Лелег

Через час проснулся, пролопотав первое пришедшее на ум:

– Бах умер, Бетховен умер, и мне что-то не здоровится.

Но голова была абсолютно ясной, нисколько не болела. Поднявшись, не сразу вспомнил, что на лице примочки, которые свалились, а высохшая бодяга рассыпалась по одеялу.

– Тьфу, ты. Забыл совершенно.

Потрогал щёку. Вроде болеть меньше стала. Взялся за ухо. Вообще приняло обычную форму. Доктор взглянул в зеркало.

– Ну, этак-то терпимо, – процедил сквозь зубы. – Классная бодяга.

На верхней палубе гулял ветер. Пахло морем. Теплоход миновал устье реки, и огромное белое пространство окружило белый лайнер со всех сторон, полностью погрузив со всей командой и пассажирами в свою бездонную белизну. Полный штиль. Небо сливалось незаметно с морской гладью, даже кромка горизонта не была видна. Облака плавали равно как в небе, так и в воде. За кормой по-прежнему висела крикливая орава, и всё так же пассажиры чайкам кидали еду. Временами то справа по борту, то слева вываливали на обозрение, как будто из Зазеркалья, свои огромные белые спины белухи. Постоянными спутниками сопровождали путешественников тюлени. Их усатые морды возникали в непосредственной близости, ярко излучая из огромных круглых глаз неприкрытое любопытство, в угоду которому животные забывали о страхе, подплывая порой чуть ли не к бортам. Как перископы, торчали над водой. Этакие подводные лодки животного происхождения.

Смущённо прикрывая ладонью лицо, доктор стоял особняком на палубе, стараясь ни о чём не думать, и лишь любовался царившей вокруг сказкой. Наитием понимал, что такого волшебства, такой необычной красоты больше увидеть вряд ли придётся. Он ценил этот момент, вникал в него, пытался собрать как можно больше впечатлений, чтобы потом, спустя годы, сохранить хоть толику. Так продолжалось час, два. Дым из трубы за спиной тянулся далеко серым прозрачным шлейфом и растворялся то ли в небе, то ли в воде у горизонта.

Вскоре обратил внимание, что нигде не видит уже тюленей. Исчезли. И белухи тоже. Чайки отстали часа полтора назад. Взглянув на часы, понял, зверьё уплыло спать. Время-то позднее, несмотря на то, что солнце стояло над горизонтом и небо синело, как днём. Впрочем, это и был день. Полярный. Вдохнув как можно глубже, доктор потянулся и решил: пора идти в буфет, где, возможно, его ждут не дождутся друзья-приятели. Когда повернулся, нос к носу столкнулся с буфетчиком.

– Геннадий Петрович, полчаса за Вами наблюдаю и всё не решаюсь побеспокоить. Такой взгляд у Вас мечтательный. Красиво, правда?

– Здравствуйте, здравствуйте, милейший. Как поживаете? – доктор приветливо протянул руку, узнав пациента, но тот кинулся с объятьями и крепко стиснул грудь, причитая.

– Спаситель Вы мой! Так ждал этого момента, чтоб выразить. Чтобы хоть как-то. Геннадий Петрович, дорогой!

И усилил обхват, да так, что у Гены хрустнуло в грудной клетке. Пришлось отбиваться. Сломает ребро! Не хватало ещё.

– Да пусти же ты, чёрт! Искалечишь от счастья-то.

С большим трудом выпроставшись, на всякий случай вытянул руку, чтобы предупредить очередной приступ любвеобильности. Буфетчик вроде как впал в неистовство. Из глаз текли слёзы умиления, руки по-прежнему порывались состроить кольцевые фигуры. Чего это с ним, подумал доктор, свихнулся? Может, я ему не то отрезал? Через минуту стало ясно: благодарный пациент в изрядном подпитии. Мои гаврики накачали, не иначе. Интересно, сами как? Если всё это время торчат внизу у этого, благодарного, то… Надо поспешить.

– Мои в буфете, конечно?

– Помилуйте, доктор, а где ж ещё?! Я и за Вами уже не первый раз прибегаю. Подойду, а потревожить всё не решусь никак. Заждались мы Вас.

– Поведай-ка мне, дружище, они не того? Ну, как бы это сказать.

– И-и-и… не беспокойтесь, ни-ни. Как стёклышки, оба.

– Как оба? А третий?

