Немного пустоты

Мы вернулись на диван, я прижался к Шаманке, радуясь ее теплу.

– Так что ты там делал-то? – спросила она.

– Сперва разговаривал по телефону о судьбе, потом размышлял о стихах.

Шаманка только покачала головой.

Вот так просто все у нас и вышло. А дальше уже начались проблемы.

Глава 3. О пьяных признаниях и чудовищах с похмелья

Впервые инкубом назвал меня друг, когда еще был в равной степени подающим надежды будущим экономистом и игроделом, хотя мир уже начинал рисовать ему более вероятные перспективы первого варианта.

– Все упирается в отсутствие времени, – говорил он, и, немного подумав, добавлял, – и в отсутствии команды.

Ни программировать ни рисовать друг не умел и учиться не планировал, считая сюжет единственным, что он был готов предложить команде разработчиков и веря, что этого достаточно для покорения Олимпа игровой индустрии.

Сюжет и правильная маркетинговая политика.

– Если делать игру из глав и продавать так, чтобы без первой нельзя было запустить вторую, продавая их раз в полгода, можно, таким образом, заполучить стабильную фанбазу, которая будет покупать игры без возможности скачать пиратскую, особенно, если новые главы не будут подходить к старым пиратским.

Как видите, экономика давала определенные бонусы в интересном ему направлении. Для четвертого курса он строил довольно смелые экономические схемы и хотя, пока еще, как и я, не совсем отчетливо представлял что это такое – жить самостоятельно и обеспечивать семью, уже видел где-то там, на горизонте единственно верный путь в будущее – сквозь экономические тернии к звездам игрового бизнеса.

Гораздо отчетливее, чем я, до сих пор не представляющий, чем буду заниматься, после получения диплома.

Спустя восемь лет, когда светлая идея друга была реализована другими разработчиками, менее озадаченными финансовым благополучием, а друг уже работал с умершими, он шутя говорил, что его тогда кто-то подслушал.

В тот вечер, когда он озвучивал эту идею, разговор зашел и об инкубах.

– Ты просто инкуб какой-то и потому никогда не женишься. Это просто противоречит твоей природе, – говорил он тогда, будучи уже изрядно пьяным. Кстати, это был один из тех удачных случаев, когда мы пили наравне.

В тот вечер тоже было полнолуние. Мы сидели на лавочке в сквере перед библиотекой, совершенно не беспокоясь о том, что какой-нибудь полночный ребенок проходящий мимо, травмирует свою психику и станет алкоголиком, когда увидит будущего экономиста и будущего музыканта, пьющими вот так, без какой-либо культуры и официального повода.

– Почему инкуб? – идея демона-обольстителя, хоть и очень подкупала ощущением собственной крутизны, тем не менее требовала дополнительных разъяснений.

– Ну как почему? Ты вроде не урод, язык подвешен, умеешь нравиться людям и этим пользуешься. Я не знаю никого, кто был бы о тебе плохого мнения. И, при этом, еще не было ни одной женщины, которая была бы с тобой счастлива. Потому что ты на это неспособен, – резюмировал он, – я напишу игру о тебе. Это будет ролевая игра, где социальные навыки имеют первостепенное значение и от правильного разговора зависит больше, чем от убийств монстров.

– Отлично, – сказал я, глядя на луну и понимая, что мир вокруг нее уже начинает меркнуть в алкогольном забытьи, – если я прославлюсь, не музыкой, так хоть как персонаж компьютерной игры.

Мы еще о чем-то говорили, но помню это очень смутно, как и то, как добрался до общежития. К тому времени, когда я вновь смог осознавать реальность – она обернулась моей комнатой, которая, во-первых, кружилась, а во-вторых мне было так плохо, что попытки сделать хоть что-нибудь, кроме созерцания крутящейся комнаты, были связаны с невероятными мучениями.

Ни о какой учебе сегодня и речи не могло идти.

– Тебе может воды дать? – спросил Скрипач, когда увидел, что я проснулся. Он сидел у открытого окна, прячась подальше от перегара и чистил от какого-то пятна свою растянутую толстовку, в которой ходил последние три года, – или аспирина? Что вы вчера пили?

– Ох, отстань… – все, чего я хотел на тот момент, это умереть в тишине. Внутри меня плескалось пивное море и тревожить его явно не стоило.

– Я только помочь хотел, – озадаченно ответил он, – Ну ладно, скажу на эстетике, что ты заболел.

Дождавшись, когда за Скрипачом закроется дверь я провалился в тяжелый похмельный сон без сновидений и открыл только когда электронный будильник с красными светящимися цифрами, рядом с кроватью Скрипача, показывал начало четвертого. Через пятнадцать минут вернулся и хозяин часов.

