Лелег

– Михаэла.

– Вот именно! Знаешь, что означает? «Ми ка эль», с древнеславянского: «которая как Эль». Эль у славян – Бог.

– Вот почему он икону-то…

– Ещё предостерёг, чтобы хранил пуще всего на свете.

– Икону?

– Конкретно не сказал. Полагаю, и её, и Михаэлу твою под одним разумел. День Святого Архангела Михаила должен стать храмовым праздником твоего города. Такое вот тебе благословение, брат, от великого гетмана Сагайдачного Петра Кононовича. Так что не посрами. И со свадьбой не затягивай.

Олег бережно принял свёрток, поцеловал его, спрятал под кольчугу. Они в последний раз обнялись. Выбравшись наружу, услышал за спиной приглушенный щелчок. Оглянулся, успел заметить, как валун плавно съехал в прежнее положение. Через минуту почувствовал, что тепло дружеского объятия начало остывать. Князь уходил… навсегда. И опять резкое ощущение тоски стеснило грудь.

Стояла ночь. Яркая луна, наверное, пыталась его хоть немного отвлечь, металась между ветвей, забегала на полянки, зазывала, мол, догони, боярин, звёздочку самую красивую подарю, коли поймаешь. Он резво продвигался через чащу, не боясь споткнуться о поваленное дерево либо зацепиться за какой-нибудь сук. От быстрой ходьбы печаль стала рассеиваться. Поднял голову и… О, Боже! Михаэла.

Луна, вдруг увеличившись в полнеба, настолько явно обрела черты её лица, что бывалый солдат оторопел от неожиданности, даже остановился, обхватив рукой ствол кстати подвернувшегося старинного тиса. Воздух под кроной был особенный. Свежий-свежий. Сплошной озон! И вдруг, доселе молчавшие, будто кто-то им дал команду, запели ночные птицы, дрозды, зарянки, камышёвки, защёлкал коленцами соловей, даже удод, не ко времени проснувшийся, затянул какую-то любовную арию. Так славно, так разноголосо, громко. Расчувствовался, по щекам покатились невольные слёзы умиления. В груди клокотал жар, от которого гудели, неистово пульсируя, артерии. Могучим лёгким не хватало мехов, чтобы сполна насладиться свалившимся ощущением безмерного счастья. Михаэла улыбалась и что-то шептала своими лунными прекрасными губами.

«Еу юбеск ту, миу драдже!» Ну, конечно, любит меня, ждёт. Он вдруг догадался, что именно сию минуту Михаэла смотрит на эту великолепную луну и слышит, как его сердце гимн поёт их любви. Он действительно был счастлив, настолько всецело, что начал ощущать лёгкость в теле, как будто вот-вот взлетит. Прикрыл блаженно веки, стал наслаждаться мгновением, чарующим и пленяющим израненную одиночеством душу.

Вдруг посреди разноголосого птичьего хорала раздался резкий щелчок треснувшего под чьей-то тяжестью сучка. Военные инстинкты, пусть даже под чарующим фимиамом любовных грёз, находились в дежурном режиме. Ротмистр отреагировал мгновенно. Несмотря на волшебство лунного сияния и птичий концерт, он, когда бежал по лесу, автоматически фиксировал местность на предмет естественного укрытия в случае непредвиденной опасности. Лощинки, промоины, овражки, валуны, густые заросли кустарника, лохматые деревья, на которые без труда можно было бы вскарабкаться за считанные секунды и скрыться в густой листве. Вспомним, что зрение было, как у рыси, ночью видел не хуже, чем днём.

Послышались хруст пересохших веток, шуршание опавших листьев, шелест пожухлой травы. Причём звуки были скупы, как бы осторожничали из-за слишком яркой луны. Так ходит головной дозор. Одна за другой появились вёрткие тени. Манера передвижения, силуэты шлемов, колчанов, луков, шкуры поверх одежды. Татары! Почуяли, собаки. Как ловко мои посты обошли. Сколько же их? Более десятка не должно.