– Прапорщик? Так не в счёт же. Не офицер. Он был так же прост и так же добр, как и велик. Набрался Костенька, как зюзя. Но ведёт исключительно мирный образ жизни. Капитаны, как всегда, на высоте. Пивком балуются, крепкое не трогали ещё. Сказали, только с разрешения доктора.

– Проняло, значит? Ну что ж, пора и оскоромиться. Веди меня, друже, в пещеры свои.

– Я про что и толкую, Геннадий Петрович! Хи-хи. Пещеры полны добра. Всё для Вас.

– Полный вперёд!

Спотыкаясь на лестницах, доктор и некогда спасённый им буфетчик устремились туда, где был накрыт стол, где царил ресторанный блеск, звучала стереомузыка, витали смешанные запахи съестного, пива и алкоголя. Будучи высоко роста и не обладая повадками морского волка, доктор при переходе из одного корабельного отсека в другой угодил теменем в перегородку, отчего сыпануло искрами из глаз, а на голове прочно угнездилась огромная шишка. Больно было до слёз. Маленькому буфетчику даже наклоняться не пришлось, проскочил как мышка.

– Что-то мне сегодня не везёт. Травматический период.

– Вы, Геннадий Петрович, давно в церкви были? – обернувшись, неожиданно спросил буфетчик.

– Да я и не помню, – смущённо отметил доктор. – Я, кажется, не крещёный даже. В нашей стране Бога-то нет.

– Вы, доктор, знаете, больше никогда таких слов не произносите. Я Вас лично об этом прошу. Хороший Вы человек. И не обязательно про то рассказывать кому-либо. Так, тайно сходите. И покреститесь, никогда не поздно.

– Э-э-э, брат. Сам-то веришь?

– Кто меня от смерти спас, когда мы на мель сели? Кто послал мне Вас в нужный момент? Кто вложил в Ваши руки уверенность, когда моё брюхо вспарывали, дабы от смерти увести? Мне профессор всё рассказал. Подвиг Вы совершили, вот что! И я по гроб жизни за Вас молиться буду Господу нашему. Ибо это Он свёл нас воедино в трудную минуту. Не раз во здравие ставил Вам в храме свечи, и думаю, молитвы мои помогают Вам.

– Да я и сам об этом частенько задумываюсь, если честно. Давно понял, что сила, которая ведёт по жизни каждого, это не просто набор хромосом, генов и ДНК. Это нечто высшее, уразумению не поддающееся с позиций физики, химии или биологии. И знаешь, мне иногда кажется, что пациенты, мною спасённые, это и не моя заслуга вовсе. Некто руками моими водит, причём водит так, как надо. Я бы сам не смог, честно.

– Всё Бог. Приметил он Ваш дар целительский. А за то, что Вы всё делаете от души, без тщеславия, гордыни, воздастся Вам сторицей. Хорошие сейчас Вы слова сказали, Геннадий Петрович.

– Милейший мой больной, Вы случаем дела не батюшка? Семинарию духовную не заканчивали?

– Мне, доктор, грехи поперёк совести стоят. Я в священники не гожусь.

Они, наконец, приблизились к заветному общепитовскому гнёздышку. Буфетчик кинулся дверь отворять, но Геннадий придержал рукой.

– Погоди-ка. Тс-с-с. Поют, слышишь?

Из буфета доносился приятный баритон. Прислушавшись, доктор узнал Костю. Ты гляди, ещё и петь мастер. И, рассмеявшись, добавил вслух:

– Прямо-таки царская гвардия. Белая кость на Белом море.

Куприянчук и Бирюков действительно сидели, на первый взгляд, абсолютно трезвыми. Прапорщик Володин Костя, раскрасневшийся, вдохновляемый и поощряемый их серьёзными, почти со слезой взглядами, выводил любимую компанией песенку.

Всё идёшь и идёшь,
И сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь?
Совесть где, а где стыд?
А Россия лежит
В пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит
От копыт и сапог.

И через паузу все трое ударили припевом, да так браво, высокопарно, что Геннадий не удержал чувств и, не успев толком войти, во всю мощь голосовых связок подхватил, будто гимн запел, встав по привычке смирно.

Господа офицеры!
Голубые князья!
Я, конечно, не первый
И последний не я.
Господа офицеры,
Я прошу вас учесть,
Кто сберёг свои нервы,
Тот не спас свою честь…