Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи

– Он ведь всех наклеил.

Вытащила из-под коробочки с пудрой колоду карт.

– Ты о чём?

Оля не сразу уловила, что тон подруги переменился.

Принялась тасовать карты.

– Я хотела сказать, обои не наклеил. А то бы, – Оля почему-то придирчиво заглянула в карты, – рисовать бы негде было.

Она выронила карту. Та спланировала под трюмо и запуталась в ворсе ковра, не вытертом только там, как трава под защитой камня.

– Ты не растеряй. – Кривя губы, молвила Калерия. – Это колода от дединьки.

– Туза нету и двух валетов. – Сообщила Оленька. – Ты это знаешь? А то скажешь, я уронила.

Она показала карту, которую подняла, но мельком, и снова принялась встряхивать колоду.

– Обои он не наклеил, потому что погода не позволяла.

– А, помню, ты говорила. Ваш медовый месяц пришёлся на март, верно?

Калерия помолчала.

– Нет, на февраль.

– Ах, февраль.

Оленька положила колоду на трюмо. Лицо у неё сделалось озабоченное.

– Високосный?

– Обычный.

– Значит, их двадцать семь…

– Именно.

– А я думала, там все.

Калерия вздохнула и предложила «показать чёртова ангелочка». Они прошли в спаленку и посмотрели на спящего малыша в кроватке с сеточкой.

Невидимая, страшно близко плыла она, вальяжно обращаясь, как испорченные часы. Песчаные карьеры её, полные тихой пыли, темнели, долины были освещены отражённым светом. Добрый приют для печальных мыслей, и всякий, кому нелегко на земле, может смотреть вверх, мечтая об иной жизни.

Сейчас она видна лишь в виде узкого серпика.

Скоро и вовсе погаснет он, и небо лишится последней отрады. Тяжелы новолуния, а здесь, среди лиловых ворот великих гор, наглухо закрытых с начала времён, тяжелы седмижды семь.

Дело клонилось к вечеру, и во всё ещё светлом небе, омрачённом меркнущими горами, ограждавшими город от континента с трёх сторон, облачко среди ущелий прорвал острый лунный рог.

Тому, кто стоял у зарешёченного нагусто, пыльного окна померещилось, что пролетело над горами что-то белое, крестом – стервятник или истребитель, следующий по делам войны на север.

Он обернулся от окна на скрип стула и сам скрипнув – сапогами, вопросительно взглянул. Симпатичное лицо его в нестерпимо ярком свете зажжённой зачем-то лампы выглядело, как горка тщательно намытого картофеля, не местных сортов – те покрупнее и желты, рассыпчаты. Легко усваиваются. Полезны. Только развариваются быстро.

Румяные щёки и по-детски выпуклый низкий лоб наблюдателя потемнели от раздражения. Словом, незапоминающееся лицо. Но забыть его было нельзя – и из тех, кому доводилось его видеть, его не забыл никто. Волосы его разваливались надвое на макушке и торчали двумя вихрами по бокам головы.

Он указал на горку папок с грязными тесёмками.

– Ты бы убрал уже…

Ответа не последовало. Он подошёл, издавая тот же скрипящий звук новеньких вещей, и взял верхнюю из рук своего товарища, сидящего за столом. Тот холодно взглянул чёрными умными глазами с желтоватого прямоугольного лица и отбросил своё сильное тело на воздух, как на спинку стула. Сложил руки на гимнастёрочной груди. Смоляные кудри его были палачески сострижены у самых корней, и оттого его голодное патрицианское лицо возникало в нездоровом воздухе комнаты, как повисшая в пространстве гравюра с головой древнего воина.

А ведь у него, и вправду, что-то такое имеется нехорошее в Жизнеописании. Царапина или пятнышко. Вот бы одним глазком глянуть. Картофельный прищурился. На это надеяться нечего. Но почему же с бякой в кармане он допуск к работе получил? Может, оттого, что местный? Ну, не совсем. Корни местные. Так он выразился, этот тип, его напарник, на первой встрече. Ишь ты. Нашёлся тоже… дубина.

– Как это?

– А так.

Вихрастый помахал папкой, из неё вылетел заблошивевший сплошным текстом лист с одним белым пропуском внизу.

– Это ж курям на смех, милый. Кому покажешь? Документация не в порядке. Загажена вся. А главного нету. Объясняй потом, пальцы в сапогах скрюча.

Он забрал лист у нагнувшегося за ним патриция и ткнул в низ листа, поверху имевшего знак и штамп с перевернувшейся пентаграммой. Патриций рассмотрел косо свисающий из руки лист, покрытый выцветающими бурыми пятнами.

Палец товарища упирался в подчёркнутое на машинке пустое место.

– Где закорючка, спросят?

Напарник передёрнул широкими плечами.

– Что ж сделаешь. Главное, работу провели… всё, как следует, как подобает, на совесть.

Вихрастый смолчал.

– Что, не ладно? – Переспросил патриций. – Но ведь с фактами не спорят… есть такие закоренелые враги. Так и скажем.

Он покачал чёрным скоблёным шлемом головы, вспоминая.

– Ах, сатана, закоренелые… но до чего крепок. Упёртый, Баалзеб возьми его.

Наблюдатель вдруг рявкнул:

– Так и скажи, ежли спросят. Про Баалзеба.

Он скривил приятное своё картофельное лицо и пригладил вихры, немедленно, впрочем, вернувшие себе свои позиции.

– Из окружения вышел… поди. Прямо так-таки и вышел. Сказал бы я…