Лелег

Перед рассветом, когда ночь более всего тёмная, когда сон самый крепкий, бдительный слухач различил среди полной тишины небольшой всплеск. Турки прекрасно знали, как бесшумны «чайки», даже на вёслах. Именно так, еле-еле слышно они подкрадываются, как ночная птица филин, чтобы напасть и сцапать. Звякнула цепь. Дежурившая в полной боевой готовности артиллерия незамедлительно открыла огонь. Подожгли несколько старых лодок со смоляной ветошью, для подсветки. Заплясали, заиграли мириады раздробленных речной рябью бордовых, ало-золотистых отблесков. Столбы дыма устремились ввысь, безжалостно зачерняя луну и звёзды. Ужасный грохот, усиленный отражением от водной глади, промчался вверх и вниз по древнему руслу, вызывая паралитический шок у населяющих берега зверушек, птичек, жуков и бабочек. Люди, спросонья молча крестясь, хоть и прощались с жизнью, особого помрачения не испытывали. Народ привык и к стрельбе, и к присутствию смерти.

Посреди реки метались тени бездарно гибнущего под ядрами турецкой артиллерии знаменитого казачьего флота. Туркам это хорошо было с берега видно на фоне полыхавших смоляных костров. Ура султану и его лучшей в мире артиллерии! Наверно, так выкрикивали канониры, поднося тлеющие фитили к запальным отверстиям грозных «царь-пушек». В то время как в настоящих «чайках», стоявших на безопасном расстоянии, казачки со смеху давились, крутили пальцем у виска, наблюдая, как вместе с ложными судёнышками турки перебили свои же цепи.

Когда удовлетворённые и остывшие артиллеристы прекратили пальбу, казаки пустили контрольную партию плотов. Убедившись, что проскочили беспрепятственно, полетели следом. На прощание с обоих бортов по береговым батареям, которых засекли по вспышкам, открыли огонь из фальконетов и стрелкового оружия, смертельно ранив, перекалечив уйму народа. Вслед, конечно, полетели турецкие ядра. Казаки видели взметнувшиеся буруны, но уже далеко позади.

Однажды, это было в шестнадцатом году, султан из окон своего Стамбульского дворца вдруг увидел паруса казаков. После того как те разгромили вышедшую навстречу эскадру, пустив её на дно вместе с главнокомандующим, султан запросил помощи у польского короля, чуть ли не плача, умолял обуздать своих диких подданных. Король, сам немало побаиваясь сечевых сорвиголов, начал им грозить штрафными санкциями, обещал оставить без денежного довольствия. Даже направил в Сечь посольство, дабы обуздывать горячие головы.

Сагайдачный, оказав небывалые почести посольству, уподобившись королю Сигизмунду, не моргнув глазом обещал глубокое почитание, уважение и трепет Его Величеству и всем партнёрам, коих обижать обязывался только по великодушному сановному разрешению. Король поспешил уверовать сам и заверить магометан, что казаки отныне управляемы и послушны. Однако уже накануне Хотинской битвы, в двадцатом году, казаки вышли в морской поход на трёхстах «чайках», более пятнадцати тысяч человек экипажа. Опять чуть было не взяли Стамбул. На защиту османской столицы, предместья которой уже нещадно подвергались грабежам, бросился отважный адмирал Халиль-паша. Других желающих не нашлось. Казаки заманили его на мелководье и сожгли двадцать галер эскадры. Остальные в страхе укрылись в гавани Стамбула.

Брать гавань запорожцы сочли излишним. Турки хоть и терпели поражения, однако по-прежнему оставались умелыми, мужественными мореплавателями. И также одерживали победы, в том числе над казаками. О том, как они поступали с ними, захваченными в плен, имеются исторические свидетельства, при прочтении которых волосы дыбом встают. О жестокости турок ходили целые легенды. Расправы устраивались широкомасштабно, зрелищно, с привлечением населения. Для устрашающего эффекта использовали слонов, топтавших пленников до жидкостного агрегатного состояния под восторженные улюлюканья, гики, аплодисменты разношёрстной публики.

Впереди ждала историческая Хотинская битва. Сагайдачный велел беречь казаков, не допускать бесполезных жертв, не лезть к раненому зверю в пасть. Тем более что Сигизмунд, показательно выпучивая глаза, обещался лишить реестрового довольствия за интернирование ни в чём не повинного турецкого населения.

Они как старые друзья обнялись и долго тискались на глазах удивлённых старшин. Альгис любил этого верзилу за невероятную храбрость и преданность казачеству. За пережитые страдания, лишения, одержанные над ворогом победы. За совместные тайные операции в Польше, Турции, Ливонии и даже у шведов. Казаки ласково звали молодого атамана Хмель. Позже пред ним уже преклонялись, величали пан полковник, пан гетман – Богдан Михайлович Хмельницкий.

Сагайдачный только ему решился доверить осуществление военной помощи хоругви Альгиса в тайной миссии государственного значения. Он понимал, что такое под силу лишь казакам, вкусившим свободы, а также радости побед не по воле какого-нибудь тирана, но токмо жаждою справедливого распределения заслуг перед человечеством вне зависимости от национальности, социального положения, вероисповедания.

Казачество являло собой образчик истинного интернационализма. В Сечи, например, состояли представители народов и народностей чуть ли не со всего света. И были равны! Именно за это казаки, не щадя жизни, воевали с превосходящими по численности армиями, крушили основы тирании во всех её ипостасях. Особую страсть, конечно, питали к Османскому игу, перешедшему границы мироощущения. Порта, проповедуя идеи радикального исламизма, навязывала свою волю всему нехристианскому и христианскому миру. Прививала органическую нетерпимость к иноверцам, гяурам, славянам, тем самым нарушая священные заповеди Корана, извращая постулаты истинного ислама.

У казаков плечо к плечу воевали и православные, и католики, иудеи, мусульмане, даже буддисты, и никто не выказывал никаких претензий в связи с этим обстоятельством. Все добывали правду, все были братья, друг друга любящие и на разные там странности не обращающие внимания. На свете нет и не может быть двух одинаковых людей, каждый уникальная вселенная, каждый достоин уважения, счастья и почтения. Оттого у казаков безжалостно карались воровство, братоубийство, предательство. Независимо от положения и чина.

Сагайдачный постоянно рассуждал на эту тему. Он метался в мыслях, страдая от понимания несовершенства организованной не без его участия подобной общественной формации. Да, справедливости ради боролись, воевали, одерживали победы. Но стоило ли оно безвинно пролитой крови? Самой тяжкое, что угнетало душу великого гетмана, – походы на Московию, сопровождавшиеся разорением русских городов, уничтожением их непокорного населения. Не всегда удавалось не признающих национальностей казаков сдерживать. И эти проклятия народа, пред которым стоило бы поклониться всему миру, не пропустят ни в рай, ни в ад.

Нерадостно ухмыльнулся, вспомнив, как лекари иссекали на спине ткани, удаляя отравленный наконечник стрелы. Чтобы продлить жизнь ему, величайшему грешнику земли. Невыносимо больно, но нельзя было выказывать слабость духа, он терпел и даже подшучивал. При этом понимая, что сии терзания лишь малая толика во искупление масштабных прегрешений. Лекари все грешники, так получается. Берут на себя несовершенство человеческой натуры. Освобождают от наказания, ниспосланного сверху. Мы, получается, одинаковы. Не так ли он, Петро Сагайдачный, оперировал изъеденное коростой смуты тело России, чтобы позволить ей выжить и подняться на ноги? Господи, но как же тяжела душевная ноша!

– Послушай, Хмель, – Альгис принизил голос, вообще перешёл на шёпот, – однако ты сейчас в плену. Как здесь-то, сбежал? Кто же позволил?

– Да тот, кто велел в плен попасть, – Богдан также шептал в ухо. – Хорошо, при других не назвал по имени. Я здесь не Хмель, а Иван, по имени Сирко. Задание выполню и вернусь.