Насчитал семерых. Может, не авангард? Так, шайка-лейка, пошабашить выбрались. Но где тут пошабашишь. Нет, ребята, это разведка. Вона, зверьки шустрые какие. В это время один крымчак прижался к стволу тиса, на котором меж веток в густой листве затаился хищной рысью Альгис. Мимо проскользнули остальные. Этот вроде на прикрытии. Ротмистр, как с рысью не сравнить ещё раз, бесшумно спрыгнул, резким захватом скрутил крымчаку шею, пока тот падал, успел стянуть шкуру и накинуть на себя. Помчался вдогонку.

Пронырливые, однако! Перебегая от дерева к дереву, разведчики довольно-таки уверенно направлялись в сторону лагеря хоругви. Что очень уж не понравилось Альгису. Луна эта! Шестеро матёрых дикарей в открытом столкновении опасны. Рисковать нельзя, слишком важная задача поставлена гетманом. Только наверняка.

Ближайший к нему татарин зачем-то присел на корточки, слился тенью с кустом. Альгис припал к земле, пополз ужом. Тьфу, шайтан! Нашёл время. Татарин, оголив ягодицы, что блекло светились под лунным лучом, тужился, приспичило. Шейные позвонки глухо хрустнули, тело обмякло.

Отчётливо мог видеть двоих, иногда троих. Остальные только ветками трещали. Лук его был из тех, что изготавливались по спецзаказу. Наконечники стрел выкованы особым образом, дабы вспарывать кольчугу, как простую шкуру. Две улетели прямо под левые лопатки, в сердце. Упали беззвучно. Третий вдруг исчез. Почуял что-то. Может, ещё не понял, но почуял. Альгис приподнялся и двинулся полуприсядкой.

– Эй, ты где? – он шёпотом прошелестел по-татарски.

– Ничего не слышал? – прошелестело в ответ.

– Нет, а что? Дрозды кричат, – Альгис тем временем приближался, держась в тени пьяно пахучего боярышника.

– Вроде стрела пролетела.

– Где остальные, может, они свистнули?

– Впереди, далековато уже, надо догонять. Сперва меня по большому потянуло, потом тебя. Говорил ведь, с тухлятиной конина. Эй, ну-ка выйди из-за куста, – шёпот вдруг приобрёл нотки подозрительности, вот-вот перейдёт в голосовой диапазон, что было бы некстати.

Ротмистр всегда посылал стрелу в сердце. Непременное условие. Только так блокируются речевые рефлексы. Убитый свалился, как мешок, беззвучно. Оставалось отыскать ещё двоих. Он присел на колено, начал водить рукой. Отметив направление, ринулся догонять, уже не таясь. Чтобы не получить встречную стрелу, да ещё с порцией трупного яда, держал перед собой щит. Это затрудняло погоню, но бережёного, как говорится.

Пробежав триста метров, ощутил сильный толчок, в щит воткнулось невидимое жало. Альгис мгновенно стянул с себя трофейную шкуру, накинул на ветки, там же закрепил щит. В лунном полумраке выглядело, как притаившийся человек. Сам уже был в стороне, когда отчётливо расслышал, как в щит впились ещё две стрелы. Где? Где ты, голубь?

Он крался в траве действительно подобно хищному ночному зверю. Незаметный, напрягшийся, в любую секунду готовый совершить молниеносный рывок. Вражеского лазутчика уже ощущал почти осязательно. Совсем рядом, за берёзой прошипело татарское ругательство, что-то вроде: «А, шайтан! Кутак баш!» Звонко, как лопнувшая струна, дзынькнула тетива. Через секунду донеслось глухое «бум». Опять в щит. Он что, совсем тупой?

Одним прыжком достигнув берёзы, за шкирку вытащил отчаянно брыкавшегося зверёныша. Мальчишка тринадцати-пятнадцати лет. Понятно, почему в одно и то же место стрелы слал. Голова пустая, никакого опыта. Хоть и ловкий, гадёныш, вона, как вывёртывается, будто ужонок. От страха отойдёт, голос прорежется, орать начнёт. Подобно обуху, по лбу кулаком ему. Смолк сразу же. Быстро опутал верёвкой по рукам-ногам, в рот кляпом тряпку, после чего к берёзе и привязал.

