Глобус Билла. Третья книга. Бык

Поодаль стоял спиною к ним кто-то огромного роста с надменной осанкой, самого мужественного вида. Плащ короток, а ноги длинные, в потёртых очень узких военных штанах, в сапогах выше колен. Плечи вроде коромысла, но слегка сбиты временем. Очевидно, он был немолод.

Шанни указала на него Биллу..

– Кто это? – Подтолкнув Билла, прошептал Ас.

Весь облик неизвестного намекал на то, что он здесь хозяин.

– Что-то вроде местного авторитета. – Весело шепнул Билл, но сердце леану заныло… так заныло.

Он уже подозревал, кто это.

Они приблизились сквозь толпу. Симпатичные мужские лица, осунувшиеся и обрюзгшие, и откровенные рожи, роднились бесстрастием. Никто друг на друга лишнего взгляда не бросал. Изредка все поглядывали в ту сторону, откуда снова донёсся голос.

Билл негромко, просто в воздух спросил:

– Что это у вас? Происходит?

Неизвестный, развернув широкие, чуть сгорбленные плечи, охотно приготовился объяснять и объяснил:

– Так… великого человека хоронят. Лулу. Вот… любимый самолёт закапывают рядом.

– Это… чтоб там… – Билл показал на невысокое небо, – там кататься? Слышь, Ас… он лётчик был!

Незнакомец тотчас, как бы воспользовавшись случаем исправить ошибку, поклонился Шанни, и та непринуждённо чирикнула:

– Здравствуйте.

Старик в военном плаще снова повернулся к мужчинам, показав, что навязывать даме своё общество не намерен. Вообще, во всех его самых незначительных движениях ощущалась внутренняя муштра. Ас про себя сказал, что теперь видел образец настоящей воспитанности, которая очевидна даже издалека, вроде одежды. Сам он себя считал приверженцем этой вырождающейся касты, но сейчас почувствовал себя замарашкой. В том, как двигался, как держал голову, как сдержанно улыбался этот неизвестный, спрессовался опыт не одной жизни.

Чёрт подери, подумал Билл – наверное, это и называется аристократией.

Энкиду же что думал – неизвестно.

Шанни старик понравился.

Ас, молча смотревший и задумавшийся, очухался и ответил Биллу:

– Лётчик… не был.

– Извини, забыл, что лётчики вроде алкоголиков. На постоянное излечение надежды нет. – Кося глаз, как бешеная лошадь на неизвестного, пропел Билл.

Они уже все понимали, кто стоит перед ними.

Голоса копателей, как реплики учёных птиц, мотались по двору. Блеск самолётного крыла, приподнимаемого над землёй на канатах, временами прицеливался в глаз.

Ас спросил – вдруг и непонятно у кого:

– А зачем закапывать-то? Сильно помялся?

Голос командира прозвучал сурово.

Неведомый господин усмехнулся.

– А вас проняло. Нет… так слегка…

Яма заполнялась. Ас хотел подойти. Копатель воткнул лопату по самую тулейку… старик склонил подбородок к высокому под горло воротнику. Копатель, покинув вбитую в землю, как меч, подружку, отступил. Ас поднял обе ладони и подошёл к краю.

Земля Эриду просыпалась на сверкающий сколок металла в форме острого крыла.

– Модель каковская, не разберу. – Выпендрился Билл.

Ас отошел.

– Хотспер три тысячи. Антиквариат.

Билл закивал:

– А… что-то вроде яиц Фаберже.

Со стороны послышался смешок.

Неизвестный, очевидно, сколько-то лет назад был красив совершенно, наделён ослепительной мужской красотой. Теперь она никуда не делась, но обрела жутковатые черты времени, такие как на старом портрете, где лицо выступает сквозь болотный туман.

Куда деться росту и выправке, наработанной не одним поколением?.. широким плечам, высоким скулам и выступу подбородка?

Всё это выдержало удары урагана времени и земные ветерки. Кожа – смуглая и светлая – высохла пергаментом, но не образовала складки, а присохла к стальному костяку.

Даже глаза – зеркала – изменив свою природу с бального зимнего блеска на тускловатое сияние июльских обмелевших озёр, поражали своим напряжённым алчным вниманием.

Владелец сохранил, видать, не столько хорошее зрение, сколько то, что и смотрело сквозь узковатые прорези глаз. Самую суть свою, квинтэссенцию, выработавшуюся за жизнь в небольшое количество отменного пойла в семейных закромах, которое и не каждому гостю подадут. Так бывает только с теми, кто всю жизнь не даёт себе спуску, чьи нервы и мускулы получают ежедневную нагрузку, чьи чувства не оскудевают, а становятся острее с каждым прожитым мгновеньем.

Всё это приятно и славно. Но вот было и кое-что совсем странное и далеко не столь приятное. Когда взгляд наблюдателя скользил по его благородному иссохшему лицу статуи, проступающей сквозь песок на раскопках, взгляд этот ожидал встретить осенённый голубым сиянием взора под надзором точёного клювастого носа – бледный стариковский рот, скорбно сжатый, удерживающий жало опыта.

Но жил на этом лице совсем другой рот. Алый и нарисованный так чётко, что можно было бы заподозрить, что он только что пил вино – красное свежее вино, пряное и острое… и не утёрся, забыл.

Трудно представить, что этот громадный аристократишка, в нарочито штопаном плаще, в сапогах таких блестящих, что и Луна поневоле отразилась бы – пусть простит нас красавица за эту вольность! – что он столь неопрятен или столь забывчив.

Нет. Яркие и свежие губы юноши пугали своей неуместностью, портили впечатление от изысканной потёртости этого лица.

Уста эти приоткрылись, и неизвестный усмехнулся. Шанни почудилось, что он прочёл их мысли. Но это неправда – он был для этого слишком хорошо воспитан.

И, как выяснилось, склонен пошутить – умеренно.

– Да… а вы-то себя выдали, сир. – Он едва приоткрывал свои пугающие губы, – хорошо семейного лётчика иметь. – Едва приметно подмигнул. – Какой-нибудь повезёт.

Это он сказал, понизив голос, дабы не оскорбить ушки леди мужской разухабистой грубостью. И так это вышло естественно!

Слишком всё хорошо, сказала себе Шанни. Но до чего же он роскошный. Она мельком оглядела своих товарищей, невинно представив их по прошествии долгих долгих долгих лет. При этом она делала вид, что увлечена ритуалом закапывания самолёта и не расслышала фамильярности.