Дом с мертвыми душами

Когда слишком прижало с крышей, Елена Ильинична решила взять из кошелька сто шестьдесят рублей на ее починку. Но только взаймы. После того, как крыша была приведена в порядок, начала превращаться в труху завалинка. Пришлось взять взаймы и на завалинку. А что делать? Не лежать же деньгам без движения? Это приводит к их удешевлению. Так, кажется, пишут в газетах. Хотя этот процесс не совсем понятен для рядовой доярки. Не об этом сейчас разговор. Словом, таким образом, в течение полугода были потрачены все деньги из найденного кошелька. С одной стороны, Елена Ильинична приходила в ужас от мысли, что объявится хозяин и нужно будет наскрести эту сумму, а с другой стороны – хозяйка в глубине души радовалось, что теперь у нее с домом и с хозяйством – чин чинарем.

Однако видимо Господу не угодно, чтобы люди жили в радости слишком долго. Не прошло и трех месяцев, навалились новые заботы. В Ташкенте умер отец, наотрез отказавшийся переезжать в Россию.

– Я русский! С какой стати я должен возвращаться на родину в качестве беженца! – заявил он своей дочери с зятем, собравшимся бежать на историческую родину. – Я тут провел полжизни. Здесь моя родина!

– Так ведь убьют же ни за что! – взмолилась дочь.

– Убьют, значит, такова моя судьба, – вздохнул шестидесятитрехлетний отец, и остался в Ташкенте, заявив, что здесь могила его жены.

Как стало известно потом Елене Ильиничне, его вынудили переехать из трехкомнатной квартиры в центре Ташкента в какую-то коммунальную дыру на окраину города. А ведь Ташкент после землетрясения отстраивал весь Советский интернационал. Ильинична знала, что отец очень нуждался, что его травили и унижали, ему грозили, однако и тогда он не покинул Ташкента. И вот теперь отец скончался.

Елена Ильинична от этого известия пришла в ужас. Не потому, что скоропостижная кончина родителя стала неожиданностью (он был больной, и этого следовало ожидать), а потому что не было ни копейки, чтобы вылететь в Ташкент. Попытки занять двести рублей у односельчан не привели к успеху. Отказали в займе и в кассе взаимопомощи колхоза, сославшись на то, что денег нет. Отказали и городские шефы, заявив, что заводу нужно выходить на самоокупаемость, и на счету предприятия нет ни копейки.

Елена Ильинична всю ночь проплакала на пару с дочерью, но так и не нашла выхода. А когда утром в половине пятого она толкнула калитку, чтобы с красными глазами отправиться на ферму, то от неожиданности вскрикнула. Прямо на тропинке почти на том же самом месте, что и в первый раз, лежал точно такой же кошелек.

Около двух минут женщина, не моргая, смотрела на него и не верили собственным глазам. Затем почесала лоб, перекрестилась и подняла его. Он был довольно тугим. Первой мыслью было, что пошутили соседи, набив кошелек бумагой. Однако такая шутка было бы жестокой, тем более в такой момент. Ильинична открыла кошелек и ахнула. Семь сторублевок по сто, и четыре по пятьдесят. Бог ты мой! Да кто же так запросто может носить с собой такие деньги, а тем более – потерять.

И снова, как в прошлый раз Ильинична ходила по селу и выпытывала, кто потерял кошелек неподалеку от ее дома. На этот раз не оказалось ни одного претендента. Все угрюмо отворачивались и прятали глаза, полагая, что бедняжка спятила, поскольку за день до этого со слезами на глазах умоляла дать взаймы двести рублей.

На этот раз вдова с двумя детьми долго не раздумывала. Она привезла тело отца на родину, а заодно и прах матери, умершей десять лет назад. Их похоронили в одной могиле на Кузоватовском кладбище. От похорон и от поминок оставалась еще внушительная сумма. Но она как-то незаметно вся ушла, и Ильинична предпочитала больше не вспоминать про хозяина кошелька, хотя про себя решила, что берет эти деньги взаймы. Но такую сумму ей никогда уже не отдать, осознавала женщина, и втайне радовалось, что хозяин кошелька не находился.

Два дня назад сыну пришел вызов из Астраханской мореходки. Оказывается, он втайне от матери послал туда документы, и его пригласили на приемные экзамены.

– Боже ты мой! – воскликнула Ильинична, услышав эту весть. – На какие шиши я тебя отправлю? Ты же знаешь, у нас ни копейки.

