Планета в клетке

Он расстроился и посерьёзнел. Присунулся ко мне:

– Стрелялку какую-нибудь?

Я скорбно повёл подбородком.

– Хуже.

– Хуже?

– Так, с виду пустяк, а на деле…

Он впился в меня взглядом, как двух клещей запустил.

Я похлопал себя по гимнастёрке.

– Моё сердце, толстяк.

Он ещё несколько секунд пялился, потом плюнул – культурно, вбок – вскочил и, бормоча от злости, двинул прочь.

Смеясь вполголоса, я поднялся и заторопился. Теперь я решил, что нам по дороге. Он может быть мне полезен. О, да.

Я крикнул ему:

– Сон тревожный!

Он обернулся, морщась всем личиком – той частью, понятно, что не занята бородой.

– Что? – Проорал он.

Интересно также, что испорченные вконец гибриды из наметённого по углам вселенной мусорка, кое-как передвигающиеся на своих непродуманных лапах, постоянно впадающие в агрессию бывшие людольвы, теперь составляющие человечество, в чём-то остались прежними. Это удивляло и настораживало экспериментаторов, – тех, что в зачатке обладали чувством юмора или любви, – но так как не обращали они должного внимания на этот тревожный фактор, определить его научно не представилось возможным.

Внезапный альтруизм, героизм и прочие необъяснимости объяснили инстинктом защиты, то есть, тем, что оставили в исколотом электродами мозгу человечества от прежней всепоглощающей и бессмертной любви. Понятно, что этим последним термином экспериментаторы никогда не пользовались.

– Бесконечный путь.

Он остановился и посопел, задирая тычком своё главное мужское украшение в сильно посмурневшее небо.

– Это вот верно. – Промычал одобрительно.

Он простил меня за нежелание открыть душу, как девочка, которой подружка под одеялом не сказала имя мальчика. Поразмышляв, он пришёл к умозаключению, что я – циник. Ты моя пупочка, сказал я себе и на девятнадцать секунд задумался – а вдруг я не циник? Вдруг простодушный мой спутник прав? Дело в том, что я себя, вероятно, мало ценю. Как все мы.

– Когда оно кончится. – Продолжал уныло медведь и алчно окинул хмурым взглядом придорожные хилые кусты, которые с Потопа никто толком не удосужился полить. Я тоже глянул вверх – а небо-то, так и говорит: сейчас я как прольюсь дождём.

– Куда мы идём-то? – Спросил медведь, возвращаясь с обочины и накидывая на себя свою пудовую скатку. (Кусты торжествовали…)

Я сделал вид, что не понимаю, о чём он.

– У каждого из нас свои дела, полагаю.

Он собирался разобидеться, но, подумав, наоборот решил засчитать мне балл за щепетильность.

– У меня дел нету. – С обезоруживающей откровенностью (это с винтовочкой-то за плечом, и плечо пулемётом) говорит он. – Ополчение распущено. Я, можно выразиться, вне закона. Потому я бы к тебе приткнулся. Вижу, ты человечек занятой и дело делаешь какое-то.

Речь иссушила его, но супротив логики он отёр лбину лапой. В нём было чувство достоинства, о котором он и не подозревал, и бездна мужественности. Я сделал вид, будто обескуражен и размышляю. Он страдал всё то время, что я делал вид.

– Вот, – сказал я, – ты меня раскусил. И я, собственно, должен бы тебя убить.

Он улыбнулся.

– Я знаю.

– Откуда бы?

– Догадался. – Щурится.

– Ты не лыком шит. – Я завздыхал. – Да, я…

Я подошёл и, задрав башку, сильно пониженным голосом, чтобы кусты не услышали, сознался:

– …на государственной службе.

Мы ещё в таком роде пощебетали и я, поломавшись, как довоенная красавица, сообщил, что я уступил и беру его с собою.

– Ибо ты человечище надёжный и болтаешься зря без всякого дела.

– Готов служить. – Говорит он, содрогнувшись от чувств. – Патерполису.

Меня немножечко передёрнуло, но я и виду не показал. Патерполис обозначал собой около полудюжины личностей, напечатавших уйму бумажек с числами и рисунками достопримечательностей. Засим личности втолковали всяким медведям, что бумажки нужно всегда иметь при себе, даже чаще, чем бумагу технического назначения. При этом личности ни чутка не упарились, так как делом толкования занимались не они. Они меня и наняли – в широком смысле, понятно.

Зато теперь, всякий кто скажет:

– Патерполис!

Имеет в виду этих ребят. И только этих ребят.

Слышите? Запомните, очень вас прошу.

Ну, посмотрите, какой я славный. А?

Разумеется, я персона неоднозначная, поэтому брать с меня пример следует осторожно.

– Послужи. – Говорю я со вздохом. – Хотя моя моральная ответственность так высока…

Он уверил, что понимает, и разговор о возвышенном прекратился.

Было жарко и зябко, тоска шла с нами по дороге. Время дня – самое неопределённое. Тишина зловещая, пейзаж – удручающий.

Так как я кое-что ему рассказал – не о бумажках, ясно – он заметно переменил поведение. В нём появилась собранность и уверенность – я понял, что он обрёл цель и успокоился.