На пути в прекрасное далеко. Приглашение к разговору

Станет рваться последняя нить,

Соединяющая душу и тело.
Мы в смятенье посмотрим вокруг:
Хоть бы помощь какая приспела
Иль утешить пришёл лучший друг…

Друзья сразу, конечно, приходят,
Принесут кулёк фруктов с собой,
Поговорят о делах, о погоде,
Посидев, соберутся домой.

На прощание “сделают” ручкой,
Пожелают болезнь победить
И, чтоб долго словами не мучить,
Обещают ещё приходить.

Ободрённые их посещеньем,
Мы с надеждою смотрим в окно:
Ждём, когда долгожданным виденьем
Вдруг появится дружбы звено.

…Все мы звенья – и дружб, и любовей,
Вроде спаяны как никогда,
Но, когда подползёт к изголовью
Или боль, иль другая бед

Мы увидим: друзей стало меньше,
И любовь опустилась с небес;
Они вроде бы есть, но живейший
Пропадает к вам их интерес.

Здесь ругать никого и не нужно!
Надо просто усвоить себе,
Что друзья познаются лишь в дружбе,
Боль, беда остаётся тебе.

Зря вспомнил когда-то и будто в срок самим собой написанное стихотворение: внезапно вспотело лицо, тёпой волной стала накатываться слабость, которую скрыть от внимательной женщины не удалось.

– Простите меня… Сама не знаю зачем я напомнила вам про ваше больничное сидение! Хорошо, что вам удалось выкарабкаться…врачи и Бог помогли! А моему уже никто не поможет…

Смотреть на беспомощного, умирающего медленной смертью человека, невозможно. Это делать могут только свои люди, чьи руки, чьё постоянное присутствие помогают несчастному ещё как-то существовать в живом состоянии.

Свои! Ибо им скоро предстоит неизбежное расставание…

На предательский скрип двери от белоснежной подушки отделилась облысевшая голова, обтянутая желтеющей кожей, с черными провалами вместо глаз. Из-под одеяла высвободилась костлявая рука, потянулась мне навстречу.

Товарища моего здесь уже не было – на кровати лежала его мумия. Комната была наполнена стойким запахом тлена.

Его рот кривился и, мне думалось, разрывался от крика. Он прикрывал впадины глаз рукой, откидывал на подушку голову. Видимо ему казалось, что потолок и стены комнаты, где он лежит, рухнут на него и придавят к кровати его иссушенное болезнью тело. Луч солнца, что падает на спинку кровати, может исчезнуть и наступит темнота. Потускнеют и испарятся роящиеся искорки в золотой полоске луча, навалится забытьё, где человек уже себя не чувствует. Уйдут в незнаемое нескончаемые боли, терзающие его обтянутое тело синюшной от пролежней кожей.

– Пойдёмте, пойдёмте, – женщина легонько потянула меня за рукав пиджака и, уже прикрывая дверь в комнату с больным, проговорила:

– Теперь вы видите в каком он состоянии… Страшно глядеть, что с человеком делает болезнь. Главное – речь пропала… Раньше, вы знаете, он никогда ничего не боялся. Да и сейчас, видимо, как-то свыкся со своим состоянием и единственно, что его сейчас тревожит это боязнь своего забытья – вдруг это состояние навсегда, и он не очнётся, не оглядит стены комнаты, потолок, а самое главное – он не увидит книжные шкафы, в котором полки ломятся от подписных книжных изданий. Не всех книг удалось ему прочесть: семья, работа, быт коллективно отнимали время, а сейчас ему, прикованному к кровати, о чтении и подавно надо забывать. Нет сил ложку ко рту поднести – не до книг уже, не до чтения. Почему-то не очень хочет, чтобы я надолго задерживалась у его постели. Видимо в себя уходит, готовится к одиночеству. Общаемся посредством звонка.

Чёрная коробочка звонка над дверью ожила, призывно звякнула.

– Подождите меня – я быстро.

Женщина ходит к больному, красивая, ладная, сильная. В полуоткрытом пространстве двери видно как она мягкой матерчатой салфеткой освобождает больному лицо от влаги и, поправляя постель, подушку, говорит… говорит:

– Ну, что опять тебя взволновало? Я здесь, всегда рядом: ты же знаешь об этом. Не надо волноваться.

За стенами комнаты, небесное светило играет облаками и в комнату в знакомую щёлку изредка прорывается луч солнца.

Больной пытается его ловить, пальцы руки его сжимаются – лучик ускользает.

– Не спеши, успокойся, солнце никуда не уходит – оно с нами. С тобой, со мной.

Больной успокаивается: костлявая рука его тонет в женской, по-мужски натруженной. Он преданно смотрит на женщину, давая понять… что-что, а уж о солнышке он не волнуется: он боится потерять её, свою любимую женщину.

Может быть, находясь при смерти, он видит в ней мать и ощущает себя ребёнком? Эта моя мысль начинает обрастать неожиданными видениями. Каждый раз, когда ему необходимо в туалет, и жена его по-матерински наклоняется над ним, просовывает под него руки и рывком отрывает его от постели, он прижимается к её груди, мягкой, пахучей…

Вселенские запахи так не пахнут!

Каждый раз то ли от боли, то ли от пережитого волнения от тесного вынужденного общения с женой, на больного наваливается беспамятство. В руках исчезает напряжение, глаза закрываются, тело вытягивается, кожа на щеках идёт белыми пятнами…

– Знаю, как рождаются дети, – вернувшись, устало говорит женщина, – а вот как мучаются перед смертью взрослые, как умирают, не приходилось видеть. Видимо, скоро придётся.

Уйдя от больного и закрыв плотно за собой дверь, она на тесной кухоньке, не стесняясь, плачет. Тихо всхлипывает. Чтобы он не услышал.

– Всю свою сознательную жизнь, когда учился, работал, всё пытался понять, каждому новому человеку задавал вопрос: что это такое жизнь? Он как будто коллекционировал ответы, суждения людей. Даже стихи писал:

Кто расскажет по секрету,
Коли им не дорожит:
Что такое чудо – ЭТО?
Где к нему тропа лежит?
Только нету здесь секрета —
Так как ЭТО,
Так как ЭТО…
Так как ЭТО чудо – ЖИЗНЬ!

– Когда я с ним познакомилась, то в первый же день он мне под большим секретом сообщил: “А я знаю самое большое чудо на свете – это жизнь! И как любое чудо – это прежде всего Чудо! Чудо с большой буквы!”…

Сейчас его любимое Чудо покидает его.

Он мало болел. Два года назад пожаловался на болезнь желудка. Для любопытства пошёл в поликлинику провериться. Направили в больницу. Через двадцать дней вернулся с диагнозом – рак. Добрый доктор сказал: “Живи пока, радуйся – с годик, может, протянешь!”

Муж даже не расстроился. Жил активным московским пенсионером. Занимался с внуком, ходил на зюгановские сборы, и – главное! – больше стал читать; завёл толстую тетрадь… стихи стал писать. Не знаю – писал ли он стихотворения раньше, не знаю: не замечала, да и некогда было – работали всё-таки, но поэзию он обожал. Как-то решила навести порядок на его столе и в стопке книг нашла листок со стихами: