Лелег

– Что ж Виктор Семёнович сам не спустился? Такому гостю всегда наше почтение. Это же другое дело.

– Эх, если бы я был таким умным, как моя жена на потом! Спустится ещё. Ты там у себя подшёрсток пошманай, чтоб самое дели-катесненькое. А пока мы в каюте потренируемся. Стаканы нужны, четыре штуки. Кстати, со мной ещё наш начальник связи и доктор.

– Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

– Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

– Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

– Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

– У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

– Так ведь чай – продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

– Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

– До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?

– С одесским акцентом или надо родиться, или бесполезно его имитировать. Третьего не надо, уважаемый.

– Тебе что, сильно жмут пломбы в зубах?

– Не ищите мозг в противоположном от него месте, товарищ прапорюга. Лучше поберегите оставшиеся свои три параллельные извилины для инсульта. Давайте уже, плесните в рот холодного пива и выпустите тот пар из ушей.

– Он-таки умел сказать. А вот ещё, спрашивается вопрос…

– Послушайте, военный, слейте воду.

Буфетчик засуетился, нырнул в каморку, вернулся с пятью бутылками «Жигулёвского», сложил в пакет, накидал ещё чего-то. Потом рванул к выходу, но остановился, опять юркнул в каморку, зазвенел бутылками. Уже на ходу затолкнул в тот же пакет коньяк.

– Ты пока присмотри за товаром.

– Шивиёт – драп дерюга, три копейки километр, подходи, не жалко. Ну, что ж. Бухать в одиночестве и без повода – лучше всего. И начнут потом продавщицы спиртных отделов называть меня по имени.

– В какой ты, говоришь, каюте?

Прошлым годом «Юшар» напоролся на мель около маяка. Божок пребывал на берегу, следил за прибытием в бинокль. Всегда встречал теплоход, ему каждый раз бартерно привозили ящик пивка. Мгновенно оценив ситуацию, вызвал по рации свою спасательную команду. Теплоход получил кое-какие повреждения. Травмировало нескольких пассажиров и членов команды. Доктор загрузил санитарный автомобиль необходимым, примчался к месту крушения. Работы хватило на несколько часов. Кое-кого пришлось прооперировать в корабельном медпункте. Кое-кем и был буфетчик. Потом уже, в Архангельске, Генин пациент по каким-то там сомнительным связям, по линии военторга, побывал на приёме у местного светила, окружного хирурга, проверить, правильно ли его лечил военный доктор от ракетчиков, и узнал, что в тот день ему спасли жизнь. Ещё светило похвалил неизвестного коллегу за храбрость, ибо не всякий бы решился в неприспособленных условиях сделать подобное. Повремени тогда ещё хоть пару часов, то и операция бы не понадобилась.

Весь посёлок высыпал к маяку. Начался отлив, и постепенно теплоход оказался на суше, покосившись на бок. Редкое зрелище. Как и то, что посадить оборудованный современной навигационной аппаратурой пассажирский лайнер на мель у самого берега надобно иметь редкостный талант. Капитана потом хотели судить за разгильдяйство, но уголовных мотивов по делу не раскопали, ограничились тем, что погнали из пароходства в шею. Божку в знак признательности стали привозить не ящик пива, а два. Доктору тогда второпях сказали спасибо и пожали руку. Буфетчик после операции отлёживался в полузабытьи, не был способен на излияние чувств. И вот теперь представился случай.

Он спешил по ступенькам к заветной каюте и мысленно проговаривал уйму всяческих добрых слов. Перед дверьми запнулся. Изнутри доносились крики, шум возни, которые неожиданно завершились двумя звонкими шлепками и непонятным грохотом, словно что-то грузное, многопудовое рухнуло на пол. Не решаясь войти, озадачился и переминался с ноги на ногу. Медленно развернулся, в задумчивости двинулся в обратном направлении. Через пять шагов буфетчика охватило беспокойство, и он кинулся бегом.

– Слышь, прапорщик, сдаётся мне, где-то что-то не срослось. В каюте происходит хренотень, причём не традиционного раскроя. Как бы не случилось беды. Ты бы поспешил, тем более что пивко уже приговорил, да ещё, я гляжу, пару бутылочек без спросу.

– Можете жаловаться в центральную прачечную.

– Господи. Всё течёт, но ничего не меняется.

– Э-э-э, родной, было б, чем намазать хлеб на масло. Не надо жмотничать. Толком рассказывай. И брось этот свой эжопов язык.

– Подхожу к двери и слышу.

Буфетчик в нескольких словах, немного приукрасив, передал свои впечатления. Костя, хоть и находился в хмельном состоянии, сообразил сразу, что мирные споры товарищей офицеров переросли в боевые действия. И устремился наверх.

– Позор, господа-товарищи, – расслышал прапорщик у двери каюты голос Савватиева. – Офицеры называется. Ну ладно, Бирюков оболтус, хоть и целый капитан, но ты-то, ты! Женатый человек, начальник заставы, можно сказать, хозяин Белого моря. Мог бы себя в руках держать, не лезть в пьяные разборки с кулаками.

Послышалось нечленораздельное бубнение. По характерному аканью Костя узнал голос Бирюкова, уроженца Московской области, там все акают.

– Ты вообще молчи, связист половой, мозг на яйцах. Я ещё подумаю, прощать тебя или нет. Как, спрашивается, мне завтра перед Божком объясняться? Может, подскажешь? Как я ему свою физиономию представлю, под каким соусом? И вообще, братцы, по отношению ко мне вы оба козлы.

– Но, Геннадий Петрович, минутку, – подал, наконец, голос и Куприянчук. – Я бы попросил.

– Так, всё! Хватит! Молчать оба! Сейчас я говорю, а не то… Вы только задумайтесь, товарищи-господа офицеры, над тем, что мы сами с собой вытворяем. Я вот со стороны смотрю и что же вижу? Нет, не скотов, хоть и говорят обычно, надрались до скотского состояния. Нет. Я вижу двух покойников. Впрочем, я третий.

Гена скосил ненароком глаза на зеркало, как будто желая убедиться, не покойник ли он в самом деле. Бр-р-р, в паху даже похолодело.

– Живой человек – это человек трезвый. Коль выпил, то, считай, умер в какой-то степени. Вы разве не замечали, когда бухой, то вроде как не в этом мире. Это всё равно, что в клинической смерти, возвращение откуда отвратительное и болезненное. Пьяный уже не имеет личности, он теряет способность к аналитическому мышлению, которое, в сущности, отличает нас, человеков, от животных и растений. Да, балдёж имеет место быть, но точно так же балдеешь и от наркоты, и от наркоза при операции, и от смерти. А вообще термин «балдёж» означает состояние коровы перед родами. Читайте ветеринарную энциклопедию. Так что поздравляю.

В каюте напряглась тишина. Врач слова выудил из подсознания весьма удачные, ёмкие и прозорливые. Капитаны умолкли, только ресницами хлопали, не зная, чем возразить. Да и само желание возражать, имевшееся в начале эскулаповой речи, вдруг пошло на убыль.

– Я беседовал со многими, когда в академии учился, в госпиталях на практике, кто смерть клиническую перенёс. Один к одному рассказы. Всё такое же блуждание по параллельному миру, где обитают уже неживые. Или пропойцы, как мы с вами. И, поверьте, братцы, этот мир отнюдь не сад Эдемский. Вот такая пропозиция, господа офицеры. Не хочешь быть живым, пожалуйста, пей, бухай, уходи в небытие. Только к покойникам у нормальных людей страх и отвращение, как и к любому проявлению смерти.

Прапорщик Володин при последних словах старшего лейтенанта решился открыть дверь. Боже ж ты мой! Половина лица у доктора заплыла тёмно-фиолетовым пятном, глаз кровью затёк. Другая половина отличалась увеличенной до безобразных размеров ушной раковиной. Савватиев, успокоившись от собственной проповеди, периодически прикладывал руку то к одной половине, то к другой, болезненно морщась и повторяя, что за такие вещи убивать надо. Костя остолбенел. Но больше всего удивило, что оба капитана внимали речам доктора подобострастно и трепетно. И у обоих подозрительно раскраснелись щёки. В каюте воцарилось гробовое молчание.

