Тойво – значит надежда. Красный шиш

А враги молчат, ни ответа от них, ни привета, ни деликатного покашливания. Затаились, вражины.

Совсем недавно финские егеря привозили в деревню седобородого старика с целью пропаганды. Сказали, вот вам и Вяйнемейнен, а в правительстве Илмарийнен советы дает, планы строит. «Калевала» – это наш эпос, «Калевала» – это наше наследие. Не посрамим!

И хотя многие карелы знали, что старик этот – торгаш из Тунгуды, но идея понравилась. Предки, национальное движение, свобода и все такое. Зажиточные селяне и деревенщины увидели перспективы – с Советами таковых не было, там все общее. Еще памятны были пьяные Комитеты Бедноты из украинских и белорусских ссыльных, реквизиции, ничем не отличающиеся от грабежей, и прочие безобразия. Но, с другой стороны, никто не забыл бесчинства финских войск на карельской земле, пренебрежительное отношение, выстроенное государством Финляндия к ливвикам, людикам, вепсам и прочим инкери.

Тунгудский старец ратовал за объединение с Суоми, удивляясь, отчего именно эта идея, хоть и симпатичная, так осторожно воспринимается местным населением, которое не очень зажиточное. Того не понимал, артист, что доля быть младшим братом – на побегушках, лишенным голоса и волеизъявления – у России, несколько отличается от доли быть «казакку» (батраком, в переводе) у Финляндии. Каждый выбирал свою судьбу для себя сам.

А некоторые ничего не выбирали, потому что земля карельская была испокон веку, и все предки на ней жили. Пришли веня-ротут, будем с ними жить, образовались лахтарит – ну, значит, с ними. Сказали финики: «стрелять в русских» – лучше уж не стрелять. Приказали русские: «стрелять в финнов» – тоже лучше уж не стрелять. В итоге: и те, и другие в карелов – пуф-пуф. Для одних местные жители – пособники врага, для других – предатели национальной идеи.

И с той, и с другой стороны уничтожение. Кончилось время викингов, викингами теперь германцев – норвегов, шведов и датчан – величают. Викинга Добрышу Никитича, захватившему сотоварищи старинную столицу Швеции – Удеваллу, никто не помнит (об этом в моей книге «Не от мира сего 3»). Помнят Добрыню Никитича из Рязани, типа воеводы. А Добрышу из Пряжи – нет. Невыгодно вспоминать. Викингов под лед Чудского озера спускали во времена Ледового побоища, викингов крестили «огнем и мечом» в Новгороде (об этом в моей книге «Не от мира сего 4»), викингов на Рождественской гари жгли десятками. Ну, так то война была, длившееся не одно столетие. Ливонской называлась.

А теперь – что? Что делать жителям Кокосалми? А ничего, наверно. Все уже сделано за них. Егеря оборудовали прекрасные огневые точки, способные кинжальным огнем подавить любое приближение неприятеля со стороны озера. Также выставили дозор на деревьях, готовый предупредить о маневре русских в обход озера. Пока те кружным путем проходили бы, как раз хватит времени для смещения секторов обстрелов. Не кинжальный уже огонь получался, но тоже вполне эффективный.

Сделав все приготовления, егеря сделали ручкой: пора дальше лыжи вострить, восстание организовывать. Четыре человека – два пулеметных расчета, созданных из добровольцев майора Талвелла, остались. Еще двое – из местных жителей деревни – залезли на сосны. Прочие труженики деревни Кокосалми продолжали заниматься своими рутинными делами по хозяйству.

Красные, отдышавшись в очередной раз после перехода по изобиловавшему сугробами льду озера с подветренной стороны, вновь пошли в атаку. На этот раз они добрались до середины, где снега было всего лишь по щиколотку – все остальное выдуло. Они перекурили минут двадцать, комиссар Рябов поздравил бойцов с успешным форсированием самого сложного участка пути, потом сделалось холодно. Разгоряченные и вспотевшие красноармейцы начали отчаянно мерзнуть. Мороз не спадал, кажется еще усиливался.

Трофимов распорядился артиллерийским расчетам готовиться к стрельбе упреждающей. Ну, а прочим сказал: «наше дело правое, дело левое будет разбито». «Ура» просипели бойцы и пошли снова атаковать, путаясь в полах обледеневших шинелей.

Они прошли полста метров, когда в следах обнаружилась вода. Чем дальше они шли, тем глубже выступала вода. За четыреста метров до берега первый боец провалился по пояс. Те, кто пытался его обойти, тоже угодили в исходившую паром воду. Продвигаться дальше сделалось решительно невозможно.

– Приготовиться к стрельбе стоя! – просипел Рябов.