– Отдохни, отрок. Пся кревь! Мальчишек зачем на убой таскать? Наверно, с Османа пример брал, недоносок татарский. Ничего, перевоспитаем.

Один ещё где-то. Разгадал меня, затаился, может, уже тетиву натягивает с отравленной стрелой. Лёг в траву, прислушался. Дрозды не умолкали. Около уха прошуршал ёжик, остановился, принюхался, забавно подёргал остреньким с блестящей влажной плямбочкой носом. Потом вдруг вздрогнул и скрутился в клубок, ощетинившись иголками. Меня испугался, подумал Олег, не татарина. Опять пришлось водить рукой. Никакой реакции. Попытался расслабиться, отвлёкся от мыслей, добился тишины в голове. Ну… Где сигналы? Рука бродила по пустоте. Эфир молчал. Стоп! Может, рванул обратно?

Альгис развернулся, стал проверять направление, откуда можно было ждать основные силы татар. Ясно, к своим помчался, собака дикая. Почти не чувствует ладонь. Далеко уже. Наверно, старею. Упустил-таки. В это время ёж развернул клубок, вскочил и, быстро перебирая лапками, помчался следом за крымчаком, загребая листву мохнатым брюшком. Что же татарчонок мой? Куда берёза подевалась-то? Вот не найду сейчас, волки сожрут или шакалы. Эй, сопляк, живой аль нет?

– М-м-м. М-м-м, – послышалось за кустами.

– А-а-а, цел? Ну, поганый, молись. Аллаха благодари, со мной пойдёшь, рыбу ловить. Сети умеешь плести?

То, что татарский отряд предполагал напасть на его хоругвь, уже беспокойства не вызвало. Если вначале был уверен, татары именно по его душу крадутся, численностью, как обычно вдвое-втрое превосходящей, то сейчас как-то страсть улеглась. Наверняка передумают. Этот, седьмой который, небось, решил, что и вправду шайтан с нами. Да-а-а, поколебали-то им дух под Хотином.

Бережно ощупал лежащую на груди под кольчугой икону. На месте, цела, слава богу. Михаэла… Любимая… Поднял голову, улыбнулся. Луна не замедлила ответить едва заметным, но всё же ярким бликом. Вскоре послышался глухой, больше ощутимый подошвами, нежели ухом, топот копыт. Крикнул совой, такой был условный знак. Ответил филин, и через секунду-другую мелькнули силуэты конного патруля его хоругви.

Чтобы не рассекретиться, было решено выдвигать обоз, минуя проторенные пути. Через пару дней почувствовал, что им овладевает отчаянье. Ладно бы просто хоругвь. Мороки бы не было. Но многочисленные повозки, телеги, рыдваны, несколько походных кузниц! Местность, мягко говоря, пересечённая и по причине малого времени слабо изучена. Если откровенно, вообще для гужевого транспорта непроходимая. Это в степи раздолье, облака, ароматы полыни, чабреца. Повезёт, с лелегами встретишься. Не повезёт – с татарскими разъездами. Теперь же приходилось продираться вдоль крутых берегов через Днестровские джунгли.

К концу третьего дня и люди, и лошади, и домашний скот выбились из сил окончательно. Роптаний не было, но всеобщее уныние зависло над ними, как облако. Альгис вдруг понял, что попросту не дойдут. А на носу холода. А вокруг татары стаями. Да и янычары теперь непредсказуемы, злые, хуже собак. От Хотинского позора и голодных обмороков. Наверняка банды сколачивают да вместе с татарами рыщут в поисках лёгкой поживы. Снабжение у турок, по данным разведки, вообще разладилось. Местные помогать, естественно, не собирались, интендантские службы столкнулись со многими непредвиденными сложностями. Одна из которых та же, что встала и перед хоругвью Альгиса: отсутствие дорог с необходимой пропускной способностью.

Осман распорядился задействовать флот, были у него небольшие, но вёрткие и вместительные судёнышки, построенные по образцу казачьих «чаек». Как раз для Днестровского русла. Но вход с Чёрного моря в устье Днестра плотно захлопнули всё те же вездесущие шайтаны-казаки. Более того, запорожцы на своих «чайках», расплодившихся вдруг до неимоверных количеств, стали нагло нападать на морские суда, черноморские порты, громить тамошние гарнизоны, освобождать невольников и, наоборот, захватывать в плен турецких подданных. Дошло до того, что сожгли половину Стамбула.

