Записки рыболова-любителя. Часть 7. Путинские времена. Том 7.1. Первый срок

Предрасположенность. В детстве я очень любил сидеть среди взрослых людей и слушать их рассказы. Обычно это бывало в нашем доме в Переславском по вечерам. Телевизоров не было, и жители посёлка ходили друг к другу в гости, клевали семечки. Иногда выпивали. Моя мать знает множество всяких историй. Благодаря ей я, например, представляю, что в структуре русского устного народного творчества, представляемого сегодня студентам филфаков, нет сказок на божественные темы, темы колдунов и порнографии. Но эти темы есть в любом фольклоре.

Мать не умела, разумеется, и сейчас в свои 89 лет не умеет ни читать, ни писать, мне приходилось с первого класса выполнять обязанности секретаря при ней. Старшие дети учились в училищах, старшая сестра – в пединституте, дома я оставался только с младшей сестрой. Переписка же шла оживлённая. С теми же старшими детьми и с многочисленными дядьками и тётками. Я уже 15 лет живу в Минске, но до сих пор пишу письма материным сестрам и брату. Мать внимательно слушала проект моего письма, потом заставляла кое-что убрать (чтобы не обиделись) и дополнить. Я не помню, страдал ли я от этой обязанности, но исполнял её добросовестно, чем заслуживал похвалу своих родственников.

Сказками я увлекался недолго. Во втором классе старшая сестра принесла мне шесть томов академического собрания «Русские народные сказки» с комментариями, примечаниями и описанием различных вариантов концовок, что меня возмущало, так как невозможно было понять, чем же сказка кончается на самом деле. Но это же привело меня к фундаментальному утверждению, что «неважно, чем она кончается», каждый автор имеет право на свою концовку, а, стало быть, и полёт своей фантазии. В этом смысле фантазия важнее того, что могло бы быть или что было на самом деле.

Читать я научился рано и с первого класса брал в библиотеке обычно три книги – одну художественную и две научно-популярные. В идеологическом плане мы тогда переживали романтический период, говорили не о массовых репрессиях и нехватке продовольствия на фоне всеобщей нищеты, а о прекрасных перспективах в связи с избранным нашим народом историческом пути и техническим прогрессом, случившимся к этому же времени. В книжке Г. Панфилова «Искусственное солнце» я прочитал, что к 1980 году наша страна овладеет термоядерным синтезом, а энергия польётся чистым прозрачным ручьём и напоит всех желающих. Я загорелся желанием принять участие в овладевании этим источником и после восьми классов поступил в техникум на специальность «экспериментальная физика, дозиметрия» в Северодвинске, куда вышла замуж моя старшая сестра. Ей нужна была нянька её детям. Сестра на 9 лет старше меня и была мне нянькой, она же и научила меня читать. Теперь мне предстояло отдать ей долги. Но жить у неё было тесно, и я перебрался, к всеобщему удовольствию, в общежитие, проводя у неё выходные дни и часть вечеров.

В романе немного описан её муж Сева, который произвёл на меня неизгладимое впечатление. Это был выпускник кораблестроительного института, энергетик и автоматчик, наследственный русский интеллигент в пятом-десятом поколении, потомственный инженер, горячо любящий свою родную Тверь, футбол и художественную литературу в виде О. Генри, Марка Твена, Чехова, Ильфа и Петрова. Веселый и остроумный, он впадал в приступы злобы против москвичей (за то, что они сожгли Тверь в 12… и ещё каких-то годах и за то, что они паразитируют на теле России) и против коммунизма (который принёс неисчислимые бедствия человечеству и дал некоторые блага паразитам, чем те очень довольны). Как и многие северяне, он неумеренно пил. Когда я писал главу о нём, позвонил мой брат из Калининграда и сообщил, что Сева сгорел в своём доме вместе с матерью, почти столетней женщиной. Сестра к этому времени бросила их и жила с другим мужем в Зеленоградске. Сева к этому времени уже был на пенсии, куда его выперли из НИИ Тяжмаша в Твери, наградив медалью имени Чаломея, за освоение космического пространства. Его сын, мой племянник сейчас живёт в Сиэтле, дочь – в Москве. Так вот, этот Сева учил меня художественной литературе, сидя на стиральной машине и читая вслух Гашека. Он считал, что это высший тип литературы. Как жизнь. Трагикомедия. Тогда же появились рассказы Шукшина. Сева выписывал несколько литературных журналов, которые почти все прочитывал, я же читал больше «Молодую гвардию», «Науку и жизнь», «Технику-молодежи», «Знание-сила».