– Что же, мне теперь не учиться? – насупился сын. – Значит, я всю жизнь обречен крутить коровам хвосты? Тогда скажи, зачем ты требовала, чтобы я учился без троек?

– А от меня зачем требовала, чтобы я закончила школу с золотой медалью, – подхватила дочь. – Значит, и я обречена здесь сидеть по гроб жизни только потому, что у тебя нет денег отправить меня в Москву.

Вот тут-то и выяснилось, что дочь тоже тайком отправила документы в столичный Университет дружбы народов, и со дня на день ей должен прийти вызов.

Елена Ильинична всю ночь проплакала над своей судьбой, жалея, что справила слишком пышные поминки по отцу. Можно было и поэкономнее. Тогда бы и детям что-нибудь перепало. Эти слезы о беспросветной нищенской судьбе пришлись как раз на ту ночь, когда коромысловские мужики засыпали с надеждой увидеть штат Невада. Кому Америка, а кому бы жалкую сумму, равную железнодорожному билету до Астрахани. Елена Ильинична как всегда отправилась на ферму в половине пятого утра. Она толкнула калитку с твердым намерением расшибиться в лепешку, но найти эти несчастные деньги детям. Не повторять же им жалкую судьбу родителей.

– Господи, помоги мне найти деньги для детей… – прошептала женщина, выйдя за ворота.

И вдруг осеклась на полуслове. Под ногами лежал кошелек. Причем, точно такой же, как два предыдущих.

Первой мыслью было, что это Алешка выронил. Дело в том, что сын один из этих кошельков начал носить в кармане. Не столько для денег, сколько для форса, поскольку денег все равно не было. Ильинична подняла его, и сердце обмерло. Он был туго набит. Дрожащими пальцами женщина открыла кошелек, и в глазах померкло. В нем лежало ни меньше десятка сотенных купюр. Ни на какую ферму Ильинична в то утро не пошла, а вернулась домой и разбудила дочь.

8

У входа в школу на перевернутой бочке из-под извести сидела уборщица в синем халате и уплетала из кастрюльки рисовую кашу. Это было бабка Оксана. Ее Берестов помнил по прошлому году. Она с таким аппетитом поедала рис, что в тридцатые годы ее бы (как пить дать) приняли за китайскую лазутчицу. Не переставая жевать, она лукаво всем кивала и с не меньшим лукавством осведомляла, что для девочек приготовлена общая комната в правом крыле, а для мальчиков – в левом. Узнав Берестова, уборщица коварно рассмеялась, будто ведьма, знавшая о нем интимную тайну, однако ничего добавить не успела, поскольку в ту минуту из ее беззубого рта посыпался рис.

«И что тебя не репрессировали в тридцать седьмом?» – с раздражением подумал Берестов, однако тут же устыдился своим мыслям и подумал, что у нее будет всех удобней расспросить про Танечку Цветкову.

– Где Таня, спрашиваешь? – рассмеялась старуха смехом Сатаны. – А пес его знает, где? С утра она была на ферме, а где сейчас – одному Богу известно.

Ответа было достаточно, чтобы у Берестова сладко засосало под ложечкой. Главное, что Таня в деревне, а где в данный момент – не имеет значения. Деревня – есть деревня, а это значит, что слухи о его приезде молниеносно долетят не только до Тани, но и до самого Господа-Бога, и он сделает так, что они сегодня непременно встретятся.

Парень решил не торопить события. Пройдя вместе с товарищами в левое крыло, он обречено плюхнулся на первую попавшуюся койку у окна, на которой, видимо, и предстояло отбывать колхозный срок, полученный ни за что. Креончик, затолкав чемодан под шкаф, плюхнулся на соседнюю койку, предчувствуя тоску и скуку. Ребята, побросав свои сумки на пол, также в обуви (а Толик вдобавок с гитарой) завалились на заправленные кровати и затихли в ожидании ужина.

Стало почему-то грустно. К тому же Толик заныл про сумерки природы. От этого все поголовно закурили. Табачный дым без всякой природы нагнал такие сумерки в настроение ребят, что всем захотелось всплакнуть, а Берестову – немедленно увидеть Таню. «Теперь понятно, почему народ так не хотел колхозов, – пришла внезапная мысль. – Потому что в них тоска-печаль смертная…»

– Нет, ты серьезно сказал, что в том доме у леса обитают мертвые души, – подал голос Креончик.

– Серьезнее некуда, – ответил Леня. – Я собственными глазами видел. Скажу больше: тот заколоченный дом у леса назвал «домом с мертвыми душами» лично я.