Словно услышав его команду, с берега хлопнул одиночный винтовочный выстрел. Комиссар дернулся всем телом, будто собираясь взлететь, закатил глаза и осел в воду, медленно погрузившись с головой.

– Огонь! – скомандовал себе шепотом каждый красноармеец. Да вот только стрелять из винтовки Мосина образца 1905 года на морозе, да после того, как ее в воду окунали, непросто. И если удавалось справиться с окоченелыми пальцами, чтобы взвести затвор и нажать на курок, то пружина бойка намертво смерзалась, и никакого выстрела не получалось. Про пулеметы, которые приволокли сюда и говорить нечего. Замерзла в стволах вода к едрене фене.

Ну, а лахтарит стрельнули. Финский ручной пулемет системы Лахти-Салоранта, несмотря на свою ненадежность и капризность, мог при надлежащем уходе работать и на морозе. Емкость магазина в двадцать патронов не позволяла поливать из него, как из лейки. Стало быть, и дуло не перегревалось и не развальцовывалось часто, то есть, постреливай себе и кофе попивай. Заклинит затвор, маслицем его фур-фур, пальчиками туда-сюда, снова стреляй. На войне, конечно, такое не катит, но здесь какая война?

Развернувшиеся в цепь красноармейцы, коченеющие в воде, были прекрасной мишенью. И падали они, как мишени на стрельбище. Жутко, даже самим финнам жутко. Поэтому, скосив десяток русских, пулеметчики стрелять перестали. Помахали друг другу руками, договариваясь, и сместили акцент стрельбы.

Красногвардейцы ринулись отступать. Хотелось, конечно, побыстрее, да получалось все также. Финны стрелять прекратили, опять начали выжидать, и скоро стало понятно, чего.

Двигаться обратно легче по тем следам, которые до этого проложили, но возле оставленных пушек пришлось свой маршрут изменить: опять застрочили пулеметы, опять начли хлопать меткие винтовочные выстрелы. Не пускал враг обратно на берег тем же путем. Заставлял идти к пологому – без деревьев – бережку, в стороне от тропы.

– Нельзя туда идти! – закричал, как мог, Раухалахти.

На него тупо уставились бойцы, помороженные и, в общем-то, уже безразличные ко всему. А Трофимов, все это время пытавшийся вернуть к жизни свои пушки, попытался поднять примерзший к ладони револьвер. На его черном от мороза лице двумя крупными льдинками замерзли скатившиеся из глаз слезы. Вероятно, хотел стрельнуть проклятого чухонца, но не мог.

– Там болото, – объяснил Туомас. – Оно не замерзает. Провалимся.

Однако к нему мало кто прислушался. Командир шепотом отдавал приказания: «снять замок с одного орудия», «двигаться под прикрытием другой пушки к берегу», «организовывать отступление», «собирать из оставленного орудия обоз, лошадей готовить для перемещения в тыл раненных и помороженных».

И они пошли. А Раухалахти остался, махнув рукой. Вместе с ним осталось несколько человек, тоже махнувши на все и всех руками. По ним и начали бить все финские винтовки и пулеметы.

Туомас сказал своим товарищам, что надо выждать пару часов, а когда наступит темнота, отступать по своим следам. Укрыться от стрельбы врагов за лафетом мертвой пушки, закопаться в снег, как можно глубже, свернуться калачиком и попытаться не замерзнуть.

– Под снегом всегда тепло, там можно отогреться, потому что тепло никуда не уходит. Только нельзя спать, – говорил он бойцам.

Проследив, чтобы все зарылись в снег, как тетерева, он, пересчитав количество ушедших под снег товарищей, окопался в сугробе и сам.

Действительно, в сделанной берлоге он начал отогреваться, отчего сразу же потянуло в сон. Но спать было нельзя, поэтому он начал вспоминать по именам всех своих родных, оставленных в Гельсингфорсе, боевых друзей по Териокскому отряду Красной Гвардии, соратников по Карельской трудовой коммуне. Когда же эти люди начали подходить и здороваться с ним за руку, Туомас сделал над собой усилие и открыл глаза и ничего не увидел. Он пошевелился и вылез из-под снега. Вокруг уже сделалось темно, на небе пробились первые звезды.

Надо было торопиться, пока луна не взошла и не осветила все, как днем. Раухалахти принялся ворошить сугробы, пробуждая от спячки товарищей-красноармейцев.

Из своих убежищ вылезли не все, несколько человек, вероятно сильно помороженные и очень сильно мокрые, насмерть окоченели.

