Дом с мертвыми душами

Дверь была тяжелой и скрипучей. Леня нарочно открывал ее медленно, чтобы придать торжественность моменту, а заодно нагнать на Таню страху. Чем страшнее будет ей, тем крепче она прижмется к его плечу грудью. Однако Таня не поняла, что ей следует трястись от страха и прижиматься к спутнику грудью. От этого Берестов ощутил новый прилив досады. В завершении он выпустил в темноте ее руку. Когда Леня снова поймал ее, рука была уже не столь пылающая, как перед этим.

– Идем, – прошептал Леня страстно.

Таня заколебалась, но упираться не стала. В ту минуту, когда пара переступила порог дома, у Берестова мелькнула странная мысль, что не будь здесь Тани, то он, вероятно, не отважился бы заглянуть сюда, настолько этот мир из духоты и мрака был жутким. Мысль была странной, потому что посторонней. Когда рядом девушка, которую вожделеешь, и которую уже держишь за руку, любые посторонние мысли тянут на патологию.

В кромешной темноте они прошли сени и вошли в избу. На пороге Леня осторожно подтянул к себе Танечку и уловил, что она еще колеблется. Более того, слегка упирается. Но возможно это из девичьего приличия. Тогда Берестов неожиданно хлопнул в ладоши и, что было глотки, закричал:

– Эй, кто здесь стонет, выходи!

Расчет был простой. Таня испугается и инстинктивно прижмется к нему, а испуганная девушка в объятиях – это считай все условности, препятствующие сближению тел, устранены. Расчет был верный. Таня действительно вздрогнула и с визгом кинулась на шею. Леня незамедлительно обнял ее за талию, и его правая руку незаметно поползла к бедрам. Но тут (о дъявольщина!) в глубине дома кто-то завозился. Затем в темноте раздались глухие хлопки, сначала не столь быстрые, затем – барабанной дробью. И вдруг похолодевшая пара с ужасом почувствовала, что эти хлопки приближаются. Берестов инстинктивно пригнул голову, и нечто черное и ужасное пролетело над ними и выпорхнуло в открытую дверь. Таня взвизгнула, и через секунду юноша с девушкой, не помня, как оказались снаружи, уже неслись по огромному лунному полю. Через некоторое время они опомнились и стали хохотать, хотя коленки от страха еще продолжали подгибаться.

– Ой, что это было? – задыхалась Танечка. – Мое сердце сейчас разорвется!

– Кажется, голубь, – отвечал Берестов сквозь колокольный набат в висках. – А может, летучая мышь. Фиг его знает, кто? Не разглядел.

Словом, с любовью в тот вечер получился облом. Однако именно после этого по селу расползлись слухи, что в бывшем доме Федьки дурачка обитают мертвые души. И именно эти слухи, словно магнитом, начали притягивать сюда влюбленные парочки.

9

Внезапно в распахнутом окне левого крыла, откуда выплывали облака табачного дыма, показалась рыжая голова. Она по-хозяйски осмотрела лежащих на кроватях пацанов и с английской многозначительностью произнесла:

– Ну, вы даете, мужшины!

– Еще как даем! – радостно воскликнул Малахаев, узнав в этом подсолнухе местного Пашку – первого друга ссыльных шефов. – Залазь, кнут! А я гляжу, морда знакомая!

Оживление Малахаева можно объяснить. Он каким-то собачьим чутьем уловил, что дело пахнет халявным самогоном. Пашка считался самым культурным в центральной усадьбе. Односельчане его так и звали «культурщина», поскольку он два раза заказывал по радио симфонические центрифуги Моцарта и Телемана в исполнении авторов. И самое удивительное, что их исполняли. Вот почему он тяготел к городским, а не к своим деревенским собратьям.

Пашка влез в окно и сдержанно поздоровался с каждым за руку. Только при виде Берестова он встрепенулся, но появившуюся на физиономии улыбку тут же подавил, как английский джентльмен при виде русского джентльмена.

– Отлично сочиняешь! – похвалил друг ссыльных. – Твое стихотворение у нас все переписали. А некоторые даже выучили наизусть. Особенно трогают строки:

Натянулся нерв мой, как струна,
Прояснился взгляд, как у барана.
Тяжело в России без вина,
Трижды тяжелее без нагана.