– Все ясно, – скептично вздохнул Креончик и отвернулся к стене. – По науке это называется: ухайдохался на навозе.

Однако это не так. Ничего Берестов не ухайдохался на навозе. В тот день он вообще не нюхал навоза, поскольку не выходил на работу. Весь рабочий день шеф пролежал на койке, симулируя гипертоническое обострение на почве аллергии на мух. А вечером они встретились с Таней.

Это было на окраине села. Они подошли друг к другу, романтично взялись за руки и, ни слова не произнеся, побрели по полю в сторону того самого заколоченного дома у леса. Над головой висели звезды, под ногами шуршала трава. Воздух дрожал, разливал очарование и оглушал тишиной окружность. А за спиной спала деревня. Словом, природа была – сама безмятежность. Ничто, как говорится, не предвещало подвоха.

Единственным, чем терзался Берестов, – куда в данный момент вести Танечку: в лес, или в этот заколоченный дом? До этого вечера она была, словно неприступная крепость: позволяла целовать себя только в щечку. Однако на свете нет ничего неприступного, а тем более девушки. Мужской напор и настойчивость – вот что спасет мир от вымирания.

Сегодняшний вечер обещал гораздо большее, чем короткий поцелуй в щечку. Он обещал такое, от чего у Лени захватывал дух. Об этом свидетельствовали и стыдливо опущенные ресницы Танечки, и ее горячая ладонь, через которую прощупывался пульс, и волнующая дрожь ее плеч, которая накатывала ни с того, ни с сего.

Леня тоже временами впадал в дрожь. Но то была дрожь нетерпения. Его губы и руки только и ждали момента, чтобы начать гулять по Танечкиным прелестям.

«Едрит твою за ногу в качель, – с досадой кусал губы Берестов, ворочаясь на проваленной кровати, – все-таки тогда ее нужно было вести в лес. А все нетерпение, нетерпение! Сказано же было Цицероном: кто нетерпелив, тому неподвластно великое!»

Когда пара подошла к этому мрачному дому с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, уже было невмоготу. Пора было начинать атаку. Леня приблизился губами к ее ушку и произнес сдавленным голосом, стараясь придать ему мрачность:

– Я слышал, что в этом доме ночами кто-то стонет.

Сказанное не только не тянуло на какой-нибудь элемент остроумия, но и отдавала откровенной глупостью, несмотря на то, что при луне эта хибара действительно выглядела мрачнее некуда. Однако – это сработало. Точнее сказать, Танечка сделала вид, что сработало. Она отстранилась и очень серьезно произнесла:

– Это стонут мертвые души дяди Гриши и дяди Антона. Их расчленил Федька дурачок, и чуть не съел. Если бы не милиция, он бы точно их съел.

Берестов рассмеялся Таниному остроумию, но Таня и не думала шутить. Она строго взглянула на спутника и добавила:

– Ничего смешного. Дядя Антон, между прочим, отец моей лучшей подруги. Вполне приличный дядечка. Это дядя Гриша был алкашом. Его не жалко.

– Даже так? – смутился Берестов. – Он что же, ваш Федька дурачок, был людоедом?

– Если бы, – вздохнула Таня. – Он был милейшим человеком. За всю жизнь мухи не обидел. Жил один. Никого не трогал. Самостоятельно вел хозяйство. Это его дом. Непонятно, что на него нашло? Хотя, может быть, и понятно. В последнее время его одолели алкаши. Как распить бутылку, так к нему. Ему тоже наливали. А до них он ни капли не потреблял.

– Ну и страсти, тут у вас, – еще больше удивился Берестов. – А где он сейчас? Сидит?

– Кто же больного посадит, – улыбнулась Таня. – Он в больнице, в Казани.

Вот тут самое разумное – изобразить ужас и утащить Таню прочь от этого места. Но Берестова взяло любопытство.

– Подойдем, посмотрим, – предложил он. – Может, правда, услышим их стоны.

Таня, почему-то не противилась, и совсем не боялась. И от этого брала досада. Она без всякого трепета проследовала с Леней через двор и поднялась на крыльцо. И о чудо: дверь оказалась без замка. Заколоченные крест-накрест доски были не более чем муляжом и нисколько не препятствовали проникновению в дом. Сердце Берестова наполнилось ликованием. В доме наверняка темнота, хоть глаза выколи. А ничто так не глушит смущение и стыд, как невозможность поглядеть друг другу в глаза.

Берестов выпустил Танину руку и вцепился в доски. Каждая из них крепилась всего на одном гвозде. Он их снял без всякого усилия, после чего нащупал ручку двери.