Они пошли к берегу и довольно быстро оказались на нем, однако двигаться дальше на сушу не представлялось возможным без риска сделаться дезертирами. Ушедшие с командиром товарищи копошились в болотине. Орудие провалилось в болотную жижу по самые станины, и теперь оставшиеся в живых бойцы тщетно пытались его вытянуть. Бросать пушку было нельзя, потому что снять с нее замок тоже не представлялось возможным. Или вытаскивать орудие, или все равно всех потом, как саботажников, расстреляют по решению военного трибунала. Хоть караул кричи.

Раухалахти сотоварищи принялись вырубать жерди, чтобы вызволить из болотного плена красноармейцев и лошадей, а уж потом, устроив систему воротов и блоков, тащить чертову пушку.

Взошла луна, сделав мир видимым и страшным. Командир Трофимов вмерз в болото, из которого теперь торчала только его голова и одна поднятая рука. Кто-то из мертвых бойцов лежал головой вниз, оставив наружу лишь заиндевелую в шинели спину. Кто-то, начиная вязнуть, откидывал назад голову, да так и остался в неимоверной муке смотреть на безразличные небеса.

Три часа они вытаскивали пушку, а потом, погрузив на лафет и пущенные за ним дровни не способных уже идти товарищей, пошли в сторону железнодорожной станции, где за укрепленными брустверами днем и ночью несла караул военизированная охрана.

В живых из диверсионного батальона осталось всего десять человек. Всем им потом отрезали помороженные руки-ноги, всех их распустили по домам, не прислушавшись к докладам о специфике ведения боевых действий в зимних условиях бездорожья, непромерзающих болот, озер и хорошо ориентирующихся в таких условиях лахтарит. Все это зимние забавы, все это не может быть, потому что не может быть никогда.

Никогда бы не узнал об этом наступлении на Кокосалми и Антикайнен, если бы ему не рассказал один из курсантов, занимающийся в лыжной секции, Матти. Он случайно встретил в госпитале своего старого товарища Раухалахти, когда приходил навещать совершенно другого человека.

Услышанное настолько потрясло Матти, что он не мог не посоветоваться с Тойво, как командиром.

– Почему об этом никто не говорит? – спросил он. – Ведь это правда, хоть и горькая.

– Эта правда не нужна никому, – ответил Антикайнен. – Но тебе нужна, и мне – тоже нужна. И нашим товарищам без нее не обойтись. А вообще, у каждого своя правда.

– И у них? – кивнул куда-то за спину Матти.

– И у них, – вздохнул Тойво. – Культурная революция.

«Lie is the universal lubricant of the culture. A love of Truth and commitment to it were seldom rewarded and were often punished» (Dean Koontz – Breathless -).

«Ложь – это универсальная смазка для культуры. Любовь к Истине и долг перед ней редко вознаграждаются и часто наказуемы» (Дин Кунтц – Бездыханный -).

3. Восстание.

То, что «битва» при Кокосалми оказалась без всякого внимания, не являлось чем-то старательно замалчиваемым по политическим соображениям. Хотел раненный Туомас рассказывать о ней – да говори, кто тебе мешает! Хотели другие бойцы, оставшиеся живыми, поделиться своими страхами – пожалуйста.

Их, конечно, слушали. Да только кто будет прислушиваться? То, что случилось – это ужасно, это страшно, это даже как-то неправдоподобно. Упоминали о Кокосалми командиры и политработники? Говорили об этом побоище, этой бойне вожди? Нет? Газеты хоть строчку о гибели красноармейцев Трофимова написали? Стало быть, и нам нечего.

Зато у всех на слуху было другое событие. Не было ни одной посудомойки, ни одного дворника, которые бы не возмущались действиями белогвардейских палачей в карельском селе Ругозеро. Каждая газета, каждая «Правда», каждый «Труд» и каждый «Гудок» гневно клеймили финскую буржуазию в целом и «царского прихвостня Маннергейма» в частности. Впрочем, было, конечно, за что.

Пограничные части Красной Армии в Карелии были отчего-то малочисленны. Угроза от враждебно настроенной Финляндии происходила явная, но пограничники на это внимания не обращали. Ходили парами вдоль границы и стреляли во все, что подозрительно шевелится.

С другой стороны ходили тоже немногочисленные финские пограничники, тоже парами – финны вообще только парами ходят, особенность у них такая – и тоже стреляли во все, что подозрительно шевелится.

Что может подозрительно шевелиться на границе Советская Россия – Финляндия? Зверь, плохо разбирающийся в политической обстановке. Люди все вероятные маршруты передвижения малочисленных дозоров и время их выхода в дозоры давно изучили. «Где дозор?» «В дозоре».

Поэтому разномастные перебежчики старались на глаза пограничникам не попадаться. А если попадались, то залегали ни живые, ни мертвые. Может, не убьют? Может, и не убьют. Они только по шевелящимся целям стреляли.