Пашка прочел с чувством и этим до слез тронул Берестова. Пацаны на койках тоже похвалили стихотворение и даже резюмировали, что это самые правдивые слова, сказанные о Родине за последние сто лет. Единственно, кто не был искренним, это Малахаев. Он хоть и поддержал товарищей во мнение, что стихотворение Берестова самобытный шедевр, однако внутренне не согласился и даже возмутился поэтическому порыву коллеги, поскольку до этого Леня ни ухом ни рылом не проявлял себя на поэтическом фронте. Словом, он люто завидовал Берестову, но старался это держать внутри.

А Пашку, между тем, понесло на гуманоидов. Он почему-то считал эту тему самой насущной в культурной и образованной среде. Слушать его было занятно. Отнюдь, не из-за той ахинеи, которую он нес, а из-за того, как он говорил. А говорил он тяжело, запинаясь, точно школьник на уроке, плохо знающий предмет. Чуть ли ни после каждого слова образовывались огромные паузы. Было заметно, что вместо пауз должны были присутствовать кое-какие оборотцы из «латыни». Однако, работая над своей культурой, Пашка навсегда отказался от фразеологий из мертвого языка, который, между нами говоря, был живее всех ныне здравствующих языков. Орлы слушали, затаив дыхание, ловя момент, когда у Пашки все-таки что-то проскользнет из живой речи. Но увы, не дождались! Пашкиной силы воли можно было только позавидовать.

Запутавшись в гуманоидах, рыжий гость отправился в правое крыло к девушкам, наивно полагая, что прошлогодние знакомые встретят его с очаровательными улыбками. Однако тут он ошибся. Ровно через минуту правое крыло огласили здоровые девичьи вопли, и вслед за ними появился Пашка. Он был растерянным и взъерошенным. Пока бедняга собирался рассказать, кого он напугал своим явлением, в комнату влетела Луиза, перезревшая девица лет тридцати, которая была за старшую. Дрожа всем телом и брызжа слюной, она завопила:

– Ты куда прешься? Нет, ты соображаешь куда прешься, олух! Там же девочки! Это у вас в деревне правила такие, переться не стуча?

Пашка виновато зашевелил губами, пытаясь что-то объяснить, но объяснения Луизу не интересовали.

– Тебя культуре учили? Учили, я спрашиваю? Ну что молчишь, как идиот? Я с кем разговариваю?

Но лучше бы Луиза не трогала Пашкину культуру. Он сжался, как котенок перед пастью бульдога, и залепетал что-то типа извинений. Однако выслушивание сельского лепета не входило в Луизины планы. О скандальном нраве Луизе, работавшей в ОТК, знал весь завод, и никто не рисковал с ней связываться. В одну минуту на Пашкину голову вылился такой поток высокоотборной брани, что у бедняги задергались обе щеки. Столько урбанистической культуры сразу Пашка не ожидал. Однако это было только началом. Чутко уловив это, гость дождался паузы, во время которой Луиза формировала в голове новую высокоинтеллектуальную лавину, и с резвостью горного барана выпрыгнул в окно. Луиза остолбенела от такой наглости. Ярости в ней накопилось столько, что глаза выкатывались из орбит. Она подошла к окну и частично отлаялась в палисадник, но облегчения от этого не получила. В следующую минуту она резко развернулась на каблуках, обвела злыми глазами комнату и остановилась на Толике.

– Ты чего растренькался? Чего растренькался, я спрашиваю. Больше делать нечего? А вы чего разлеглись? Разве не знаете, что скоро ужин? Ну и скоты!

Луиза хлопнула дверью, и Малахаев покрутил у виска.

– Почему все старые девы такие злые? – задал он риторический вопрос.

– Потому что их не хотят, – ответил Шурик. – Если бы тебя не хотели, и ты был злым.

– На что ты намекаешь, Австралия, – возмутился Малахаев. – Кто это меня хочет?

– Все хотят, – невозмутимо ответил Шурик. – Но больше всего себя ты хочешь сам. По Фрейду, все кто пишет стихи, втайне желают, чтобы их хотели.

Дружный хохот раздался с коек. Затем Шурик сказал, что пошутил, и после этого снова наступила тишина. А через полчаса позвали на ужин. «Наверняка я увижу Таню по пути», – подумал Берестов, и сладкая истома овладела им.

10

Но по пути он не встретил Таню. А после ужина все отравились в клуб, где уже завели на магнитофоне залихватский закордонный рок из разряда «хард-отползай».