– То есть… А-а-а… то есть, тебе двенадцать от роду лет, и ты казачонок, состоящий при школе братства. Понятно.

– Мне по задумке ещё год тяжкие муки плена терпеть. Откуда знаешь про Ваньку? Он, представь себе, в одном из боёв пятерых турок уложил.

– Оттуда и знаю. Легенды ходят. Поляки думают, что богатырь, исполин выше меня ростом.

– Ну вот! Я на полголовы над тобой. Казаки так меня и величают, батька Сирко. Однако Ванька мал ещё умом. Хоть ростом и вправду вымахал. Оберегают отрока, у-у-у. Похлеще нашего, брат. Монахи, что к Сечи прибились. Он ведь не от мира сего. Вокруг Ваньки целый монастырь. Этакий сборный. И православный, и китайский, и даже эфиопский. Эти монахи, между прочим, вообще как не монахи. Такое вытворяют, нормальному казаку не по плечу. Даже без оружия каждый с десятью справится. А то и более. Предугадывают любое твоё движение. Я раз пытался силой помериться. Словно дитя малое спеленали. Однажды наблюдал, как один дедуля валит с ног, не нанося при этом контактного удара. Рукой навстречу махнёт, нападавший падает, как подкошенный. Ей богу, не вру!

– Неужто эфиопы?

– Ха, конечно! Чёрные, как сажа. Высокие, грациозные. Звери прямо. Однако мудрые зело, послушаешь, сам начинаешь ощущать себя центром вселенной.

– И как тебе в турецком плену?

– О-о-о, не спрашивай. Адские муки. Представляешь, евнухи каждую ночь одну, а то и двух-трёх султановых жён приводят для услады тела и души. Яства восточные, вина заморские. Даю уроки фехтования янычарам. Иногда наши казачьи приёмчики показываю, для пущего внешнего эффекта, хе-хе. Поначалу, конечно, пришлось и на галерах попотеть. Но недолго, вскоре заприметили, решили к себе взять. Ну, я и стараться. Всё по плану.

– Обрезание не сделал ещё? – вдруг спросил, прищурившись лукаво, ротмистр и с хитрецой, этак многозначительно, провёл пальцем по усам.

– Чего-о-о? – Богдан вдруг покраснел от ушей до подбородка, пытался негодование изобразить, но лишь глупо ухмыльнулся.

– Ух ты, – Альгис рассмеялся. – Неужели, братик, тебя снасильничали, и кто, интересно, евнухи? Может, визирь главный?

– Всё равно, кто-нибудь да расскажет. Представь, сунулся ведь, каналья. Надо, говорит, чтобы ты мусульманином стал истинным. Обрезанным, значит. И лекарь следом с ножичками специальными заходит. Глазки у визиря горят, губы подрагивают. Лекарь этак хихикает, сволочь. В казарме на тот час никого, все на ученьях. Я за дежурного оставался. Охрана при визире была так себе, трое каких-то смазливых недоносков. Ну, я их и оприходовал, этим вот, – он сжал кулак, что по размерам напоминал кувалду кузнеца Вакулы. – Визирь до сих пор на койке без памяти лежит.

– Лекарь не проговорится?

– Нет, уже не проговорится. Вернулись янычары, злые, как всегда после тренировки. Увидели ножички лекаря, охранников, что пытались меня стреножить. На мелкие кусочки изрубили. Даже разбираться не стали. Только потребовали с меня вина и стол накрыть.

– Охранники кто, мусульмане?

– Литовцы какие-то. Янычары потом, когда перепились, к султану в гарем подались, половину девок снасильничали. Был бы во дворце Осман, то и кончили б. Очень его не любят. Мальчишка обнаглел, лишил привилегий, в правах ограничил. Это янычар-то. Дурачок несмышлёный. При дворце давно настроения ходят антиправительственные. Ничего, вернусь, помогу, чем смогу, хе-хе.

– Как сюда отпустили?

