Тулэрги. По ту сторону дней

– Карт?

– Игральных, – зачем-то добавил Квесс. – Я, конечно, не игрок. Так, при жизни развлекался. Хотел бы развлечься и теперь. Где бы мне достать колоду?

– Человеку твоей должности предметы получать не положено.

– Что? Я не совсем понимаю.

– Пятый уровень, обслуживающий персонал, – пояснил человек с фиолетовыми глазами. – Предметы не положены. Я тебе уже говорил.

Квесс кивнул:

– А… – По всей видимости то, что он хотел спросить, требовало мужества. – Эм… Как бы…

– Смелее, – подбодрил его человек с фиолетовыми глазами.

– А вы разве не могли бы?… – Выговорив это, Квесс побледнел. – Простите! – спохватился он.

– Нет. Я не мог бы, – удаляясь к себе в спальню, только и ответил человек с фиолетовыми глазами.

– Ясно.

На самом деле Квессу все еще не было ясно. Он провел в замке уже пару недель в должности дворецкого, однако привыкнуть к своему странному хозяину ему пока не удавалось. Как Квесс не старался прогонять угрюмую ауру, что тот изо дня в день носил вокруг себя, подобно грозовому облаку, все было тщетно. Человек с фиолетовыми глазами никого к себе не подпускал. Граница между ними с каждым днем становилась все отчетливее: ни намека на приятельские или дружеские отношения, только деловая официальность. А между тем Квесс был приближенным главной фигуры в замке, человека, который владел его правилами, подчиняя им других.

– Ясно, – повторил Квесс. – Никаких исключений.

Карточный вопрос поднимался за последнюю неделю уже во второй раз, и нельзя сказать, чтобы Квесс совсем ничего не понял с прошлого разговора, он просто надеялся на свое привилегированное положение. Играть хотелось страшно. Руки тряслись, в глазах прыгал бесприютный азарт. Все это усиливалось к концу рабочего дня, как сейчас, и у Квесса больше не было сил сдерживаться. Он тихо выругался, закрыл ладонями лицо. А когда отвел руки, на лице его возникло странное выражение доброжелательства. Не улыбка – дежурная стандартная гримаса доброжелательства, что подходит для всех возрастов, полов, социальных положений. Дежурная гримаса крупье, за которой разверзается бездна насмешливого лукавства и хитрости.

– Но, может, мы сможем как-нибудь договориться? – обратил он риторический вопрос к закрытой двери спальни.

Слово, что озаглавило жизнь

Себя она не любила. И другие ее никогда не любили, и она не любила других. Невозможно любить других, когда не любишь себя: такая любовь к другим превращается в поклонение или в подчинение, в зависимость или во что-то еще, калечась и уродуясь на разные лады. Она себя не любила, а всем казалась самовлюбленной, этим отпугивая редких желающих поделиться с нею душевным теплом. Душевного тепла всегда не хватало, она нуждалась в нем, готовая с самоотверженным отчаяньем платить тем же. Но жизнь любит замыкать круги, и ее круг был замкнутым. Как учат мудрецы, самовлюбленность – это нелюбовь к себе, это как раз признак ее отсутствия, самая распространенная декорация такого недуга. Но мудрецы учили других, не ее; на ее пути мудрых людей не оказалось, и некому было разъяснить, что к чему и как все исправить. Некому, вплоть до самого конца.

Сейчас ей было семь лет. Ее только что отругали за разбитую тарелку, обозвав неумехой.

С тех пор этот эпитет навсегда приклеился к ее имени. Он то и дело звучал из уст разных людей, проходящих по ее жизни, сжимая душу размеров вселенной до той, что помещалась в кулаке. Каждый произносил это слово по-своему. однако суть его не менялась. Гордостью семьи она никогда не была. Слишком рано ей стало доподлинно известно, что родители могут не любить своих детей.

Замкнутая и озлобленная, стояла она теперь перед разбитой тарелкой, которая, вопреки стараниям, продолжала падать и разбиваться на протяжении всей ее жизни.