У дверей клуба Берестова внезапно окружили и незаметно оттеснили от остальных те самые восемь жеребцов, которые в прошлом году намеривались сотворить из него котлету. Однако окружили они несчастного Леню отнюдь не с враждебными намерениями, а напротив – снисходительно похлопав по плечу, жеребцы выразили восхищение за его бесценное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана». Также они просили не обижаться за прошлогодний фонарь, который засветили ему чисто по недоразумению, не подозревая, что он откаблучивает в таком духе.

Берестов всех великодушно простил и впервые подумал, что поэтом в этом мире быть не так уж и плохо. Но все равно не мед, судя по издерганному облику Малахаева. Благодаря поэтическому дару, его, высококвалифицированного регулировщика, бессовестно используют на всех такелажных работах. При этом обязательно с ехидной усмешкой добавляют: «Это тебе не стихи писать». Однако за мимолетные минуты славы можно вытерпеть все. И Берестов, находясь в самом ее зените, внезапно сквозь толпу дергающихся в хард-танце увидел Таню.

Она единственная не дергалась. Скромно стояла у стены, светло улыбалась и в упор смотрела на Берестова. Ее черные волосы были выпущены из-под заколки, глаза горели, губы рдели, на щеках красовались озорные ямочки, и на лице светилось то, что выгодно отличала ее от всех на свете мисс-королев, – так называемая изюминка. Сердце Берестова замерло, затем с намеком отбило нечто вроде победного марша, и он вразвалочку направился к ней.

Потом они беспрепятственно вышли из клуба, не возмутив при этом ни одного гогочущего жеребца, и побреди по шершавой деревенской площади мимо магазинов «Машка, рожай», мимо набычившегося в луже бычка, который, судя по взгляду, не одобрил их появление, мимо почты, столовой с высоким крыльцом, мимо полуразрушенной гостиницы и далее по тропинке куда-то за деревню.

Приблизительно через минуту вслед за ними выпорхнула еще одна пара: Креончик с Таниной подружкой Ириной. Креончик на ходу разоблачал нашумевшие явления домовушек и барабашек, и Ирина заливалась скромным девичьим хохотом, сотрясавшим окрестность.

Пары миновали центр села, центральные огороды; они вышли в поле и побрели в сторону леса, где невозмутимо дремал на отшибе дом Федьки дурачка. Вечер был великолепный, звезд – завались, воздух – дыши – не хочу. От леса веяло свежестью, от неба – вечностью, от Тани – очарованием, и только от Креончика исходил сквозняк «материалистической подоплеки». Он продолжал доказывать, что чудес на свете нет, и мода на потустороннее – это временное явление, которое скоро пройдет. А Ирина продолжала заливаться восторженным деревенским щебетом, как канарейка при виде попугая.

– Барабашек нет! – с жаром восклицал Креончик. – А есть магнитные силы земли. Они пытаются достучаться до человека, чтобы пробудить в нем совесть. Потому что Земле грозит экологическая гибель.

И Ирина хохотала над наивностью магнитных сил, не допуская и в мыслях, что у человека может пробудиться совесть.

– Будь я проклят, если собственными ушами не слышал их магнитного стука, – еще пуще распалялся Креончик.

– Ой, как страшно! – сделала большие глаза Ирина и мягко прижалась к завравшемуся материалисту.

Но Креончик не понял порыва юной девы. Вместо того, чтобы покровительственно обнять подружку и успокоить чисто по-человечески, он отстранился от ее упругой груди и продолжал свои блестящие рассуждения.

– Тут бояться нечего! Факты сверхъестественного, конечно, имеются. Но чтобы живой человек от этого пострадал, такого не бывало.

«Такого не бывало, – вздохнула про себя Ирина, – когда девушку успокаивают одной голой логикой, как будто нет для этого рук. Да еще почему-то отстраняются. Это, наконец, неприлично…»

После этой мысли Ирина непроизвольно начала проникаться ненавистью к проклятым «материалистическим подоплекам». Самое обидное, что Креончик ей не очень-то и нравился. Ей больше понравился гитарист Толик. Но что тут поделаешь, когда у Танькиного кадра лучший друг Креончик. Как лучшая подруга она была обязана закадриться с ним, чтобы не нарушить гармонии. Ирина сделал повторную попытку прижаться грудью к Креончику, но тут с ужасом заметила, куда они следуют.

– Эй, а мы куда идем? – крикнула она впереди идущей паре.