Превратись. Вторая книга

Вдруг Веда почувствовала на себе такой же острый и внимательный взгляд. Не сразу она поняла, что это индифферентный владелец и распорядитель мастерской смотрит на неё. Смотрел он именно на шевелящиеся пальцы. Убедившись, что его внимание перехвачено, он не стушевался и отвернулся к обещалке, где открылась страница не с диаграммами, а с картинкой, вроде группового портрета.

– Похоже. – Пробурчал он по-сурийски, но посетительница так и не поняла, к чему относится реплика – к упомянутой части её персоны или к странице.

Страницу он, правда, не медля, залистнул. Вновь запрыгали иллюстрации технического порядка, относящиеся сугубо к сапожному искусству. Хвост обвил сук дерева. (Или это сук обвился вокруг хвоста? Движения Гарамы отличались такой замедленностью, что сразу и не разберёшь.)

– Это что за картина?

– Всякое… – Рассеянно откликнулся Гарама.

Рассеянность не выглядела наигранной. Как раз в ту секунду текущая страница без рисунков послушно увеличилась – расплылись, занимая выпуклое зерцало обещалки, слова, нанесённые киноварью и ещё более яркой жёлтой краской. Лист носил следы огня и воды, с маленькой прорехой у нижнего края.

– Так что насчёт сапог? – Осведомилась погромче Веда.

Гарама дёрнул ушами, давая знать, что слышит. (Или же он испытывал раздражение, как всякий, кого отвлекают в момент полной сосредоточенности.)

– Ну… – Прогнусавил он, поворачивая из номинальной вежливости морду в полупрофиль. Язык его ходил между зубов, помогая мыслям.

– Тогда было другое мировоззрение… – Проговорил он, невероятно затягивая гласные, споткнувшись почти на всех согласных, отчего речь его делалась труднодоступной.

Более он ничего не прибавил.

Всему, что говорено было в Ловарне, Веда внимала вдумчиво, – по выражению НН, применяемому к бедному Пусику, когда он отыскивал в открытом буфете какую-нибудь металлическую плоскую баночку и сидел над нею. Размышлял ли он над тем, что главное в баночке – это содержимое? Кто знает. Не следует приписывать другим собственные мысли. Слово, употреблённое Гарамой, кое-что напомнило Веде. У него есть мировоззрение, сказала НН однажды, застав кота бдящим над баночкой.

Ведь и у Веды было мировоззрение. Да, вообразите себе, – и у Веды было мировоззрение. А поскольку она сурийка до мозга костей – хотя она и не верила, что костями можно всерьёз думать – то впитала в себя, как губочка на сурийской среднестатистической кухне, всё, что ей предложили.

К тому же, она – кропивнянка, а кропивняне верны принципам своего посёлка, выработанным за много тысячелетий.

Если вам неугодно тратить драгоценные минуты своей двойной жизни на отвлечённые предметы, то примерно полстранички извольте пропустить. Но, вот честное слово – кропивнянская философия достойна внимания уже хотя бы потому, что на материке Гиперборея вообще почти никто не занимался этим видом деятельности, а всю необходимую философию поставляли с материка Джамбудвипа. Так-то оно так, но исключение необходимо, чтобы подтверждать правило. В Кропивнике издавна водилась только философия местного производства. Насчёт её достоинств, это каждый сам рассудит, но одно объективно – это лаконизм.

И, подобно тому, как издавна существуют четыре материка, так и мировоззрение посёлка опиралось на четыре небольших свитка с драгоценными иероглифами.

Первый гласил, что «если нет мужчины в доме…» Несмотря на то, что у принципа было такое внушительное начало, конца у него не имелось. Во всяком случае, никто его не слышал.

Поэтому никто, как полагала Веда, и не знал, что он означает. Смысл, вероятно, был утрачен в Далёкие Времена, но жители хранили оставшееся, как подобает культурным существам, в надежде, что Грядущее прольёт свет на этот памятник цивилизации.