– Ну как там эстетика? – поинтересовался я.

Он только пожал плечами. Эстетика была предметом очень субъективным и так вышло, что вкусы Скрипача далеко не во всем совпадали со вкусами преподавательницы – низкой и полной женщины, утверждавшей, что тридцать пять лет назад она и другие хиппующие подростки встали у руля возрождения искусства, в противовес навязываемой государством «культуре». Сейчас, глядя на нее, сложно было представить, что эта женщина когда-то пропагандировала расширение сознания, свободную любовь и другие принципы детей цветов. А она именно так и утверждала. Я ни разу не видел ее без фиолетового юбочного костюма и сложной прически, выложенной с таким тщанием, что сразу было понятно – порядок в ее доме поддерживается безукоризненно. Скрипач, похожий на тощего гопника с убыточного провинциального завода, вызывал у нее раздражение одним своим видом.

И это не считая того, что она считала свой предмет наиважнейшим, а свой вкус безукоризненным. Пропуски занятий по эстетике тоже карались с безжалостностью, несвойственной хиппи.

– Как всегда.

– Слушай, а я нравлюсь людям?

Скрипач стащил с себя кофту, кинул ее на кровать и взял в руки чайник, проверяя количество воды.

– Сейчас ты вряд ли кому-то нравишься. В комнате пахнет так, словно ты разлагаешься на спирт и другие компоненты.

Он опять открыл окно, а я натянул на себя одеяло.

– Меня вчера назвали харизматичным.

Скрипач щелкнул выключателем чайника и полез в сумку.

– Надеюсь, женщина?

– Нет.

Скрипач вытащил пачку овсяного печенья и пакетик леденцов.

– Печально. Ну… женщинам ты всегда нравился. То ли ты им говоришь, что-то такое, то ли вид у тебя какой-то особый. Но если вдруг решил сменить ориентацию, то я готов брать тебя с собой на вечеринки, чтобы ты не перебивал у меня женщин.

До того момента я думал, что он не зовет меня никуда только потому, что сам никуда не ходит, не считая пустырей и лесов, где Скрипач, прячась от всех, тренировался играть на скрипке. Не знаю, как он справлялся дома, но окружающие нас люди очень не любили, когда им по несколько часов играют гаммы или раз за разом лажают, пытаясь повторить отрывок из какого-нибудь произведения.

– Ты невыносим, – сказал я.

– Это твой перегар невыносим, – парировал Скрипач, – лежишь тут, воняешь, еще и комплименты выпрашиваешь. С ума можно сойти.

В тот день случилось еще кое-что. Вечером, когда уже стемнело, а я сумел встать с кровати.

– Я закрою двери на замок через сорок минут. Успевай, – предупредила комендант – тридцатилетняя дама, за глаза называемая в кругу студентов Джульеттой.

Образования у нее не было, а консерватория вошла в ее жизнь вместе с мужем-преподавателем по истории искусств. Джульетта тоже писала стихи, причем, как это ни удивительно, намного лучше, чем выходило у большей части местных «поэтов», разве что с такими ужасающими ошибками, что, казалось, она их делает нарочно. На поэтические вечера Джульетта не ходила, а стихи вывешивала просто на доску объявлений в фойе общежития, между записками о продаже детских колясок и сообщений об отключении воды. Все до единого ее сочинения посвящались мужу и, в зависимости от их содержания было понятно, что на сегодняшний день творится в их семье. Муж Джульетты, конечно же за глаза называемый Ромео, имел склонность к молодым студенткам, пьянству и не по карману богемной жизни, так что почитать всегда было о чем.

– Я просто проветрюсь, – сказал я, для пущей убедительности пыхнув перегаром в ее сторону, – Скрипач изнуделся весь, что ему дышать нечем.

– А я тебя предупредила, – сказала Джульетта.

Двери общежития выходили на центральную улицу, по которой, в любое время суток, ездили машины, но высаженные тополя между проезжей частью и зданием и идущие почетным караулом от крыльца к проезжей части, создавали ощущение, будто все находится дальше, чем на самом деле. Они же скрывали фонари, поэтому на лавочках у крыльца днем было прохладно, а ночью темно. Это была наша территория, студенты консерватории здесь часто сидели, разговаривая на свои темы, пили пиво, курили дешевые сигареты, флиртовали с девчонками и оставляли пустые бутылки и окурки рядом с переполненной мусоркой.

Я упал на лавку и запрокинул голову вверх. Отсюда не было видно неба – кроны деревьев надежно закрывали все. Там, где светил фонарь – крутился рой мошек.