Марья Лусьева за границей

– Пеппино! – приказала Аличе, – очисти поле от господ и запри двери на засов…

– Это совсем напрасно, Аличе, – с гордостью возразила Фиорина, – я сама никуда не уйду…

– Еще бы! Ты знаешь, что, когда Саломея в бешенстве, от нее в городе не укроешься: она тебя из кафе за волосы выволочет, из театра пинками выгонит…

– Но тебе это стыдно, Аличе, стыдно, что ты издеваешься надо мною, когда я подвергаюсь такой опасности… Ты хоть и в корень испорченная дрянь, но еще маленькая… Когда-нибудь – когда будешь настоящею женщиною сама узнаешь…

– Да едем же, Бельский! – взбешенный вскричал Тесемкин, таща приятеля за пальто.

– Неужели нам дожидаться, чтобы вышибалы вытолкали нас в шею?

– Уезжайте! уезжайте! – торопила Фиорина. – Если все обойдется благополучно, я вас найду…

Она улыбнулась жалкою судорогою.

– А если неблагополучно, вы меня найдете по газетам…

– Но…

Он не успел договорить. Страшный шум, все нарастающий наверху, вдруг дорос до оглушительности, и Фузинати со стаканом в руке, с бутылкою под мышкою, кубарем слетев с лестницы, заорал к Пеппино не своим голосом:

– Я больше не могу! Она почала второй литр и – держится на ногах прямо, как монумент короля на площади! Зла, как сатана, и жрет коньяк, как бутылка с дырявым дном. Ее сегодня сам черт не свалит. Кричи карабинеров! Я больше не могу! Эти господа зачем здесь? Тысячу извинений, синьоры, messieurs, meine Herren[119 - Месье, господа (фр., нем.).], но сейчас не время, к сожалению, совсем не время… не можем вас принять. Фиорина! скверная тварь! Все это из-за вас всегда! Все эти неприятности – ваши мерзости, ваши шашни! Что же вы, мерзавка этакая, не могли, по крайней мере, убрать этих господ, чтобы они не были свидетелями нашего скандала? Пеппино! Зови карабинеров!

Пеппино выскочил на улицу.

И вместе с тем на повороте лестницы показалась сопровождаемая дюжиною горланящих, хохочущих, улюлюкающих, мужских и женских, старых и молодых рож, качающаяся, гигантская, в истерзанном капоте, полуголая Саломея. Мороз прошел по коже у Вельского, когда почти синяя, апоплексическая маска огромного лица ее остановила прямо на нем зрячие, бессмысленно-свирепые глаза свои. К великому счастью Фиорины, пьяная Саломея узнала русских и сразу приковалась к ним вниманием.

– А! А! – завопила она сипло и дико. – Вот эти молодчики, с которыми Рина удрала сегодня… Теперь мы разузнаем кое-что!

И направилась прямо к русским, размахивая щипцами своими, и тщетно Фузинати плясал и вертелся вокруг нее.

– Саломея! ну, ангел, ну, радость моя! ну, умница, Саломея! будьте же благоразумны! Лучше выпейте… вот… вот еще стаканчик коньяку… Саломея! Я осыплю вас серебром, только будьте благоразумны! Саломея! Ну – хотите, я женюсь на вас? Выпейте еще стаканчик коньяку…

Фиорина, тем временем присев на корточки в темном углу, заслоненная Аличе, которая держала ее за руку с недетскою силою, шептала девочке, трясущаяся, – волосы взбились под съехавшею набок шляпою, и зуб не попадал на зуб:

– Спрячь меня, Аличе… спрячь…

– Ты всегда презирала меня! Ты всегда презирала меня! – твердила ей, злобно оскалив зубы, торжествующая маленькая ведьма.

– Спрячь!.. Я знаю: ты можешь… У тебя есть угол… Я целовала твою руку… спрячь!

– Ага! То-то прекрасная гордая дама! Я говорила, что не век тебе предо мною важничать, что будет на моей улице праздник, когда ты рада будешь сделать все, что я тебе прикажу…

– Я сделаю все, что ты прикажешь, но сейчас спаси меня, спрячь – умоляю тебя… Она никогда еще не бывала так ужасна… Умоляю тебя: спрячь!

