Дом с мертвыми душами

– Да на кой хрен мне нужно, башкой? Я чё, не понимаю, куда едем. Я одной левой выбью любую дверь! – ответил коренастый и весьма сбитый детина с мускулатурой, как у жеребца.

– Это другое дело, – одобрил Сапожников, и в глазах у него потеплело.

Тут опять подал голос журналист.

– Ребята, не буянить! Не дебоширить. На всякий случай, много не пить. Понимаю, что без этого не обойдется, но знайте меру!

Слова корреспондента пришлись всем по душе. Несмотря на сухой закон, у каждого в недрах чемодана было припрятано минимум по литру самогона. Пить во время пути все равно тайком намеривались, а тут такой подарок – разрешили официально.

– Все поняли? – опять сжал кулак Сапожников. – Пить аккуратно! И только со мной!

Парторг ни за что бы не разрешил им пить в дороге. Кому как не ему было знать, что русские мужики тихо и аккуратно пить не умеют. Однако он не стал оспаривать поблажку журналиста, хотя и язык у него на этот счет ой как зачесался. Тут он сообразил, что дорогой кто-нибудь так напьется, что вывалится из вагона. И тогда, вместо недосчитавшегося, в Америку пошлют его. Если даже и никто не вывалится, то без происшествия или мордобоя не обойдется. И тогда всегда найдется тот, кого можно будет лишить поездки за моральную неустойчивость.

После этого все стали деловито распаковывать чемоданы. Столики начали заполняться пирогами, курами, помидорами, вареной картошкой, свежей зеленью. Также на столах появились трехлитровые банки с компотом и различного рода соленьями. Следом, по логике вещей, на столах должны были появиться и бутыли с запретной жидкостью. Вот тут бы парторг снова показал, чья в данном вагоне власть. «Уберите немедленно, – гневно закричал бы он. – Хотите, чтобы засек ревизор?» Но эти бутыли на столах так и не появились, даже тогда, когда в какую-то минуту в нос ударил крепкий запах сивухи. Парторг всего ожидал от своих коромысловских, но только не такой дисциплинированной конспирации. К тому же, Федька Сапожников, почувствовавший ответственность, с важным видом патрулировал по вагону и зорко следил за тем, чтобы на столах не появилось это противозаконное безобразие.

«Ничего, все равно напьются, – улыбнулся про себя парторг. – Это же русские средневолжские мужики. А раз напьются, значит раздерутся. А где драка, там и милиция».

Куроедов обильно завалил едой свой столик и достал бутылку лимонада «Буратино». Разумеется, в бутылке был не лимонад, а настоянный на травах и лимонных корках первач, который ни цветом, ни запахом не напоминал таковой.

– Ну что, вздрогнем, – подмигнул он журналисту, разлив по стаканам хитрый напиток. – За то, чтобы все было хорошо.

– За это грех не вздрогнуть, – охотно отозвался корреспондент, и парторг в очередной раз восхитился его коммуникабельностью. «Вот это я понимаю человек: и деловой, и компанейский!»

Чокнулись, выпили, закусили. Налили еще. Журналист без всякого стеснения приналег на домашнюю колбасу, чем очень порадовал сотрапезника. Парторг опасался людей, которые плохо едят. Чем больше люди морщатся при виде еды, тем большая в них червоточина. Те, которые метут все подряд, более простые, более доступные, а главное – обладают неуемной энергией.

Петрович, который всю жизнь прожил в деревне, очень бы удивился, если бы узнал, что не один он подметил такую странность у людей. Про такую странность знал и отец народов Иосиф Виссарионович. Вот почему он так любил закатывать пиры, и обычно после них производил назначения на высокие должности. Еще парторг заметил, что журналист игнорирует мягкие булочки, пирожки, сливочное масло, варенье, а это свидетельствовало о том, что мягкотелость ему несвойственна, а значит, в нем есть сила и устремления. Несмотря на то, что Семен Петрович не изучал психологии, он почему-то знал, что любителям сдобных булочек не подвластно великое. И наоборот, устремленные к великому, пренебрегают мелкими удовольствиями.

– Я вижу, вам нравится наш круглый, серый хлеб, – произнес с улыбкой парторг. – Я тоже его обожаю, хоть он и из кормового зерна.

