виде шахматной доски.
– И чего моей душе хочется? – почти со стоном, но и с неизменной иронией заговорил
он. – Выйти бы сейчас на какую-нибудь площадь и крикнуть: "Кто знает, так скажите –
пятнадцать копеек дам".
– Бориська! – необыкновенно радостно закричал в это время появившийся на пороге
Федоськин. – Давай я тебя в шашки обдую, пока Мостов с Карасевым не приехали!
Иногда им удавалось сыграть в маленькие дорожные шашки, которые Ларионов
постоянно носил в нагрудном кармане, но Федоськин никогда не выигрывал.
– Иди к черту! – огрызнулся Борис. – Опять будешь зубоскалить. Тебе лишь бы время
провести.
– Конечно, сыграл – и конец вахты ближе.
– У тебя все просто. А у меня за этими шашками полжизни проходит. Здесь тебя
развлекаю, дома соседа. Жизнь и так из ничего состоит. Каждый день одно и то же.
– И чего ты все страдаешь, – начал рассуждать Петр Михайлович. – Не пропадает твое
время – у тебя же сын растет…
– Так в том-то ведь и дело! А из сына кого я рощу? Такого же байбака, как я сам?!
Борис замолчал, уставясь в окно на эстакаду с трубами.
– Нет. Не терплю рядом с собой серых рож, – сказал Федоськин.– Давай-ка я тебя
растормошу. Сбрось, сбрось это ненужное напряжение. Утю-тю-тю-тю-тю…
Он сунулся к нему со своей "козой" из двух пальцев.
– Ой, да уйди ты… – взмолился Ларионов.
– Не уйду. Зачем ты так серьезно думаешь? – На то и голова, чтобы думать.
– А что толку? Думать – это лишнее. Напридумывали всяких теорий: теория
вероятности, теория относительности. Эйнштейн говорил, что где-то пространство
расширяется. Ну и что? Вот если бы он у меня в квартире пространство расширил, тогда бы я
еще пожал ему руку.
– Ну, этого парня опять понесло, – криво усмехнувшись, сказал Борис.
– Может быть, бутылочку после работы? – делая новый ход, предложил Федоськин.
– Да отцепись ты, змей! Ты мне и без бутылочки надоел.
После смены, переодеваясь в чистое, Борис почувствовал какую-то особенную
душевную усталость. Он давно понимал бессмысленность своей жизни, но сегодня это
резануло так, что горечь выплеснулась наружу.
До службы Борис Ларионов пытался поступить в сельскохозяйственный институт, но,
прослужив два года в городе, о сельской жизни перестал и думать. Демобилизовавшись,
окончил краткие курсы и стал работать монтажником. Первым его объектом оказалась
десятимиллионка, на которой он и остался обслуживать те же насосы, которые монтировал.
Это показалось спокойней, давало много свободного времени. И вот с тех пор все пошло как
по кругу. .
Больше всего Ларионов боялся со временем уподобиться Петру Михайловичу
Шапкину, утверждающему, что за сорок пять лет своей жизни он не сделал ни одной ошибки,
хотя ему приходилось бывать в жутких передрягах. В бригаде посмеивались над его
"жуткими передрягами" как раз потому, что слишком верили в его безошибочность. За долгие
годы основное действие, производимое им на установке, было корректировка
технологического режима, подгонка его под необходимый шаблон. Зная свою жизнь с такой
же точностью, как заданные параметры на восемь часов вахты, он с профессиональным
чутьем предвидел в ней все возможные неувязки и вовремя реагировал, отводил их, как ветки
от лица, когда идешь по лесу. Работал он всегда исправно и всегда на одном месте. Жену
избрал точно, не перебирая женщин. Детей выучил. Всю жизнь ездил на одном трамвае по
одному маршруту, ходил в одни и те же магазины, в один и тот же кинотеатр; и, наверное,
если бы человеку было суждено умирать несколько раз, то и хоронить приказал бы себя в