, кажется, это очень не нравится? – дерзко прищурилась на нее Аличе. – Что делать? Когда Саломея бушует, немного у нас смелых, которые согласны идти против нее… От нее попрятались все женщины и многие из мужчин… Только две на весь дом и не трусим ее: Мафальда Помилуй мя, Господи да я.

Аличе гордо выпрямила искривленную, болезненную свою фигурку.

– Да. И я!.. Мне наплевать, что она ростом с башню Duomo, a я вся с наперсток… Если бы мне твоя жирная Ольга нравилась, то, можешь быть уверена, увела бы ее не Мафальда, но я… Но я твою Ольгу терпеть не могу, а вот кто за тебя теперь заступится, этого уж я не знаю… Ух-ух-ух! как орут! Валит сюда Саломея! валит!

– Ужасный шум! – беспокойно озирался Тесемкин. – Ей-Богу, Матвей Ильич, сейчас карабинеры нагрянут… Ну что хорошего?.. Протокол… консула вызывать придется… Газетишки…

– Monsieur!

Вельский оглянулся: за ним стоял и дергал его за локоть шофер автомобиля, всем топором лица своего с тревогою устремившись по направлению безобразного и действительно все возрастающего сверху вниз шума:

– Monsieur! Беру на себя смелость советовать: нам лучше бы уехать… Я боюсь, – тут скверная история, monsieur. Я знаю этот дом. Это – скверный, опасный дом. Вы можете быть компрометированы.

– Он прекрасно вам советует, – резко обратилась к русским, по-французски же, Фиорина. – Я предупреждала вас, что вам совсем не следует заезжать сюда. Уезжайте, пожалуйста.

– Но, Фиорина, я боюсь, не грозит ли вам…

– Хорошая таска? – гневно и горько, диким звуком, рассмеялась Фиорина. – О, в этом отношении можете быть уверены: очень грозит…

– Тогда – не лучше ли уехать вместе с нами?

Фиорина отрицательно покачала головою. Аличе поняла, что предлагал Фиорине Вельский, и зло захохотала:

– Ara! ara! лисичка думает удрать? Врешь, моя милая!.. Пеппино! Пеппино! – громко закричала она, хлопая в ладоши, и на голос ее выглянул из привратницкой широкоплечий, небольшого роста парень, нисколько, впрочем, не страшной наружности. Единственную выдающуюся часть лица его являл нос, который уже именно на троих рос, а одному достался. Бельский вспомнил, что это его вчера видели они распростертым в мертво-пьяном сне на верхней галерее.