В техникуме я учился отлично, это было не трудно, но одновременно я и разложился. Третий и четвёртый курсы валял дурака вместо того, чтобы готовиться к поступлению в институт. Не поступив в МИФИ по техникумовской специальности, я приехал домой и поступил на физику в КГУ. Первые два года мне ещё хватало уровня, который у меня был за счёт техникума, я учился так же отлично, но на третьем курсе задумал жениться, что меня выбило из нормального учебного процесса. Я стал тупеть, отставать, а чтобы компенсировать возникающие при этом чувства неуверенности в себе, стал читать философию. На студенческих научных конференциях выступал с докладами не по физике, а по философии. Начал дружить с Виктором Фёдоровичем Овчинниковым, от которого многому набрался. Он же стал и руководителем моей дипломной работы. Он и раньше правил мои доклады и заметки в газеты. Во время службы в армии я получил отпуск за ударный труд по оформлению учебного класса, начертил 20 листов формата A1 со всякими укрытиями и убежищами, приехал домой и совершенно случайно оказался в областной библиотеке. Здесь я встретился с Виктором Фёдоровичем, который и предложил мне поступать в философскую аспирантуру. Это предложение оказалось кстати, когда я после годичной службы в армии вдруг обнаружил, что я опять холостой и могу заниматься, чем хочу. В аспирантуре моим шефом оказался человек, обременённый большим количеством проблем, кроме того выяснилось, что тогда это была система брать аспиранта, который даёт 200 часов нагрузки. Достаточно было иметь троих аспирантов и ничего не делать, аспиранты за тебя и лекции прочитают. Я несколько раз менял тему, а потом ушёл в моря в заочную школу моряков. В романе немного есть об этом времени. Но даже в аспирантуре, где мне положено было писать, я сделал всего два реферата. Несколько рассказов у меня было написано ещё в студенчестве.

В ИЗМИРАНЕ я не мог себя проявить, так как физиком уже не был, а философом не стал, надо было искать работу, чтобы прожить. Ребята устроили меня начальником конструкторского бюро в ОПТО «Техрыбпром», где я рисовал шкафы электрооборудования вплоть до отъезда в Минск. Это был мой звёздный час, здесь я был уважаемым человеком и имел зарплату, на которую можно было, хоть и очень скромно, жить, имея семью и машину. В Минске всё началось сначала. Меня никто не мог достойно представить, и я для всех был человеком с улицы. Это трудно представить, будучи ионосферщиком, которые все друг друга знают. Вы висите над всем Советским Союзом, а кое-кто и над всем миром, и видите друг друга.

Опять же ребята по КГУ устроили меня на завод «Калибр» в отдел стандартизации, абсолютно тупиковая должность. Отчёты и внедрение стандартов. Это классический бюрократический труд, конечно, со всеми оговорками о его необходимости. Несколько лет! Однажды в обеденный перерыв я вышел за проходную завода, и увидел, как по улицам идут люди, они были свободны. Я глубоко вдохнул воздух и опять пошёл за колючую проволоку, которой было огорожено наше предприятие. Я сидел за своим столом в комнате с 18 женщинами, а мысль уносилась в Восточный Казахстан, в Антарктиду, в Баренцево море, где я страдал от штормов. Перу, Куба, Ангола и улица Фабрициуса в Минске. Я находился уже в таком возрасте, когда не возникают привязанности, друзей у меня не было и потому, что при встречах надо пить, я пить не умею, страдаю с похмелья, кроме того, жаль денег на пьянку, когда не хватает на жизнь. Фантазия пробивалась, я начал вести короткие записи своих воспоминаний и рассказов женщин, которые меня окружали. Например, рассказ о мужике, который на похоронах своего сына, тело которого доставили из Афганистана, заколол вилами милиционера, который пришёл на поминки и решил наказать мужика за самогоноварение, рассказ о председателе горисполкома Минска, который перед смертью велел своей жене кремировать своё тело, а пепел развеять, чтобы не поить своих коллег, готовых пить на халяву. Если бедная женщина не выполнит это требование, он будет являться к ней каждую ночь. Рассказ о японском мотоцикле-убийце. Переходя из рук в руки, он губил своих владельцев, но очередная жертва не могла устоять перед искушением очень дешево, почти задаром, иметь такую роскошную машину. Этот рассказ – инверсия русской поговорки: «Что русскому хорошо, то немцу – яд». Женщины болтливы, поэтому я радовался этой ситуации. Это напоминало пивную, в которую ходил Гашек, чтобы собирать рассказы о своём Швейке.