Надпись на втором свитке (или краеугольном камне) утверждала, что кошка соседа не вполне сыта, а точнее, принцип заключался в том, что соседи по умолчанию и с неизвестными целями систематически морят свою кошку голодом.

Конечно, это напрямую не говорилось. Существовали правила. Звучало это так:

– Ваша кошечка залезла к нам на балкон и кричала…

Тут полагалось сделать паузу и добавить добрым голосом:

– Знаете, она ТА-АК проголодалась.

А в глазах разрешалось высветить следующий текст:

– Некоторые люди заводят животное и не заботятся о нём. Стыд и позор! И как земля таких носит! Тю на вас!

Что же касается самих кропивнянских кошек, то их никто никогда не спрашивал, почему они любят покушать за чужой счёт.

Третий свиток являлся основополагающим и пиктограммы на нём слагались в следующую формулу:

– Я не знаю, что он там говорит…

Этот сгусток смыслов служил преамбулой: сурийка или суриец прибегали к этому заклинанию всякий раз, когда слышали нечто, неподвластное их разуму и воображению.

Четвёртым пунктом был у каждого и у каждой свой собственный.

Был он, конечно, и у Веды.

– Ах, мировоззрение. – Протянула она с неопределённым выражением, в котором не слышалось ни осуждения, ни одобрения.

Показав таким образом, что это ей не в диковинку, Веда решила более не продолжать расспросов на сей счёт. Она справедливо заключила, что, наверное, речь идёт о каком-то варианте кропивнянской премудрости или же о чём-то ещё более премудром и плохо понятном для самого Гарамы.

Тот прекратил чтение, и книга захлопнулась, повертелась и, мелькнув корешком, утонула в глуби обещалки. Возвращалось изображение Лестницы, залитое, как пруд, закатным светом. Туристов поубавилось, вокруг верхушки парила большая серая птица.

– Вы, значит, не достаёте их оттуда?

Гарама раскрутил хвост и свесил его.

– Не-а. – Проворчал он. – А зачем? – С неожиданной суровостью спросил он.

– Ну, просто.

– Я б тогда тут завалился вот по сих.

Леопард провёл кончиком хвоста у глаз, задев стёклышко. Сунув лапу в обещалку, он извлёк оттуда с еле слышным чпоканьем башмаки Веды.

– Страшно забавно смотреть на обрез. – Заметила Веда, глядя, как он спускается с башмаками, прыгая с ветки на ветку.

– Обрез? – Переспросил он, посмотрев почему-то на рогожу в углу, и несколько тревожно поднял стёклышко на Веду.

Он сидел на полу, прижимая башмаки белой тонкой лапой к груди.

– Да, когда книга лежит к вам обрезом. – Пояснила Веда. – И вы не видите ни что написано на корешке… и переплёта не видите. Думаешь, мало ли это что… вдруг в ней неизвестное что-то… новое заклинание… Ну, или она – хряп – раскроется и выпрыгнет кавалер.

Леопард, только кончиками ушей показавший, что не намерен вслушиваться в бесцельную болтовню, и прибиравший наскоро рабочую ветку, сверкнул стёклышком.

– Что-с? – Изумлённо переспросил он, выдав себя: был он умницей и ничего не пропускал, оказывается.

– Это моя мама так говорит. – Разъяснила Веда. – Из книжки, говорит она, кавалер не выпрыгнет, дорогая.

Гарама помедлил, обдумывая ответ с такой неприкрытой сосредоточенностью, что сделался очень мил.

Ничего не сказав по поводу услышанного, он уселся на ветке в традиционной позе всех портняжек и сапожников, с иглою, которую он выдернул из кожаного лоскута, прикреплённого к стволу, и обдул любовно, поставив торчком пучки усов.

Веда мигом заскучала. Дракон где-то кормил курочек, пребывая в обществе разговорчивой и тароватой на шуточку Сари. Гриша, небось, болтает с будущими прихожанками. Котята играют.