Нетипичный атом общества

Шкодливый Пират, видя милицейское облачение визитёра, напрягся. Серёжка с восторгом оглядывал богатырское сложение гаишника, а мощный инвалид, без тени робости ответил на реплику:

– Служивый, лужи и ухабы – национальная гордость России. Любой враг застрянет и потопнет.

– Мне тонуть некогда, а вот выпить не откажусь. Как говорится, жизнь в России измеряют не прожитыми годами, а выпитыми литрами.

К скамейке подошёл здоровенный брат Мамонта Володька – водитель ЗИЛ-164:

– Дядя Володя! Кого я вижу!

Шилкин подобрел лицом:

– Наконец-то вижу шофёрскую физиономию. Давай подсуетись насчёт угощения.

– О чём разговор, начальник! В любой дом заходи – нальют без проблем. Пойдём к Константину, вот калитка его, мужик он гостеприимный, всем будет рад.

И они тронулись впятером к входной двери. Пират семенил с робкой наглостью, остальные держались уверенно. Хозяин встретил непрошенных гостей радушно. Когда он вышел из большой передней комнаты, где проходило застолье, полностью занимая дверной проём своим огромным телом, милицейский чин кашлянул от неожиданности и проговорил изумленно:

– Вот это медведь!

Маковский довольно усмехнулся:

– Да ты сам как медведь.

– Я-то медведь, да ты – медведище! Если не считать одноглазого плюгавца, остальные – те ещё мордовороты. Могучая у вас деревня.

Четвёрка потихоньку улизнула, а Володя Шилкин долго ещё сидел за столом с хозяином. Оба друг другу понравились и в знак совпадения взглядов они каждые пятнадцать минут чокались стаканами. Идиллию прервал истошный крик, что в доме между Молокановыми и Королёвыми опился и помер родственник жены Константина Маковского тридцатитрёхлетний Вячеслав Глазов. Праздник скомкался, немногочисленные гости – семья Чайковских, убежали смотреть свежего покойника.

Для деревни дело почти обычное, редкий год, когда на Троицу не случалось жертв. Случалось, даже загадывали, кого настигнет рок в следующий праздник.

Володя, как представитель власти вполпьяна зафиксировал происшествие и поехал докладывать в ОВД.

В суматохе праздника и последующей трагедии, никто не заметил приезд Тани Ивановой.

Тётка полезла на чердак за раскладушкой и матрасом. Как и прошлым летом девушку поселили в южной солнечной комнатке, размером два с половиной на три метра. Стол сдвинули ближе к окну, почти трёхметровой ширины, а раскладушку поставили в северо-восточный угол, чтобы не мешала входной двери. Пока устроились наступил вечер. Часы показывали двадцать минут девятого. Из распахнутого кухонного окна Котелкиных лились громкие звуки музыки. Таня прислушалась. Неведомый ей ВИА исполнял лирическую песню «Девочка и мальчик». Пронзительные стихи Онегина Гаджикасимова и мелодия завораживали.

– Что ты всякую ерунду слушаешь? – Заворчала тётка – лучше бы вкусненького что-нибудь привезла. Дура же твоя мать – отправила девку с пустой сумкой.

– Ой, забыла, – Таня полезла в объёмный, полупустой баул и достала из вороха запасного белья и пары платьев заветную бутылку – вот, мама специально передала.

– Другое дело. О, армянский, да ещё пятизвёздочный. Теперь, вот ещё, девка ты взрослая, стирать сама будешь свои вещи.

– Конечно, тётя Аня…

Вскоре взаимная приязнь Тани и Василия переросла во влечение, которое невозможно стало скрыть от окружающих. Людмилу поедал червь ревности. По вечерам они с Таней держали Василия под руки с двух сторон, когда прогуливались по деревенским улицам, но лишь слепой мог не заметить, кому отдаётся предпочтение. Что касается юной москвички, то её лёгкая влюблённость с каждым днём перерастала во всепоглощающее чувство. Она перестала замечать других ребят и с возмущением отвергла слащавую назойливость Валерки Сёмина, который заканчивал одновременно учёбу в трёх школах – общеобразовательной, художественной и музыкальной и считался парнем, подающим самые радужные надежды в будущем.

Василий сдал сессию через пень-колоду, а прибудь девушка раньше – вообще не осилил бы, настолько мысли о ней вытеснили из головы остальное. Пасти деревенскую скотину он отказывался наотрез. Трудяга Лёшка взвалил на себя двойную нагрузку и сильно отдалился от брата, разговаривая с ним редко и неохотно.

В первое воскресенье июля, когда младшие члены бывшей тайной организации зализывали раны, после грандиозного побоища между собой, произошедшего днём, шестёрка молодых людей, на закате солнца прогуливалась по улице, занимая полностью её ширину. Справа шла Таня в дерзком мини-платье, а левее вышагивали Василий, Людмила, Балон, Галя Безрукова и держащий её за талию Валерка Сёмин, который хоть и был младше неё, но достаточно любвеобилен, чтобы ему позволяли это делать. Путь молодёжи лежал вдоль барака. Вишни только начали созревать, спелые ягоды висели отдельными тёмными точками на фоне бледно-красной усыпени. Молодёжь скользнула заинтересованными взглядами по саду, а сидящая напротив своего огорода тётя Дуся, которая оживлённо обсуждала местные новости со своей подругой бабой Леной Мазуриной, погрозила могучим, почти мужским кулаком, дефилирующей компании.

На другом конце барака, на засадной скамейке, восседал гвоздь последних новостей – Боб, окруженный с флангов Митькой и Пиратом. Бою – личность в деревенских кругах по меньшей мере полулегендарная, стоит отдельного рассказа, но, поскольку такой рассказ уведёт совсем уж в сторону, придётся упомянуть о нём вкратце.