В это время я продолжал читать журналы по философии. Было несколько тем, которые мне оказались близки. Детерминизмы, истина и проблема человека в философии. Были призмы, через которые я смотрел на мир. Разумеется, всё это присутствует в романе в том или ином виде. Это роман не для психоаналитика, а для читателя, который видит проблему человека так, как её поставил Шри Ауробиндо ещё до Второй мировой войны. На смену «человеку разумному» идёт человек совершенный, «суперчеловек», который будет создан по подобию «разумного», по без его изъянов. Это в русле идей биороботов, глобального разума, постчеловеческой цивилизации. Новый человек будет относиться к «гомо сапиенс», как «гомо сапиенс» к неандертальцу с отличием в том, что он не будет его уничтожать, а будет охранять, как исчезающий вид, помещённый в благоприятные условия и лишённый внутренней и внешней агрессии. С этой точки зрения, все проблемы, которые волновали человечество есть результат содержания записи информации в его наследственном аппарате. Как бы мы ни пытались вырваться из рамок, заданных этой информацией, она неумолимо ведёт нас к нашим проблемам: конфликту оценок состояния: «Я считаюсь с мнением высшего света, хотя оно лицемерно» – проблема Толстого, «Я сдерживаю основные инстинкты, но не могу их сдержать и впадаю в невроз» – проблема Фрейда, «Я разрушу инстинкт собственности и сделаю людей счастливыми» – проблема Маркса. И так, за какую бы мы проблему ни взялись, она не решается в рамках существования «гомо сапиенс». И проблемы, порождённые его природой, будут нагромождаться. Опасным становится каждый человек, способный взорвать атомную электростанцию или запустить ракету с ядерной начинкой. Пережив тупой тоталитаризм, сдерживающий самые благородные способности человека, мы неизбежно придём к тоталитаризму, проводящему сплошной контроль над всеми действиями людей. Рамки свободы сужаются, возрастает ответственность за преступления и ошибки.

Такие идеи присутствовали в моей голове, пока я писал своё сочинение.

Началась перестройка. На заводе затеяли выборы главного метролога. Когда я посмотрел свои документы, оказалось, что я – наиболее подходящий кандидат в руководители 80 человек отдела главного метролога. В дипломе техника записано «дозиметрические и радиометрические измерения», образование – высшее, опыт работы – есть, опыт руководителя – тоже есть, кроме того, у меня нет врагов и ошибок, которые поставили бы под сомнение мою кандидатуру. Реальный кандидат, против которого в это время конкуренты завели уголовное дело о расхищении средств измерений, решил меня убрать и рекомендовал на железную дорогу руководителем группы метрологического обеспечения в Центр метрологии и стандартизации. Я с уважением относился к кандидату, поблагодарил его и даже поставил две бутылки шампанского. На ж. д. я продолжал писать отчёты и новые положения, а также всякие методики по проведению испытаний, аттестаций и т. п. Писанины прибавилось. Иногда я засыпал за пишущей машинкой. Писать я научился в аспирантуре, закончил курсы машинописи в Доме офицеров. Полёт мысли продолжался.

Как-то в нашу контору пришли путёвки на туристический лайнер, отправляющийся к острову Шпицберген. Я чуть с ума не сошёл. Через пару дней побежал в профком, сказали, что кончились. Я готов был нарваться на скандал дома и не ехать с детьми на юг. Тогда мы почти каждый год ездили на Чёрное море, в Алушту, Новый Афон. После долгого перерыва жена только прошлым летом съездила с детьми в Феодосию. В Калининград же ездим каждый год. А тогда я готов был ехать в Мурманск, чтобы сесть на этот лайнер. Несчастливы моряки. Их всегда зовёт море. А также несчастливы все те, кто менял свою профессию. Программируешься на определённый вид деятельности, а потом все эти программы в тебе играют, да ещё на разных нотах. Работать на железной дороге становилось всё тяжелее, а тут пошли кооперативы. К кооперативам я относился очень серьёзно. В них видел зачатки цивилизованного капитализма. Я участвовал в нескольких съездах белорусских кооператоров в качестве помощника будущего президента союза кооператоров, а потом перешёл в его организацию в качестве ведущего инженера редакционно-издательского отдела. Мы издавали журнал, брошюры и листовки. Здесь я впервые увидел, как делается книга: от начала до конца. Оказалось, что мне по силам и правка, редактирование. Моим начальником стал выпускник литфака БГУ Сергей Каленик. У него к этому времени уже были публикации его стихов в сборниках «День поэзии» и статья в журнале по образованию. Я показал ему свои рассказы и посоветовался, не начать ли писать роман. Для него в этом проблемы не было. «Конечно, писать, не вижу причин, почему бы не писать, если хочется». Я начал носить ему главами.