– Неумеха! – опять холодно произнесла мать, и за ней тотчас повторили другие: ее подруги в младших классах, первый парень, второй, начальник на работе, случайный прохожий.

Она обхватила голову руками, упав на колени. Ведь когда-то давно она всех их любила. Любила же? Но вот теперь… Утратив это драгоценное чувство, сперва к родным, потом – к возлюбленным, она возненавидела каждого, кто был способен в ней усомниться, причинить боль, и осталась одна.

Острые осколки разбитой тарелки валялись перед ней, как доказательство ее пустой и напрасной жизни. Доверившись однажды суеверию, что склеенная посуда приносит несчастья, она всегда избавлялась от разбитого, не стараясь что-либо вернуть.

Итак, ей было снова семь, однако слезы не текли из глаз – она физически не могла больше плакать. Эту способность она утратила вместе со способностью любить.

– Тарелку ты разбила, девочка? – раздался взрослый голос у нее за спиной.

Она обернулась. Никогда прежде она не видела этого человека.

Как же ей хотелось соврать, указать на другого! Подобное чувство она испытывала каждый раз, когда такое случалось впервые на глазах у того, кого она еще плохо знала. Но она только глупо улыбалась и просила прощения, слыша в ответ ненавистное слово.

– Я повторю вопрос, это ты разбила? – Обладатель взрослого голоса был в два раза выше ее и смотрел сверху вниз.

Но чувство страха, что по привычке охватило ее, внезапно рассеялось.

– Какая разница, кто! – вдруг выпалила она тонким детским голосом. – Тарелка разбита, важно лишь это.

– Вот как? – удивился взрослый, и на его лице появилась улыбка. Не та притворная, какие она хорошо выучила за свою жизнь, а другая, настоящая.

– Защищаешь себя? Впервые не стараешься угодить своей правдой? – Он говорил не с ребенком, а с ее душой, а у той не было возраста. – Не стараешься выбить слезами любовь или того хуже – жалость? Сейчас на первом месте – ты, а не твои мелочные желания.

– Мелочные желания? – Детский голос дрогнул. – Разве желание, чтобы тебя любили, мелочное? – Как ей не хотелось довериться этому взрослому, привычка сомневаться взяла верх.

– Проигравших никто не любит, девочка, просящих и слабых. Любят только победителей. И тут неважно, на самом деле ты победила или же просто считаешь, что это так.

Незнакомый взрослый еще раз улыбнулся и растворился в белоснежной дымке.

– Постойте! – закричала она, но услышала в ответ легкий смех.

– Незачем. Я тебе больше не нужен.

Она посмотрела перед собой. Разбитой тарелки не было, вместо нее высилась ровная стопка целых.

Глава 3.

Прописка

Он ожидал чего угодно: палача с кровавым топором, ухмыляющегося медбрата с сверкающим шприцем, даже электрический стул. Но это была библиотека. Огромная, со стеллажами до потолка. Только заполняли их отнюдь не мрачные обветшалые тома увесистых сочинений с характерным запахом многовековой мудрости: на них стояли яркие разноцветные книги с глянцевыми обложками.

– Я на процедуру, – произнес отрок неуверенно.

– Проходи, – ответили ему незамедлительно.

Голос принадлежал девушке. Та сидела за высокой стойкой и что-то писала в тетрадь.

– Ого! Ты что еще за бандерша? – усмехнулся отрок.

– Я библиотекарь, – озадаченно поправила девушка. – Ты читать любишь? – Она пристально посмотрела на вошедшего.

– Не волочу. Что это вообще такое? – В голосе двенадцатилетнего отрока послышалось старческое разочарование. Он смотрел вокруг, на стеллажи с книгами, будто бы окруженный врагами.

– Ты спрашиваешь, что это? Это приключенческие истории, повести, рассказы с детективными сюжетами и чудо-героями. Ты же вроде как ребенок, верно? Что такое? Впервые видишь книги?

«Вроде как ребенок» впервые почувствовал себя смущенным.

– Многовато их тут…