Днестровские проблемы как-то померкли, даже стали неинтересны. Турецкие адмиралы перекинулись вниманием на казачий флот и его сакральные секреты, наивно полагая, что, разложив по косточкам конструкцию «чайки», можно воссоздать нечто подобное на своих верфях. Басурманскому мышлению в кармическом смысле был недоступен маленький нюанс. Чтобы построить судёнышко, аналогичное казачьему, надо иметь казачий дух. В те поры даже на ум никому не приходило, что сей дух есть святой. Более того, по всем генетическим свойствам он православно-русский.

«Чайки», практически не потопляемые, были построены со всякими хитростями. Казаки умели на них невероятным образом подныривать под большие корабли, плывя некоторое время в подводном положении. К мачте обязательно привязывался длинной верёвкой увесистый булыжник. Когда предстояло экстренное погружение, дёргали за верёвку, переворачивали судёнышко кверху дном. Камень, подводный балласт, обеспечивал «субмарине» устойчивость. Пушки, порох, кресала для фитилей, чтоб не промокли, упаковывались в добротные, герметичные бурдюки. Воздушный пузырь позволял казакам довольно-таки длительное время дышать под водой. А уж потом, вынырнув, жалить смертельно из небольших, но пробивных пушек, брать на абордаж, захватывать крупную добычу. Настоящие пираты! Впрочем, самим пиратам, даже ортодоксальным финикийцам или, скажем, общепризнанным флибустьерам, корсарам, до казачьих вытрэбэнек было куда как далеко. Но, может, всё это лишь легенды?

На пятый день экспедиции, с утра, на поляне у костра заседал военный совет. Пан ротмистр, хмурясь и скрипя зубами, выслушивал доклады командиров боевых подразделений, обозных старшин, лекарей, ветеринаров. На его грозное: «Прошу, Панове, ваши предложения», – все дружно разводили руками, цокали языками, неопределённо покачивали седыми головушками в такт нерадостным мыслям. Когда мрак и меланхолия опустились, будто чёрный туман, на грешные их души, Архангел Михаил решил, что пора вмешаться. По небу пронеслись его огненные стрелы, несколько раз громыхнуло, будто гроза, но тут же сверкнул золотой луч из-за огромной тучи, похожей на ту собаку, которую запомнил Альгис по путешествию в Буджакской степи. Вскоре небо очистилось, разыгрался великолепный день. Прибежал дозорный.

– Пан ротмистр! Пан ротмистр! По реке к нам сюда идут пятьдесят «чаек». Это казаки.

– Да, братья мои. Это они. Это гетман Сагайдачный, да славится имя его в веках. Это святой Архангел Михаил, – Альгис расстегнул жупан, задрал кольчугу, извлёк свёрток, развернул его, сам опустился на колени.

Икона засияла драгоценным убранством, красные цвета, коих изобиловало в достатке, и в одежде святого и в окружающих предметах, красно-алые меч и щит вспыхнули ярко, торжественно. Старшины также опустились, принялись молиться. Кто-то был православным, кто-то католиком. Святой Михаил покровительствовал, к слову сказать, и тем, и другим. Вообще много кому.

Альгис доподлинно был осведомлён, что отцом флота запорожских казаков был именно он, Пётр Кононович, великий гетман Хортицы, где стояла целая судоверфь, создававшая «чайки» сотнями, а впоследствии и тысячами. К началу семнадцатого века Запорожская Сечь окрепла настолько, что казаки могли нападать на форпосты крымского и всего черноморского побережья, они даже добирались до противоположного, турецкого берега. И всё благодаря уникальным своим корабликам.

Конструкция первых «чаек» до гениального проста. Вначале их длина не превышала пятнадцати метров, в ширину не более трёх. Трудно представить, но у них даже не было киля. Доски прибивались гвоздями, как у примитивных рыбацких плоскодонок, на которых промышляли жирного карася да судака в спокойных речушках и озёрах. Первая же приличная волна либо перевернёт, либо захлестнёт, так как палубы не было. В чём же секрет?