– Из кормового? – удивился журналист.

– Ну да, из кормового. Зерно нашей полосы не котируется на мировом рынке. Земли у нас не те. Нормальные земли начинаются с Саратовской области. Там созревает зерно, которое уже можно экспортировать. Наше ульяновское зерно идет только на корм скоту.

– Да? – еще больше удивился журналист. – А мне нравится только такой хлеб. Московский мне как-то не по нутру.

– Правда? – обрадовался парторг. – Вы знаете, это болезнь всего среднего Поволжья. – Привыкли с детства к своему хлебу из кормового зерна, и другого видеть не хотят. Москвичам этого не понять. Ой, простите! Вы исключение!

Журналист понятливо улыбнулся и снова налег на колбасу.

– Да, кстати, – сообразил парторг, – а что, в Москве, тоже продают наш хлеб?

– Не! Никогда не видел! – ответил с полным ртом журналист. – Вот я и мучаюсь.

Парторг проникся к корреспонденту «Известий» еще большим уважением и снова налил. Когда они выпили, Семен Петрович прислушался. В вагоне по-прежнему было тихо. Никто не дебоширил и даже не повышал голоса. Он встал, прошел по вагону. Односельчане уже сидели с румяными лицами. Отовсюду остро пахло самогоном, но в вагоне по-прежнему было культурно. «Ничего-ничего, – успокаивал себя парторг. – Еще по стакану примут и начнется».

Когда он вернулся, журналист уже лежал на второй полке, отвернувшись к стене.

– Мне надо выспаться, – произнес он, не повернув головы. – Завтра у меня трудный день.

– Да-да, конечно, спите на здоровье, – произнес Куроедов ласково, а сам подумал: «Не завалиться ли и мне? Мужики увидят, что начальство спит, и начнут куролесить…»

13

Наутро над Берестовым потешалась вся деревня. Но сначала девчонки из правого крыла. Они вежливо интересовались, как его угораздило в пустых сенях нащупать овцу. По мере объяснений их губы расползались в улыбке, сначала – в деликатной, потом все в более издевательской. В процессе рассказа они тонко подтрунивали, потом подтрунивали более грубо, и кончалось всеобщим хохотом. После этого, давясь и держась за животики, коллеги начинали выкрикивать самые неожиданные вопросики, типа, а не нащупал ли он там козлиных рогов, или коровье вымя, или вымя, но уже не коровье, или овцу по имени Таня, с бычьими яйцами!

Последнее уже было настолько пошлым, что Берестов на всех обиделся и решил больше ни с кем не вступать в разговоры, кроме, как с Креончиком, наивно полагая, что лучший друг этот случай подведет под «материалистическую подоплеку». Однако и Креончик поддался всеобщему настроению. Он скептически ухмылялся и отмахивался от Лени, как от мухи.

– Ну и черт с тобой! – окончательно разозлился Берестов. – В следующий раз, когда ты будешь тонуть, я тебе и пальца не подам.

Сказанное тянуло на бессмыслицу. В деревне не было ни только речки, но и даже приличного пруда. Впрочем, пруд был. Однако в нем купались исключительно коровы, и глубина его доходила только до коровьего вымени. Где Креончику предстояло тонуть, непонятно. Разве что, в луже за магазином, где стоит бычок. Но в луже за магазином не утонет даже мышь. Впрочем, Берестов сказал это в метафорическом смысле.

После завтрака всю группу вывели на площадь и сказали, что сейчас будут распределять работу. Через пару минут из Правления вышел парторг и, тряся всеми тремя подбородками, принялся пожирать глазами девчонок. Все поняли, от того, что взбредет ему в голову, и зависела сегодняшняя судьба девчонок на поприще трудовых деяний. На парней парторг даже не взглянул. Им уже заранее было предрешено сгнить в нечищеных коровниках вместе с бедными животными.

Однако неожиданно Луиза проявила характер и выразила протест против раскола группы. Петр Иванович лихо послал ее к чертовой бабушке и заявил, что сегодня все девочки, кроме Светланы Дырочкиной, отправятся на прополку моркови. Затем он повернулся к Светлане и спросил, умеет ли она печатать на печатной машинке. Девушка отрицательно покачала головой.