В кооператив я перешёл с 260 рублей на 600, кроме того была ещё и халтура, многим надо сделать визитные карточки, какие-нибудь бланки и т. п. Но года через два малина стала заканчиваться, пошли трудности, надо было менять направление, на мне, кроме всего, висела ещё машина-каблучок, которую вдруг все начали зверски эксплуатировать, в основном для поездок на дачу. Началось разворовывание кооператива, появились новые люди, которые действовали очень нагло. Как жаловался мне наш сотрудник – бывший замполит минского суворовского училища и полковник в отставке: «Сволочи, занимаются любовью с переводчицей прямо на столе. Стол сломали!». Другой наш сотрудник, тоже полковник, «стреляющий замполит из Афгана» говорил мне, что он ненавидит всех этих новых капиталистов и всех бы их расстрелял. Последний месяц я не занимался полиграфией, а только всех куда-то возил, после чего позвонил своему бывшему начальнику – Главному метрологу дороги и пожаловался на жизнь. Он взял меня обратно в только что построенный вагон-лабораторию метрологии дежурным электромехаником с исполнением обязанностей проводника, когда вагон нужно перегнать на другую станцию.

Как-то главный метролог увидел, как я пишу на своей старенькой механической машинке и приказал выдать мне со склада старую электрифицированную машину «Даро-202», на которой я пишу уже пять лет. На ней же и оформлял свой роман. Как только я погряз в писанине, я понял, что не смогу уйти отсюда, пока не напишу что-нибудь большое. Я дежурю по 10 дней, потом 20 дней отгулы. Зарплата такая же как и у учителя при большой загрузке. Дома – дача и двое детей, которых хочется чему-нибудь научить: математике, физике и русскому языку. Пока пишешь большую вещь, выползают всякие рассказы, которые туда не вставишь, а просто забыть жалко. Так я написал сборник рассказов и киносценарий. Несколько рассказов прошли в одной газете, в которой я подрабатывал, а самый первый рассказ вдруг понравился редактору только что организованного журнала «Немига литературная». Он изменил его название: «Наследство» вместо «Американский дядюшка». Прежнее название притягивало мой рассказ к мировой литературе по названию одноименного французского фильма. Редактор это понял, но сказал, что это никого не взволнует, так как никто этой связи не увидит.

Четыре экземпляра романа я оформил для чтения и дальнейшей литературной обработки и понёс по редакциям. Первым делом по знакомым мне типографиям. Никого не волнует качество сочинений. Оно может быть выявлено только спустя годы. Издателя не волнует и дальнейшая судьба. Давай 5000 долларов и получай свой тираж. От 1000 экземпляров до 5000 в зависимости от качествам работы и бумаги. За иллюстрации надо платить отдельно. Государственное издательство «Мастацкая литература» взялось рассмотреть сочинение на предмет публикации. Надежды – никакой. За год они готовят к изданию двадцать книг, но публикуют две – по госзаказу для средней школы: Пушкина или Тургенева. «Рассмотрение» же проводят для плана и отчёта. Через два года я получил от них рецензию, в которой автор на белорусском языке описывает свои переживания и надежды при взятии в руки моего романа и глубокие разочарования, которые он испытал при попытке начать его чтение.

Я начал ходить по выставкам. В Минске около 200 издательств, на крупной выставке собирается до 100. Я говорил с издателями. На свой страх и риск никто не возьмётся. Я нашёл через книжную палату наиболее процветающие издательства, говорил с их руководителями. Издательство (частное) «Литература» специализируется на издании ворованных книг, подготовленных в России. У нас их только печатают, а потом вывозят. Они предложили мне обработать сюжет детектива в стиле Чейза, юмор, немного порно, я тогда отказался, а потом пожалел, они куда-то исчезли. Есть издательства, состоящие из одного человека, который сам пишет книгу, оформляет её и издаёт, имеет лицензию. Обычно – это узкоспециализированные издательства. Зацепиться нигде не удаётся. Искать можно только надеясь на спонсора. А спонсор деньги просто так не выложит. Я иногда читаю немного современные книги: Фридрих Незнанский, Эдуард Тополь – это псевдонимы, за которыми скрываются группы людей, не надо каждый раз «раскручивать» автора на рекламе. Может быть, я чего-то не понимаю, но мне кажется, всё это – чепуха. С возрастом восприятие меняется, Зощенко уже не нравится, а вот Салтыков-Щедрин вдруг пошёл. Очень толковый человек. Гораздо умнее Толстого.