«Юшар» мчался по Северной Двине к морю. По берегам пёстро мелькали деревушки, леспромхозы, сменяемые лесными чащами, полями, цветущими лугами с пасущимися коровами. Небо синело настолько насыщенно, что, казалось, его синева пробирается внутрь кают, устремляется в трюмы, машинное отделение, отчего дизели ревели ещё громче и быстрее вращали винты, от которых за кормой взметались, играя радугой, тучи водяной пыли. За теплоходом постоянно висела свора пернатых попрошаек, визгливыми криками требуя подачек. Пассажиры кидали кусочки хлеба, печенье. Птицы хватали прямо на лету, тут же спешили отвернуть в сторону, пока завистливые подруги не накинулись и не отбили добычу. Это пассажиров веселило, и они с удовольствием избавлялись от продовольственных припасов, забывая, что плыть им сутки и более, а пополнять провизию придётся в буфете по ресторанным ценам.

Навстречу теплоходу мчались многочисленные катерки, моторки-казанки, парусники. Неутомимые буксирчики тащили немыслимые по длине плоты. От сплавляемого леса терпко пахло корой и смолистой древесиной. Когда плоты оказывались позади, их сильно качало на волнах, что горами вздымались от мощных теплоходных винтов, перемалывающих фарватер, будто гигантские мясорубки. Лето выдалось на редкость тёплым, погода стояла удивительная.

Великолепие, царившее в природе, захватывало, обвораживало, всецело себе переподчиняло. Даже таких матёрых морских волков, как капитаны Бирюков и Куприянчук. Когда смущение, охватившее их по возвращении из «разведки» прапорщика Володина, рассеялось, компания вдруг резко стала трезветь. По мере освобождения мозгов от сивухи нарастало чувство глубокого раскаяния. Бирюков, чтобы хоть как-то оправдать произошедшее, высказал мысль, нормальным ли коньяком их поила Татьяна-официантка. Наверняка подмешала какой-нибудь бурды. На что Куприянчук, воротя лицо от доктора, заметил, что коньяк такими лошадиными дозами не пьют, это ж не водка. Доктор ставил на щёку и ухо примочки и сердито бубнил под нос. Капитаны, наблюдая за ним, готовы были провалиться со стыда. Поднять руку на врача! Даже бандиты такого не позволяют. Правда, и доктор в долгу не остался, но за это ему, наоборот, спасибо большое.

– Так, «господа офицеры, голубые князья», – Геннадий Петрович заметил ухмылочку, поселившуюся на блаженно растянутой физиономии прапорщика Кости Володина. – Сходили бы проветриться, что ли. Мешаете.

– Петрович, – Куприянчук замямлил в ответ. – Ну, ты это. Прости нас, идиотов. С кем не случалось?

– Да идите уже, господи! Дайте мне себя в порядок привести по свежим следам. – Савватиев глядел в зеркало и качал головой. – М-да. Свежей не бывает. Короче, мужики, валите. Мне кое-что предпринять надо. Это не для слабонервных.

– Ты не задумал чего? – в голосе начальника заставы мелькнула тревога. – Ген, с тобой всё в порядке?

– Вот прямо сейчас возьму и повешусь! В порядке, в порядке. Да вы дадите человеку заняться собой?

– Всё, уходим. Бирюков, за мной. И ты, – Куприянчук взглянул на Володина, – вставай. Хватит пялиться. Кстати, станешь болтать, в тундре зарою. Всю жизнь на унитаз работать будешь.

– Господа, если вам надо цветы, так пусть их вам уже принесут! Могли бы об этом и не упоминать, товарищ капитан, – обиделся прапорщик. – Знаете ведь, я – могила.

– Поймал сверчка на зубы? Ну, извини.

Когда они удалились, Гена извлёк из сумки бодягу, усмехнувшись про себя: ведь не хотел брать с аптечного склада, когда за медикаментами заходил. У них там скопилось её выше нормы, вот и рассовывали килограммами войсковым докторам чуть ли не силой. Теперь вон как пригодилась. Неисповедимы пути твои, Господи. Ну что ж, будем синяки убирать. Он основательно помассировал лицо, растёр кожу до красноты, невзирая на боль. Прощупал скуловую кость. Вроде перелома нет. Смочил марлю и насыпал толстый слой бодяги, которая, пропитавшись влагой, набрякла и начала источать незнакомый аромат, приятный в общем-то. Наложил компресс на ухо и лицо. Через минуту возникло приятное тепло, расслабило. Прилёг. Теплоход покачивало на волнах, пол монотонно вибрировал от дизелей, через приоткрытый иллюминатор проникал свежий ветерок. Всё убаюкивало. Минуту спустя Гена глубоко спал.