– Ничего, научим! – бодро ответил парторг и велел следовать за ним в Правление.

Но путь им преградила худая, словно швабра, Розка Матюнина. Она заявила, что умеет печать на машинке. Затем, после неопределенной паузы добавила, что умеет не только печатать, но и при необходимости впечатать кому угодно и когда угодно. Последнее добавлять было излишне. Парторг брезгливо оттопырил нижнюю губу и надменно ответил:

– А печатать, милая девушку, ничего не нужно. К тому же в Правлении сроду не было печатной машинки.

Он внушительно кашлянул и, взяв Светлану под локоток, повел ее в сторону полуразрушенной гостиницы.

Тут под всеобщее недоумение запоздалый протест против коровника заявил Малахаев, крикнув в жирный затылок парторга, что он поэт, и что работа по очистке оного унижает его поэтическое достоинство. Но сельский идеолог не повел ухом, поскольку, как всем показалось, был ошарашен гением чистой красоты Светланы. Малахаев, впервые в жизни не услышав оскорбления в адрес поэзии и поэтического достоинства, в ту же минуту пнул лежащую на земле лопату и потопал в сторону леса, забормотав футуристические рифмы. Глядя на него, Толик пожал плечами, и сказал, что тоже не намерен работать в коровнике, поскольку его гитара может провонять навозом.

– Так оставь ее в столовой! Зачем ты вообще ее взял? – воскликнула Луиза.

– Как зачем? – оскорбился Толик. – А вдруг на меня нападет вдохновение.

– Вдохновение среди навоза нападает только на идиотов, – парировала Луиза.

Толик хотел возразить, но тут Креончик с Шуриком-Австралией заявили, что если никто не собирается работать, то они тоже не козлы отпущения.

После этого все вопросительно уставились на Берестова. Он продолжал молчать, и его молчание истолковали, как вызов всеобщей безответственности. Общественности это не понравилось, и она опять припомнила ему вчерашнюю овцу. При этом мнения разделились: одни настаивали на собаке, другие на овце. После получасового хохота общественность пришла к выводу, что беднягу напугала овца, поскольку собака могла тяпнуть за палец. Неожиданный вывод навел всех на блестящую мысль: скинуться по троячку, купить в соседнем селе барана и заварганить вечерком шашлычок.

14

А тем временем, когда в Кузоватово решался вопрос с бараном, Ульяновский фирменный поезд подъезжал к Москве. К досаде парторга доехали без происшествий: никто за время пути не напился, не разодрался, и даже не учинил элементарного дебоша, без которого не обходится ни одна пьянка. «А ведь им лакать не запрещали. Что с ними сделалось? – удивлялся идеолог. – Расскажи кому, не поверят».

Петрович впервые в жизни усомнился в необходимости запретов. Запрети им пить, они бы точно напоролись. Русское мужичье все делает вопреки. А тут разрешили, и на тебе – пропал всякий интерес. Это что же получается: нужно все разрешить?

Даже выглядели мужики весьма прилично: ни одной распухшей физиономии, а некоторые даже – в галстуках и благоухали одеколоном. Держались тоже весьма дисциплинировано. Вышли из вагонов и чуть ли ни военным строем проследовали на вокзал. Там журналист потребовал сдать паспорта. Через минуту шестьдесят паспортов легло на дно его сумки. Газетчик был озабочен. Он сказал, что сейчас поедет в Министерство сельского хозяйства, где решится их судьба. После некоторой паузы он предупредил, что нужно быть готовым к тому, что замминистра может несколько человек отсеять по каким-то своим соображениям.

– Это если рожа что ли не понравится? – заволновались колхозники.

– Не исключено, – вздохнул журналист. – Но будем надеяться на лучшее. Словом, сидите и ждите! Думаю, к обеду дело решится. Николаич не любит затягивать дела.

Журналист взял с собой двоих: Федьку Сапожникова и парторга. Точнее, Семен Петрович сам напросился. Это был его последний шанс отправиться в Америку. К тому же была надежда, что минимум пять морд его односельчан не понравятся заместителю министра, настолько они были кривы и неприветливы. А кем заменить, если уже одобрено шестьдесят человек? Только им, парторгом.