Вдоль бортов крепили копны сухого камыша толщиной с бочонок, обвязанные липовым лыком. Благодаря камышу судно держалось на плаву, как пробка, обеспечивая устойчивость и непотопляемость. Между бортами имелось несколько переборок и по шесть, иногда по десяти пар вёсел. Интересно, рули устанавливались и на корме, что больше походила на нос, и спереди, где у больших лодок форштевень. Это позволяло «чайке» мгновенно менять курс полностью на противоположный. Оригинальная геометрия парусов позволяла любое движение воздушных масс делать попутным. Если задействовались ещё и вёсла, судёнышки словно взлетали. Мелькали между вражеских судов, как привидения.

На каждой корме и каждом носу, а у некоторых «чаек» и по бортам, держали по двое и более фальконетов, небольших двухфунтовых пушек. Казак был вооружён мушкетом, коротким нарезным карабином, ятаганом, саблей, имел запас пороха, пуль, у фальконетов достаточное количество ядер. Лодки отличались серьёзной грузоподъёмностью, казаки, помимо достаточного количества воды, даже скот с собой брали в дальние походы.

Таким образом, Запорожская Сечь имела на вооружении лёгкий, мобильный, непотопляемый флот, который отвечал практически всем стоящим перед ней задачам, главнейшие из которых – борьба за независимость и достаточное снабжение, осуществлявшееся именно разбойными дальними походами. Сечь процветала, весьма эффективно пиратствовала на море, захватывая богатые вражеские галеры, громила в щепки османский флот и наводила ужас на прибрежные турецкие города.

В своё время у короля служил французский инженер Гийом Лавассер де Боплан. Он, будучи пытливого ума, очень заинтересовался этим чудом, «чайками» казаков, даже предлагал чем-то подобным оснастить флот Его Величества на Балтике, что само по себе имело утопические перспективы. Во дворцах Кракова и Варшавы только и было разговоров, что о них. Придворные по утрам, после кошмарных снов, таращились в окна, страшась узреть на зеркальной глади милой сердцу Вислы треугольные паруса. Восторженные о них вздохи Лавассера лишь добавляли перцу. Сигизмунд пыжился, подёргивал усиками, пытался сверкать очами, но горделивые искры быстро угасали в сумеречных исторических пространствах, едва вылетев из-под сановных ресниц. Запорожское казачество всё явственнее оформлялось в нечто могущественное, претендующее на статус государственности. С этим, хочешь не хочешь, приходилось мириться и всё чаще считаться, принимая те или иные политические решения.

Начало семнадцатого века. У султана ослепительной гордостью, розовой надеждой стратегической неуязвимости считалась на Чёрном море крепость Варна, напичканная небывалыми по размерам припасами. Одним заходом казаки разнесли её, добросовестно разграбив. Предварительно захватили в море десять огромных, вместительных галер. Загрузили битком и в сопровождении эскорта «чаек» увели в известном направлении. Султан был взбешён. В ярости стрелял из мушкета по звёздам ночью, днём по ненавистным бакланам и чайкам. Особенно чайкам. Запорол до смерти нескольких ни в чём не повинных визирей, передушил половину гарема, лично срубил десятки голов своим турецкоподданным. Потом, проконсультировавшись с известными военачальниками, мастерами фортификационного дела, распорядился перегородить Днепр толстыми железными цепями в месте, где любили шастать казаки на своих «чайках». По берегам, где цепи крепились, поставил по целой крепости. Стянул туда чуть ли не половину имевшейся артиллерии. Стал выжидать.

Словно псы на сих цепях, не спали ночами янычары, целый отряд слухачей, седые артиллеристы, готовые в любую секунду обрушить на разбойные головы крупнокалиберные заряды, а также всю накопившуюся ненависть. Толково было задумано, да вот жаль, без учёта одного обстоятельства: не с европейским флотом, воюющим по ратным канонам, собрались праведно биться, а с хитрющими бестиями, очень уж охочими до различного рода придумок, обманок, как в украинском народе ласково говорят – вытрэбэнек.