Если бы мой роман прошёл, я вдохновился бы на продолжения. Когда я писал, в голове откладывались эпизоды других романов: «Старики идут на кухню» – об армии, «Морской скиталец» – о морях, «Дом без хозяина» о событиях в большой семье после смерти моего отца. «Молящийся в храме науки» – о моей аспирантуре и работе в университете. Роман «Старики идут на кухню» уже лежит в записках в папке у меня в вагоне, но руки опускаются.

В романе «Мой суровый друг» есть персонаж – Виктор Фёдорович. Я позвонил ему и предложил почитать о себе. Его жена прочитала и пересказала Виктору Фёдоровичу. С тех пор наша дружба возобновилась и окрепла. Виктор Фёдорович и сейчас ещё не оставляет попыток сделать из меня философа. 5 декабря ему исполнилось 75 лет, я выслал ему поздравление на 6 страницах. Каждое лето я бываю у него, и мы живо обсуждаем жизнь.

В качестве иллюстрации к этому письму я высылаю вам копии некоторых моих писем… Я веду переписку по всем правилам. Оставляю себе исходящий экземпляр. Вдруг когда-нибудь придётся издавать письма? Если даже не издам, то пусть мой архив останется детям, если не им, то кому-то из потомков это будет интересно. Я храню от своего отца несколько писем и случайно обнаруженную записку, проект его выступления на колхозном собрании; проект начинается словами «Я не враг народа, я хочу, чтобы в коровнике был порядок». Об университете у меня есть несколько рассказов, которые могут составить сборничек, а фрагменты одного рассказа вошли в качестве предисловия к книге воспоминаний князя А. Н. Хованского. Вместе с предисловием профессора Лавриновича.

Ваш звонок встряхнул меня и наполнил некоторыми надеждами. О публикациях в Интернете я знаю по статьям в журналах «Наука и жизнь» и т. п. Могу предположить, что иногда размещение текста романа в Интернете может быть сделано бесплатно, тогда, действительно, есть смысл перевести текст на электронные носители. В одной типографии мне говорили, что для них это не проблема. Десять машинисток введут его в компьютер за пару дней, лишь бы была договорённость об издании. Редакторы тоже имеются, только плати, хотя даже просто прочитать нужно 8 часов чистого времени, за три дня не прочитать, так как нужно ещё чем-то заниматься. Александр Андреевич, если Вам удастся прочитать всё до конца, я буду чрезвычайно благодарен и, соблюдая обет, поставлю первым читателям по бутылке крепкого напитка. Жена Виктора Фёдоровича отозвалась о моём сочинении положительно, хвалила. Ей было интересно. А вот сестра прототипа персонажа Гены, на которую я надеялся, отозвалась неодобрительно, зато её муж Палыч был очень доволен, цитировал мне место, где Гена бежит на лыжах и у него сверкают голые лoдыжки. Он говорит, что всё очень правдоподобно. Со вдовой главного героя я после написания романа переписывался, она сообщила мне о судьбе его сына Лёшки. На этом я заканчиваю своё письмо с надеждой, что Ваш звонок был не случайным и он что-то означает, а именно, переворот в моей судьбе. Если же этого не будет, это тоже не страшно. Я буду рад получить от Вас ответ и вопросы, которые вас интересуют. Отвечу незамедлительно. Буду рад советам и предложениям, надеюсь на них. До свидания.

О судьбе моего первого редактора напишу в другой раз. Если интересно, то опишу и жизнь сына героя – Лёшки. Володя.

Копия письма Опекунова семейству Лебле

Суббота 15.12.99, г. Молодечно.

Здравствуйте, дорогие Сергей Борисович, Аня, Вова и Марина!