В середине первой мировой войны в женском монастыре Казанской богоматери села Колычёва, появилась юная миловидная послушница. В 1918 году монастырь прикрыли большевики, конфисковав часть ценностей. Другая часть бесследно исчезла. Монахинь выслали в отдалённые места (по слухам в Сибирь). Юница, однако, не пропала, а как грамотейка пристроилась в сельсовете, стала ярой поборницей советской власти, организовывала, а заодно и руководила комсомольской ячейкой. Её заметил бойкий начальник волостной милиции и вскоре женился на ней. Это происходило уже во времена НЕПа. Потом они дружно, по-семейному занимались коллективизацией и раскулачиванием. Подрастала дочь Галя. Милицейский чин завёл себе любовницу и в голодном 1934 году та родила крепенького мальчика. Бывшая послушница, мужа сопернице не уступила, а чтобы привязать к себе окончательно, приложила мыслимые и немыслимые усилия, чтобы забрать малыша в свою семью. Ей это удалось. Так в милицейско-сельсоветской ячейке общества, как тогда говорили, появился малыш, будущий Боб. Детей воспитывали одинаково, но людьми они выросли, не то, чтобы диаметрально противоположных взглядов и привычек, но различие бросалось в глаза. Галя превратилась в суперправильную коммунистку, педагога и директора школы. Из шалопая Боба жизнь сделала великого лодыря, зубоскала и классического нахлебника. Единственно, в чём совпадали взгляды брата и сестры, это неприятие церкви. Галя занимала более непримиримую позицию в этом вопросе (лодырь никогда не отказывался от церковного кагора).

С бывшей монашкой – комсомолкой – сельсоветчицей, к весне 1956 года, после XX съезда КПСС, стали происходить метаморфозы. С ужасом осознав, что сотворили в стране (не без её посильной помощи), она с головой погрузилась в религию. Дети и сослуживцы, после ряда безуспешных попыток вернуть заблудшую в лоно социализма, отступили…

Боб изрядно покуролесил за свою бурную молодость, но помня заветы папы, старался избегать криминала. Не будучи марксистом, но являясь истинным материалистом, не чуждым философии, он накрепко усвоил, что его базисом могут быть лишь дамы полусвета. Среди этих дам, преимущественно волостного, реже уездного масштаба, он отирался не менее пятнадцати лет. Случалось ему пожить за счёт курортных сочинских и ялтинских подруг, а уже совсем недавно, занесло в столичный полубомонд.

Три дня и две ночи Боб провел с комфортом в десятиэтажке, напротив метро Красносельская. Дом с консьержкой, чистота лестничных пролетов, высоченные потолки, какие-то избыточно культурные жильцы, произвели на него такое впечатление, что он сам себя зауважал.

На пьяненькую Аллу, так звали новую, слегка помятую и потасканную жизнью подругу, чарующе подействовал тенороватый бобов баритон и романтичные бакенбарды а-ля Пушкин.

После обеда третьего дня, когда Боб победоносно осматривал с монументального балкона завоёванную Москву от площади трёх вокзалов до Сокольников, Алла с лёгким оттенком раздражения, слегка протрезвев, буркнула:

– Не постелью единой сыт человек, пора бы и делом заняться.

Герой понял, что пора «линять», но никаких эмоций на лице его не отразилось. Он ровным добрым голосом ответил:

– Конечно, Аллочка. Для начала я наведу порядок, уж больно много посуды.

Он хотел сказать не сданной посуды, но вовремя скумекал, что произносить подобное не следует.

Полноватенькая, круглолицая Алла расцвела и принесла две матерчатые сумки, в которые дальновидный ухажер аккуратно разложил двадцать семь полулитровых бутылок.

– Бобик, не забудь бутылки из-под бренди, виски и шампанского.

– Кисонька, вторым и третьим рейсом отнесу.

– Давай в мусоропровод выбросим.

– Что ты, Аллочка, мы же культурные люди, битые стёкла – это такая гадость.

Сданная стеклотара принесла ему прибыль в сумме три рубля, двадцать четыре копейки, и он с воодушевлением помчался в Колычёво, попутно прикупив бутылку «Солнцедара» и шоколадку «Алёнка» в придачу. Шоколадка сыграла решающую роль в дальнейшей жизни Боба. Ей он охмурил бараковскую вдову Лидию Паршкову с двумя детьми и поселился в её семье на всю оставшуюся жизнь.

Забегая вперёд, следует отметить, что пасынки в нём души не чаяли, и он оказался для них, не «вместо отца родного», а нечто гораздо большим по значению.

Сейчас он чинно восседал на засадной скамейке и выкладывал (в основном Митьке) своё негодование по поводу сребролюбия и вздорности известной категории женщин:

– То ей брошку, то серёжку купи, а то шубу запросит и кулон в придачу.

… Фланирующая молодежная компания приблизилась к сидящей троице метров на пятнадцать-восемнадцать. Митьку как током дернуло. Он резко вытянул правую руку, едва не коснувшись наклоненной бобовой головы, в сторону гуляющих:

– Эй, темногривая (Тане) и остальные, причаливайте сюда. Шустрее, шустрее!

Пока молодежь подходила, барачный оратор вещал Бобу, но так, что слышно было на полторы улицы:

– Да ну их этих продажных баб, гораздо проще с ледями. Вся зараза от москвачек. Почему я говорю не москвички?

Потому, что звучит пискляво, а от слова москвачка, за версту отдаёт болотом. Так они и выползли с Болотной площади…