лекарство. Я его на себе испытал, так и своим чадам не раз прописывал. Тоже помогает.
* * *
За чаем вспомнили, что для поминок потребуется много тарелок.
– А ты в мамином сундуке поищи, – подсказала Полине Мария. – У нее должна быть
посуда.
Когда Полина стала открывать крышку заветного материного сундука, вид у нее был
виноватый.
– Ох, если бы мама-то живая была, так от нас за этот сундук сейчас бы только пух и
перья полетели, – сказала она, засмеявшись.
У матери и вправду оказался целый набор посуды. В сундуке нашлось множество
разных вещей, не имеющих теперь никакого смысла. Многие из них ярко напоминали
детство, Елкино, но детям было непонятно, зачем мать хранила всякую всячину.
На самом дне нашелся паспорт. Его сразу попросил Николай и долго внимательно
разглядывал.
После осмотра сундука Георгий, Никита и Алексей поехали с Василием на бортовой
машине в мастерские красить сваренную вечером оградку, а потом должны были заехать в
лес за сосновыми ветками. Женщины собирались стряпать пельмени и Николая оставили
молоть мясо, вручив мясорубку, тоже извлеченную из бабушкиного сундука. Работа быстро
разогрела Николая, он снял толстый свитер и остался в одной клетчатой рубашке.
Настроение женщин за привычным делом изменилось.
– Людмила-то, наверное, завтра приедет, – предположила Полина. – Ты ее помнишь,
Коля?
– Я помню только, как принесла она мне однажды интересную игрушку – за ниточки
дергаешь, и маленький матросик по лесенке лезет. Она показывает, дергает, а не дает. Мама
говорит: дай, если принесла. Она не дает. Дразнила, дразнила да сломала. А я все равно
прошу. А она взяла и бросила в печку, печка как раз топилась…
– Ох, и вреднючая она была, – сказала Мария.
– А ты себя-то, себя-то вспомни, – засмеялась Полина. – Помнишь, как Гоше мешала
уроки делать? Вот слушай, Колька. Гоша только возьмется стихи учить, как мать твоя
начинает песни петь. Она же у нас певунья. Гоша Марии наподдаст и – в сени, а она на вред
еще громче пое-ет в сенях-то. Как он только ее не уговаривал. Ох, а ведь весело жили-то…
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
В день похорон все поднялись очень рано. Позавтракали и сели вокруг гроба.
Разговоры были те же, но из-за мысли, что мать лежит здесь последние часы, все стало
приобретать другую окраску.
Еще вчера кое-кто думал, что смерть матери не переживается так сильно, как должно
бы быть, но сегодня в души сама собой вползала тяжелая, гнетущая тень. Женщины много
плакали. Мужчины, чтобы справиться с собой, часто выходили из дома, помогали Василию
по хозяйству или просто стояли разговаривали в ограде.
Перед обедом Василий поехал на птицефабрику за автобусом. Полина наказала ему
пригласить на помощь кого-нибудь из женщин, с которыми она работала. Часа через два
Василий привез двух помощниц, которые сели пока в сторонке, стараясь при чужом горе
казаться незаметными.
– Надо всех накормить, да начинать, – сказал, наконец, Василий жене. – Автобус
сейчас подойдет. Пора ковры на машину стелить.
– Конечно, пора, – согласилась Полина.
За столом Николай впервые не отказался от предложенной стопки, и это одобрили –
слишком уж мрачный и убитый вид был у него. На стуле он примостился как-то косо, пряча
лицо с красными глазами. Все знали, что с самого утра он сидел в бане и плакал – его
старались там не тревожить.