Поздравляем вас с Новым 2000 годом, желаем крепкого здоровья и успехов… Я уже несколько лет не встречался с вами, но за это время у меня окрепла дружба с Виктором Фёдоровичем. Мой роман он так и не прочитал, но выслушал замечания по нему своей жены. Каждое лето я захожу к нему домой, записал его интервью на 30 страницах, а недавно выслал ему поздравление в связи с его 75-летием, на шести листах. Надеюсь, что если не всё, то хотя бы фрагменты из него зачитают на чествовании юбиляра. Ещё одно интересное замечание от Виктора Фёдоровича. Он мне рассказал, что когда ему исполнилось 70 лет, он пошёл к ректору с заявлением о том, что в связи с достижением этого возраста и руководствуясь законом (положением, инструкцией) он слагает с себя обязанности заведующего кафедрой и предлагает возложить их на … (предлагает кандидатуру). Началась долгая и изнурительная, полная драматизма борьба за заведование. В результате кафедра развалилась на две половины, и обе продолжают трещать. Уставший от разборок ректор упрекнул Виктора Фёдоровича в поспешности и сказал ему, что своей властью он мог бы преодолеть силу всех этих законов, положений и инструкций и оставить Виктора Федоровича заведующим. Сергей Борисович, я желаю Вам дожить до подобного конфликта и не спешить. Иногда я думаю о Марине. В ваши семейные хроники надо включить рассказ о её нелегальном пересечении границы через несколько дней после рождения. Я считаю себя свидетелем её рождения, так как ходил к роддому и на рынок за памперсами. Вспоминается в связи с этим анекдот. Тогда я не знал, что такое памперс.

Мужики посылают своего коллегу за водкой: «На закуску памперсы не бери, бери „Сникерсы“. Мы прошлый раз брали памперсы, вата-ватой.»

Виктор Фёдорович – специалист по творческим личностям. Как-то он мне говорил, что поздние дети бывают слабы здоровьём, но сильны умом. Мне кажется, ещё они очень чувствительны. Мне не хочется, чтобы оправдывался прогноз относительно здоровья, но умной она просто обязана быть по своим родителям и бабкам. Но когда я смотрю на умного ребенка, у меня сердце кровью обливается. Умные дети несут в себе всю человеческую скорбь. Но мир не совершенен и даже ужасен. Как-то я смотрел фильм о жизни в коралловых рифах. Внешне там всё прекрасно. Но все существа поедают друг друга. И среди буйной, чистой до стерильности красоты не остаётся объедков, так как их тоже съедают. Диктор успокаивает зрителей, что там, среди рифов, нет понятий добра и зла, там просто жизнь. Но у нас-то эти понятия есть. Поэтому я и желаю вам только добра. Любите и берегите друг друга. Я был бы счастлив получить от вас открытку. Фотографию Сергея Борисовича с Мариной в коляске из Гданьска я поместил в свой фотоальбом и иногда смотрю на неё.

Желаю вам радостно встретить Новый год. Володя Опекунов

Копия письма Опекунова друзьям в Израиль

30.12.1999 г. Минск.

Здравствуйте, дорогие Аня, Люба, Тэла, Гриша и Лев Соломонович.

Очень рады вашим письмам. Рая забрала письмо от Шачков, а Любино пришло к нам само.

Письма очень хорошие, особенно Любино. Видно, что его писала очень организованная, аккуратная и умная девушка, для которой организовать текст не представляет никакого труда. По содержанию это не просто информация, а достаточно личное и потому oчeнь интересное сообщение. В общем, мы ему были очень рады и сразу увидели за ним личность нашей дорогой корреспондентки. В связи с этим я ещё раз подумал о том, что в вашем новом состоянии возможностей для успеха в жизни гораздо больше, чем у нас, а учитывая, что и Люба и Гриша не обижены талантами, можно надеяться на самое лучшее… Так вот, в дополнение к прекрасным способностям у Любы ещё и не менее превосходные внешние данные, её можно, имея в виду самые высокие критерии, назвать красавицей, что тоже должно способствовать успеху. Не будем здесь зарываться, во избежание недоразумений, связанных со всякими суевериями, и лишний раз, сплюнув три раза, скажем: не родись красивой, я родись счастливой. Так что, Люба, желаем тебе, прежде всего, успешно подготовиться и поступить в университет. Мне также хочется, чтобы ты сохранила свои прекрасные знания русского языка. Я подумал об этом, когда нашёл в твоём письме фразеологический оборот «разбежались глаза». Если не читать русскую литературу, эти знания постепенно будут утрачиваться. Но я думаю, это не произойдёт. Как говорили наши знаменитые киносценаристы Габрилович и Фрид, каждый еврей – это потенциальный русский писатель, что и доказали своим творчеством. Если у нас состоится переписка, а я просто обещаю отвечать на каждое письмо, то это будет хорошей тренировкой для вас в русском языке. И одновременно способом узнать из первых рук, что творится на нашей родине. Я употребляю это слово в связи с тем, что мои родители переехали в 1950 году из Горьковской области в Калининград (бывший Кёнигсберг), и всё моё детство прошло под впечатлением писем, которые они читали по вечерам. После ужина, когда мать всё убирала со стола и тщательно протирала стол, отец вскрывал конверт и, натянув очки, громко читал первую строчку: «Письмо с poдины». Это был заголовок. При слове «родина» голос его надламывался, а у матери из глаз начинали течь слёзы. Видя такую реакцию, я испытывал некоторое беспокойство и печаль по поводу утраченной ими, а, значит, и мной, родины. Я окончательно успокоился только в 1978 году, когда, будучи студентом, съездил на cвою историческую родину и убедился, что там нет ничего выдающегося, а горячо любимые моими родителями кусты орешника и пруд мало чем отличаются от орешника на немецкой земле в Кёнигсберге.

