Планета в клетке

Она припылила совсем близёхонько, и мы теперь поняли, почему нас так изумил её силуэт. Наши грубые души забыли картинки в детских книжках, старых киношек мы не смотрели и потому теперь с удовольствием рассматривали её.

Механическая гадалка остановилась – она засекла нас, только когда мы оказались в поле зрения её шальных глаз. Глаза были дивные, но пластик растрескался от долгой жизни на пыльных дорогах, и глаза косили во все стороны. Что-то при этом чудесное оставалось в них, помутневших как от бессонья, будто у живой красавицы.

Она вертелась на месте, юля на своём ходуном ходящем восьмиконечном хвосте, который гигантскими кольцами рос от тонкой талии.

Стоя на хвосте, который тускло мерцал когда-то свежей, а теперь затёртой гравировкой, она оглядела нас.

От талии выше она представляла собой красивую смуглую женщину, прикрытую чёрными богатыми локонами. Локоны не запылились – это было трогательно, так как эти старые несчастные игрушки сами приводят себя в порядок.

Я представил себе, как механическая смуглянка бережно расчёсывает своё богатство, как умывается в ручье – и у меня сердце защемило.

Такой я. Ха-ха.

Лицо самого чистого овала, как сквозь редкий дождь, сквозь патину трещинок и потёртостей развернулось к нам на длинной шее.

– Погадать? – Послышался отдельный от девицы низкий приятный голосок.

Быстро изучив нас, как настоящая гадалка, игрушка выбрала самое подходящее из её репертуара приветствие. Мне послышался лёгкий ох, и я скосился на медведя. Мне сделалось дюже интересно, как он относится к таким штукам.

Одного взгляда и прежде было довольно, чтобы понять – он сентиментален. Посмотрев на него пристальнее, гадалка почерпнула из своего лексикона несколько соцветий завлекающей программы:

– Суровый мужчина, хороший товарищ, дай ручку. Всё, как есть расскажу, ни в чём не совру, счастья нагадаю.

– Уже соврала. – Заметил я.

Девушка посмотрела на меня, и её левый огромный глаз закатил ореховую радужку к виску. Я устыдился.

– Не обращай на меня внимания, возьми в оборот сурового мужчину. – Примирительно посоветовал я.

Медведь, как ни странно, ни капли не смутился.

– Погадай сперва ему, красавица. – Прогудел он, и я выгнул губы коромыслом – гудение было вкрадчивое.

– Дай ручку, котик. – Обратилась гадалка ко мне. (Медведь фыркнул).

Я без дальнейших разговоров протянул руку – на случай, если я недооценил проницательность и всемогущество господ, приславших ко мне тварь, полезно разузнать о любых их методах. Что касается меня – то меня не убудет.

Гадалка приняла маленькими жёсткими ручками мою твёрдую, как дощечка, кисть, расправила мои неприятные на ощупь длинные пальцы своими и перевернула вверх ладонью. У меня возникло ощущение, что кто-то сунулся мне в голову – сунулся и отпрянул. Гадалка покачала головой, вызвав чудесное движение чёрных длинных прядей, и подняла на меня взгляд. Глаза не косили.

– Тебя ждут перемены. – Тихо сказала она и выпустила мою руку.

Свежайшее предсказание было мне не в убыток, хотя я бы так мог предсказывать с утра до ночи, ежли б мне на батарейку подавали. Кстати… я порылся во внутреннем, для встреч с механическими гадалками, кармане и заодно смотрел на нашу сенситивистку.

Безучастно глянула механическая крошка, утратив ко мне интерес, и, знаете? – я обиделся. Оттого ли, что девушка была уж больно хороша – а что машинка бездушная, так что же? То существо, что продырявило мне запястье и надругалось над моей солдатской доблестью, рождено, очевидно, людьми и наделено душой и гражданскими правами – так что будь ты хороша, а машина или человек – не влияет.

И вот осьминожка меня отвергла.

Она смотрела во все свои жгучие очи на любителя Патерполиса, и тот отвечал ей таким задумчивым добрым взглядом, что я взревновал.

Страсти-то во мне живы, только будить их нежелательно.

Теперь я как бы отвечаю за дурака, уж не случилась ли у нас с ним скупая мужская дружба. А гадалка, как я сказал, тоже мне глянулась, несмотря на хвост. Наиздевались над нею люди, навязав красивое личико и пустив скитаться по дорогам.

Гадалка, далёкая от сожалений по поводу своей участи, вовсю работала с медведем. Ради него она сменила программу, открыла ротик… снова замолчала – я прямо видел, как в её благородной голове крутятся на шпульках синапсов варианты.

Наконец осьминожка молча протянула ему, как для объятия расставленные руки. Медведь яко дитятя двинул к ней под незримую музыку гамельнской дудочки. Вот шмыгуны – всё просчитали. Нехитрые мы, видать, создания.

Завладев сразу двумя медвежьими лапами, которые она с трудом удержала своими слабыми с виду ручками, прозорливица улыбнулась необычайно льстивой и милой улыбкой.

Она сказала отчётливым звонким голосом:

– Если научишься танцевать, будешь счастлив…

Вот те нате. Мне, значит, пустышку, а ему – шикарную и забавную глупость.

– Талантливые, проходимцы. – Заметил я.

– Что? – Молвил вспотевший от напряжения медведь. Борода приподнималась на дыбе мыслей.

– Ишь, что удумали.

Он с укором посмотрел на меня. На меня, а не на неё, врунью и приставалу.

– Что мы тебе должны за работу? – Спросил я.

Девушка поломалась, затем робко попросила:

– … на одну батарейку, если господа офицеры будут так милостивы.

Господа офицеры-размазни, конечно, были милостивы сверх меры.

Пропустив уколесившую и ожёгшую медведя на прощанье косящим взглядом попрошайку, мы помолчали, потом я, подумав, окликнул её:

– Эй, там на въезде «Контора истины»! Слыхала?

Гадалка обернулась и, приставив ладошки цветиком ко рту, крикнула:

– Премного благодарна!

Хотя зря я беспокоился, в их защитное поле заложено распознавание недружественных объектов.

Медведь долго не отрывал глаз от драконьего хвоста, вихорьком колесящего в дорожной хмари, от развевающегося чёрного облака волос, однако при этом сказал:

– Надо же, жентельмен. Мне ведь не сказал, а девушке тах-тах выдал ориентировку.

Нельзя сказать, что мы сразу остались сам-друг, ибо присутствие барышни – ведь она барышня, хоть и шалава – ещё ощущалось некое неизмеренное время меж нами, в наших отрывистых фразах насчёт погоды, в мерном шаге наших неутомимых ног. Время, несомненно, перетекало в пространство в этом скучнейшем объективно ландшафте и память о футуристке становилась историей, история же, как известно, делается мифологией наутро после вчерашнего.

О предсказаниях, сделанных нам, мы не упоминали.