Превратись. Вторая книга

– Нет, не слыхал.

Пастырь протяжно вздохнул и помигал зелёными глазами, будто свет сделался уж совсем для него невыносим.

– Меж тем, – переводя взгляд на Сари, которой не было видно, только изредка взмахивали, показываясь, синие полы её платья, проговорил леопард, – он был ох сила человек. Благородный, знаете, такой. Однажды дрался доской от кровати, пока доска не сломалась. Знаете, чем его связали те, кто нарушил его уединение?

Всеволод увидел, что Григорий смотрит совершенно ясными глазами, и свет ему вовсе не во вред.

– Полагаю, – подбирая слова, вежливо ответил настырному приятелю-собеседнику дракон, – у тех, кто нарушил это… уединение, тоже были причины для волнения.

Пастырь усмехнулся.

– Ну… пожалуй. Связи и узы вообще вещь запутанная. Ну, да. Интересно всё же. Так его связали, представьте, волосом той особы…

– Уединение с которой было нарушено? – Догадливо спросил дракон.

– Да, да! – Обрадованно поддержал Григорий. – Именно-с.

Он замолчал, указывая почему-то на жёлтые травы, спутанные перепёлками, прибавил:

– И волоска этого он порвать не смог. Даже и сказано в старой песне о нём: умрёт, а не порвёт.

– Да, удивительно.

Далее произошло нечто невыразимое и, осмелюсь сказать, вопиющее. Всеволод медленно повернулся всем корпусом к пастырю, развлекавшему гостя любезною и занимательной беседой, и в упор посмотрел в зелёные, с прищуром глаза своими неопределённо светлыми, и взгляд этот был ледяным и вопросительным взглядом. Абсолютно ясно прочиталось в нём такое: «Любезный, вы говорите вздор, и вздор притом многозначительный, что и всегда мало приятно терпеливому и доброму собеседнику. Я тут на положении гостя, и я – человек учтивый, и потому вынужден слушать ваш многозначительный и оттого неучтивый вздор… Прошу прекратить, ежели вам будет угодно, избавить меня».

Словом, сделалось в знойный этот час что-то неладное и, мягко говоря, ненужное.

Пастырь ужасно, казалось, сконфузился и тревожно замигал потемневшими глазами, хотя и не тотчас отвёл их. Более того, он опечалился (что было естественно).

Сари уходила, как небольшой смерч, вглубь поля, продолжая выкликать птиц, отзывавшихся яростным стрёкотом. Подпрыгивали из травы запоздавшие и с остервенением, с хлопаньем крыльев, врезались в кучу малу. Всеволод и Григорий, не обменявшись словом, подхватили на три четверти опустевшие термосы и потащились за нею в колющейся и цепляющейся траве. Поле медленно и верно пеклось, издавая сытый дух мяса и каши.

– Я покажу вам… – Заговорил пастырь. – Покажу что-то…

И, махнув лапой в противоположную сторону, немедленно зарысил в траве, не дождавшись дракона. Пёстрый затылок замелькал среди высохшей колючей поросли.

Всеволод, оглядев всё, что охватывал взгляд, то есть, гигантский квадрат поля, ограниченный с востока нагорьем, траченным тенями, как молью, и небольшую отсюда, похожую на вздыбленную зелёную волну, Ловарню, зашагал среди расступающейся мёртвой травы. За леопардом не оставалось тропинки, только проборчик разошедшихся в сторону стеблей.

Земля притаилась, насекомые затихли. Жара умирала. Сквозь далёкие тусклые рощицы двигался прохладный воздух. Поле приметно взгорбилось истлевающим древним драконом, поползло вверх.

Всеволод не терял из вида прыгающие уши Григория, разводя хрупкую завесу выставленным локтем. Поле степной кобылкой выскочило на гладкую площадку. Леопард сидел на краю, при появлении Всеволода он не обернулся. Лапы сложены на животе. В такой позе он очень походил на багажника. Другие фигуры сначала показались дракону живыми, но в следующее мгновение он понял, что они из дерева, вполовину человеческого роста, леопарду по уши. На троне сидела женщина, справа лежал на боку леопард. Слева леопард на задних лапах. Передние вытянуты, на них лежит спелёнатый человеческий младенец. Лицо сидящей на троне было величественное и отрешённое. Над фигурами висел в воздухе Орс с лучами и неполная Бриджентис из того же материала.

Всеволод сделал несколько шагов по утоптанной земле.

– Нравится? – Спросил, не оборачиваясь, леопард.

Всеволод подождал, пока тот обернётся.

– Это выдающееся произведение. – Он оставался там, где стоял, будто собираясь дать дёру. – Но вы, леопарды, до чего вы, оказывается, беспечный и легковерный народ.

Пастырь встал на лапы.

– Леопарды не народ. – Подходя к дракону так, чтобы не поворачиваться затылком к фигурам, тоном профессора филологии, допивающего холодный кофе, сказал он.– В нашем языке, правда, есть устаревшее слово, примерно соответствующее по смыслу употреблённому вами. Я мог бы, принадлежа к предпоследнему поколению, даже притвориться, что не понял вас.

– Но вы не притворились.

– Нет.

Леопард скупо улыбнулся – усами.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста. Но почему вы использовали также слова легковерие и беспечность?

– Они так же устарели?

– О нет. Эти – нет.

– Хорошо. Но разве можно оставлять бесспорный шедевр под открытым небом, откуда, как известно, иногда идёт дождь и возле Большой Дороги, по которой идёт так много людей?

Григорий посмотрел в двух означенных направлениях. Не отводя глаз от сомкнутой травы, он ответил:

– Это всё равно, что беспокоиться, что оставляешь под дождём деревья.

– Но я смотрю…

– Да, у вас зоркий глаз. Краска сошла, но это произошло очень давно и не по вине дождя, уверяю. Что до Большой Дороги, то опасения, конечно, существуют.

– Да?

– Не за шедевр.

– Вот как.

– Кстати, благодарю вас за эту оценку, лестную для народа леопардов.

– Я отдал ей должное, только и всего.

– Не все это могут, представляете?

– Отдать должное? Да они слепы, вероятно.

Леопард кивнул.

– Можно и так сказать. А вот погодите – посмотрите на неё дней через десять, одиннадцать, когда Бриджентис начнёт прибывать.

– Думаю, что добавить было бы нечего.

– Говорю, не спешите. Сперва глянете… Выберемся ближе к ночи… Когда перепёлки спят – и Сари тоже.