Моя мать успокоилась ещё позднее, только в 1979 году, когда схоронила отца. После этого oна оставила мечту вернуться на родину. Так или иначе, но меня такие же чувства охватили после переезда в Минск, теперь я тоскую по свoeй родине в Калининграде и с волнением еду туда каждое лето.

Ещё немного о русском языке. Наш батька президент Лукашенко собирается ехать к Вам. Я слушал об этом его интервью сегодня утром по минскому радио. Он говорил о том, что пора развивать наши связи, поскольку у нас много общего в нашей истории. В составе делегации будут представители бизнеса, церкви и общественности. Будет паломничество к святым местам, а для равновесия и встреча с представителем палестинской администрации. Я надеюсь, что он не предложит им большую партию оружия, так как сейчас отношения с правительством Израиля для него важнее, чем желание что-то продать, чтобы поддержать бюджет. В связи с этим у меня будет просьба к Любе, не сейчас и не сразу, и в процессе развития наших отношений: по возможности пришли мне фотографии Иерусалимского храма в его теперешнем состоянии. О храме я иногда думаю под впечатлением книги Иосифа Флавия «Иудейская война». Я люблю иногда прочитать в ней несколько страниц и успокоиться. Замечание Любы о том, что земля каштанового цвета, меня заинтриговало. Я почему-то думал, что она должна быть жёлтой и серой, как в пустыне. Такую землю, каштановую, я видел в пустынях Казахстана, когда ехал на учении, в армии, к озеру Балхаш. Для Толи, знакомого с геологией, наверное никакого секрета в этом нет, это соли железа, меди и урана. Они дают красный и коричневый цвета. Цвет может меняться в течение года от температуры и влажности. Mы к такому цвету не привыкли, так как любой цвет у нас закрыт зелёной травой.

И упоминание о цветах. У меня сохранились детские воспоминания о цветущих кустарниках в Калининграде. Это были кусты шиповника и боярышника. Они цвели всё лето. И были везде. Это элементы немецкой парковой культуры. Потом все эти кусты были вырублены и выкорчеваны. Мне кажется, всё потеряно и навсегда. Но когда пошли индийские фильмы, я вдруг узнал, что цветущий парковый кустарник там очень популярен. Конечно, на теперешней вашей земле должно быть больше и всяких красок. Больше света и тепла. И, как всегда, одновременно что-то теряется, а именно, ядовито-зелёный августовский цвет растительности. Люба, наверное, это прочувствует. Я помню её рисунки, великолепно! Мне кажется, что Люба всегда будет рисовать и находить в этом и для этого вдохновение.

Я отправляю это письмо завтра утром, не буду дожидаться участия в этом Андрея и Саньки. Санька почти месяц собирался написать письмо своей двоюродной сестре Тане Сапрыкиной в Калининград. Таня поступила в этом году в университет на психологию и, полная впечатлений, написала письмо Саньке. Нo такие впечатления Саньке ещё не по зубам, но кое-что он написал, о своих занятиях каратэ. И то хорошо. Санька закончил четверть без троек, а Андрей, занимаясь на двух подготовительных курсах, учась в заочной школе при Мocковском физтехе, не высыпаясь, сдал две математики и физику на пять, но схлопотал трояк по русской литературе. Андрей занимается усердно, «грызёт гранит науки», но такой яркой одарённости, как у Гриши, у него нет. Раннее детство, которое и определяет дальнейшее развитие человека, прошло на фоне американских мультиков. А в возрасте от пяти до шести лет он вдруг стал заикаться, что стало сдерживать нас в его развитии, нo, вообще говоря, большая одарённость – это тоже большая проблема. Как чемодан без ручки; и нести тяжело, и бросить жалко. Талантливый человек более уязвим во многих отношениях и часто вокруг него завязываются большие интриги. И часто он бывaeт их жертвой. Но именно эти люди определяют развитие человечества. По итогам XX века, в результате опроса экспертов, журнал «Таймс» назвал человеком XX века физика Альберта Эйнштейна, немецкого еврея, потом американца. В детстве я пpoчитал биографию этого человека и загорелся желанием поступить на физический факультет.