– Дай мне слово, что ты не будешь больше дружить с Ольгой, – тогда спрячу…

– Клянусь тебе всем святым, что есть на свете, – пусть я умру, если я буду вперед дружить с Ольгой…

– И ты должна повернуться к ней спиной, если она к тебе подойдет.

– Я повернусь к ней спиной, если она подойдет… Но, Аличе!..

– И твоею подругою, и госпожою будет с нынешнего вечера маленькая Аличе…

– Ты будешь моей подругой…

– И госпожою! госпожою!

– Хорошо… и госпожою… Всем, что ты хочешь, буду я для тебя… но не мучь же меня! спрячь!

А Саломея – чудовищная в разметанных черных космах своих, которые на лбу слились со взъерошенными бровями в палец толщины, с черною сажною полосою усиков над синими губами, напирала на гостей, как соборная башня. Тесемкин юркнул за Вельского. Шофер, тоже повернувший было к дверям, даже страх скандала забыл: так поразило его диковинное привидение полуголой дикарки.

– Che befana![120 - Что за безобразная старуха! (фр.).] – проворчал он, и хотя, как все шоферы, был свободомыслящий, едва не перекрестился.

А «бефана» тем временем успела дать Фузинати такой толчок ногою, что горемыка, задребезжав бутылкою и звеня разбитым стаканом, мячиком покатился в угол, где только что шептались Фиорина и Аличе, но где их уже не было. Взрыв хохота рож на лестнице приветствовал его падение. Хозяин вскочил и, в бешенстве, бросился на рожи с кулаками:

– Вам еще что тут, висельная сволочь? Негодяи! Саломея же, стоя перед русскими, вдруг вспомнила по пьяному наитию, что это гости хорошие и порядочные и ничем пред нею не виноваты, и решила быть с ними любезною. С каминными щипцами под мохнатою мышкою она кивала Вельскому страшным лицом, скалила полувершковые зубищи и, качая безобразно-огромною голою грудью, ворчала умильным рыканием, стараясь вспомнить забытые русские слова:

– Ти русски… мы армэнски… ми любим русски… турска нэт хоруш… русски харуш… пойдем ко мне, душенька!

– Чтобы черт все побрал! – крикнул Тесемкин и бросился в автомобиль, увлекая за собою Вельского.

Страшный рев разъяренной пасти раздался им вслед, и, брошенные могучею рукою, далеко по тротуару звякнули щипцы. Но аппарат уже работал.

– Фу-у! – отдувался москвич, – ну, Матвей Ильич! Век не забуду вашего развлечения! Угостили!

Вельский молчал.

Шофер обернулся к ним и показал на бегущего навстречу по тротуару Пеппино, за которым быстрыми шагами поспевали два плаща и две треуголки:

– Карабинеры.

– Слава Богу! – даже перекрестился Тесемкин, – хоть от этого скандала ноги унесли… А Фиорина-то, ведь тоже удрала-таки куца-то. Вы заметили, Матвей Ильич? Все была – была тут, и вдруг ее не стало… Молодчина! Куца-то уцрала.

– Ну-с, – насилу отдышался Тесемкин у Кова за вермутом с сельтерской водой, – ну-с, могу вам сказать утешились! насладились!.. Ах черт их дери! Да и вы тоже хороши, Матвей Ильич…

– Я-то чем провинился?

– А тем, что – словно вы студент первого семестра, а не действительный статский советник. Лысина во всю голову, а он – изволите видеть: изучает нравы погибших, но милых созданий, меланхолически расспрашивает: «Как дошла ты до жизни такой?» и одну заблудшую овечку даже намеревается спасти и увезти с собою…

– Положим, это ваша фантазия, ничего подобного я не затевал.

– Те-те-те! Милостивый государь! А кто насчет путешествия в Монте-Карло намекал и подманивал?

– Ну, это, мой друг, не столь в целях спасения, сколь пагубы… Согласитесь, что вторую Фиорину между этими госпожами не скоро найдешь.

– Нет, батюшка! Вы меня не надуете: глаза у вас не те. Сентименталист вы – вот что! и авантюру романическую любите!.. Нет-с, у меня просто: заплатил и – чист!..