– Схвачено всё. Начальник стражи наш человек. Ему за это хорошо платят. Придумал мне особой важности поручение: провести агитацию у запорожских казаков, чтоб из Хотина ушли, была у Османа, якобы, с их гетманом договорённость. Выдал из личных запасов вина, деликатесов, чтоб отметил как следует сие удачное назначение с товарищами-головорезами, дабы вопросов лишних не задавали. Споил их на месяц вперёд, хе-хе. А сам птицей на Сечь. У меня ведь постоянно несколько «чаек»-невидимок вдоль берега курсируют.

– Долго сюда добирались?

– Совсем нет. Небеса нынче за тебя. Ветер постоянно в паруса. Вёсла не тяжёлые. Каждый вечер вина подавал султанского. Я ведь прихватил тогда со склада с лихвой. Казаки рады стараться.

– Откуда столько провизии, тоже, что ль, со склада?

– Намедни поймали мои разведчики скорохода с посланием в Хотин. Ильяш, он в прошлом году господарьство принял, по требованию султана направил туркам продовольственный обоз. Я тут же снарядил вылазку, обозников, и охрану казачки перебили, что смогли увезти, увезли. Остальное пришлось уничтожить или просто раскидать по степи, животинам на пропитание. Тоже ведь божии твари. Теперь туркам придётся пояса утянуть. Слыхал, голод у них. Отчего помрачнел?

– Что станется с господарем, Ильяшом?

– Как что? Он у Османа отвечает за снабжение Хотинской кампании. В лучшем случае повесят.

– Как повесят? – Альгис побледнел, Богдан заметил, растерянно взглянул другу в глаза.

– Чего-то не знаю?

– Тут вот в чём, братик, дело. Михаэла дочь его. Мы собираемся обвенчаться. И как теперь? Смерть отца. По нашей, получается, вине.

Возникла пауза в их до того бурном общении. Старшины хоругви, а также прибывшие с Хмелем казаки сидели поодаль и терпеливо ожидали решений. Но через какое-то время начали недоумённо, а некоторые и с подозрительностью друг на друга поглядывать. Хмельницкий, почувствовав настроения, тронул товарища за плечо.

– Вот что, Соболь, давай-ка объявим обед по случаю нашего прибытия. Вели столы накрывать. Пока накрывают, покумекаем, как твоему горю помочь. Не переживай. Та хиба ж мы чи що? Выше нос, боярин. Выручим тестя, это ж святое дело.

– Скажи, Османа уже приговорили?

Хмель глянул в лицо друга внимательно, немного ошарашенный таким явным разоблачением. На какое-то мгновение даже встревожился, подобная осведомлённость не могла выйти за пределы узкого круга посвящённых. Альгис в этот круг не входил. Не провокация ли? Но нет, ясные очи ротмистра излучали саму благодать божию. Он вещун, каких поискать. Не зря его сам Сагайдачный приметил. Обнял друга, шепнул на ухо:

– Коли догадался, молчи. Вообще выбрось из головы. Дело особой секретности. Даже мысли могут погубить задумку. Они ж у тебя особой материи, пробивают любую черепную коробку.

Он столь громко расхохотался, что с дерев с диким гвалтом снялись грачи, вороны, галки, принялись хороводы кружить над ними, нещадно бомбардируя содержимым вдруг ослабших потрохов, что вызвало всеобщий приступ смеха у казаков и бойцов хоругви. От пришвартованных к берегу «чаек» аккордно таскали корзины со снедью, бочонки прекрасного молдавского вина и вельми доброе настроение.

С полсотни человек хоругви и столько же от казаков ускакали первой сменой на разведку и патрулирование.

Молдавия по-прежнему находилась под вассальной зависимостью от Порты. Три века турки требовали дань, и три века молдаване почти исправно её платили. Почти – потому что на протяжении этих тягостных времён возникали вспышки народного гнева, бунты, открытое неповиновение, даже битвы, сменявшиеся периодами чуть ли не рабского поклонения.