Сегодня по поручению Раи мы ездили с Санькой на Комаровку. Я носил сумки, а Санька торговался. Одна продавщица даже восхитилась им. «Какой самостоятельный мальчик», после чего, одержимый манией величия, Санька принялся командовать мною. Пришлось его немного сдержать. Нa Кoмаровке в толкучке подростки с рук продавали петарды. Якобы милиция запрещает их продажу, но из-за этого ажиотаж ещё больше. Санька за несколько дней купил их долларов на десять, а его друг Димка Тарасевич – на 40 баксов…

Моё письмо Володе Опекунову от 31 января 2000 г.

Здравствуйте, дорогой Володя!

…Ваше письмо весьма меня тронуло. Я даже не поленился перевести его вместе приложенными другими письмами с помощью сканера в электронную форму, что, впрочем, было не просто из-за скверного качества машинописных копий.

В конце письма Вы пишете: «На этом я заканчиваю своё письмо с надеждой, что Ваш звонок был не случайным и он что-то означает, а именно, переворот в моей судьбе. Если же этого не будет, это тоже не страшно. Я буду рад получить от Вас ответ и вопросы, которые вас интересуют. Отвечу незамедлительно. Буду рад советам и предложениям, надеюсь на них.»

Переворота в Вашей судьбе я гарантировать не могу, хотя и не исключаю такого, разумеется. Во всяком случае, я был бы рад ему поспособствовать, и, может быть, что-нибудь полезное для Вас смогу сделать или, в крайнем случае, посоветовать.

Звонок мой был, конечно, не случайным. Вот отрывочки из моих дневниковых записей, сделанных в Калининграде, куда мы съехались встретить Новый 2000-й год с детьми и внуками.

«31 декабря 1999 г. После завтрака Ирина извлекла мне откуда-то два увесистых машинописных кирпича Володи Опекунова. Роман «Мой суровый друг» в двух частях по четыреста с лишним страниц в каждой, а в конце иллюстрации. Самого Опекунова опять же. Плюс пара рассказов и тройка газетных заметок. Я от Опекунова слышал когда-то, что он роман пишет, но воспринять это всерьёз был не в состоянии. И вот – надо же! Роман.

Начал читать, но скоро утомился. Однако дочитаю, пожалуй, до конца.…

3 января 2000 г. Поначалу я читал Опекуновский роман с натугой, временами раздражаясь даже, особенно когда встречал грамматические ошибки или стилистические ляпы. А потом…

Уже второго числа вечером я зачитывал отдельные места вслух Сашуле и Иринке, а сегодня прочёл целых две главы Мите с Леной (его девушка). И вечером позвонил Опекунову в Минск, поговорил и с ним, и с Раей. Порадовал их своими впечатлениями о Володином романе. Это что-то!»

Так вот, Володя. Рецензию я писать не буду. Некогда. И романа нет под рукой, хотя было у меня поползновение уволочь его в Мурманск, но уж больно тяжёл. Есть там что покритиковать и слегка поправить. Но в целом… Ай, да Опекунов! Дифирамбы петь не буду, дабы Вас не испортить, скажу только следующее.

1) Роман должен быть опубликован. Это не просто, требует разнообразных усилий и, возможно, финансовых затрат. Рассчитывать только на Минск в поисках издателя несерьёзно. Искать надо через Интернет, в первую очередь, по московским, питерским, а также уральским (Екатеринбург) и сибирским (Новосибирск, Томск, Иркутск, Красноярск) адресам, то есть по университетским городам, включая толстые журналы. С адресами я, возможно, смогу помочь, ибо планирую в этом году начать пристраивать свои мемуары («Записки рыболова-любителя», о которых Вам говорил Сергей Борисович Лебле) или их фрагменты. У меня доступ к Интернету прямо с рабочего стола, но проблема, чёрт побери (прости меня, Господи!), со временем.