Корабль теней

* * *

По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.

– Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! – голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. – Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… – Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.

Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.

Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки – судя по всему, какой-то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что-то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.

– Володя. Володя! – Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. – Володя, очнись!

– Че он говорит, Петрович?

– Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! – еще несколько хлестких ударов по щекам. – Нда-а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.

Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда-а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А-аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.

– Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! – Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.

Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я – Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.

– Володя, что случилось? – Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.

– Н-не внаю. – Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. – Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…

– Бредит он, – сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.

– Володя, ты как? Что произошло?

– А хто… Юя, она из мед-сан-сан-нн-части пришва… – Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. – Петров-щщ, ты же внаешь Юю…

– Признал, – выдохнул Витек.

– Петров-щщ, тут такое дело…

– Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? – мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. – Помнишь, Володя?

– Ко-кораб?

– Да-да, корабль, старый. Что тут случилось?

– Э-эм… Корабль… Лицо.

– Лицо?!

– Лицо. Бэ-большое, белое, стра-шэ-шное. Как вэ-выскочит! Из темноты. Н-на м-меня…

– Точно, бредит, – констатировал Витек из-за плеча мичмана.

– А Юя… Ю-ля пришла из медсан-ч-части… И говорит, шесть н-недель уже… Шесть недель, Петров-щ! – он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.

– Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.

– Ли-цо… Тут было. – Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.

Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:

– Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм-м, что это такое?

Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами – кое-где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким-то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.

– Нихрена не поймешь. Псих какой-то тут был, наверное. Всю каюту искорябал своими кракозябрами. Это сколько же тут надо было прожить, чтоб такого наворотить… – Он перемещался вдоль стен, осматривая надписи. Кроме незнакомых вычурных букв, на стенах больше ничего не было – ни рисунков, ни схем, одни слова и фразы, вкривь и вкось, порой накладываясь друг на друга, перекрещиваясь и снова расходясь в разные стороны.

Под ногой у Витька что-то звякнуло. Он наклонился и поднял помятую алюминиевую ложку с обточенной в острие ручкой.

– О, а вот и перо! – угрюмо фыркнул он. – Тоже мне, узник замка Иф. Че, нормального карандаша не было, что ли?

– Похоже, был, – ответил Иван Петрович, держа в руках два пожелтевших листка, явно вырванных когда-то из небольшого блокнота. – На полу нашел. Видимо, наш псих писал не только на стенах.

Витек взял листки, присмотрелся.

– А-а, все та же абракадабра, – разочарованно бросил он, шаря глазами по строчкам.

Наступила тишина. Но это была вовсе не тишина – корабль отнюдь не собирался молчать, он бормотал, разговаривал. Различные щелчки, скрипы, стоны, вздохи и мычания, казалось, звучали многажды громче, чем ранее, словно призраки из разных углов и закоулков трюма перекрикивались между собой. Чем дальше, чем больше все эти странные звуки становились похожи на какую-то отрывистую, неразборчивую речь. Не человеческую – скорее, так говорили бы здания или вековые деревья, если бы имели такую возможность. Сверху было слышно подвывание усилившегося ветра, который, похоже, перешел в ощутимый шторм, и грохот волн, бьющихся о борта чертовой посудины. Иван Петрович и Витек одновременно присели на ржавую панцирную сетку кровати, жалобно взвывшую под их весом. Усталость уже давала о себе знать.

Сверху донеслась частая дробь – похоже, к шторму прибавился еще и дождь. Здесь, в стальном чреве судна, через ничем не прикрытые стены, гулкие удары падающих капель звучали словно ансамбль африканских погребальных тамтамов. «Ну и денек, только дождя нам еще не хватало», – раздраженно подумал мичман.

На полу зашевелился Володя.

– Хочется пить.

– Без питьевой воды нам тут крантец, – поддержал Витек. – Надо взять какую-нибудь широкую посудину да выставить на палубу куда повыше, чтоб волнами не залило. Пить дождевую воду все вкуснее, чем прямо из Баренца хлебать.

– Верно. Я пойду на камбуз, поищу там чего-нибудь подходящее. Вы останьтесь тут. Слушай, Малых, – Мичман наклонился к Витьку, – ты приглядывай за Володей. Он, похоже, еще не оклемался.

Иван Петрович, тяжело громыхая форменными ботинками и прихрамывая, – как обычно, к непогоде у него разболелись колени, – выбрался из тесной каюты. Качка здорово усилилась, пока они искали Горбунова, отметил мичман. Казалось, само это место, – этот корабль, этот туманный колпак, этот клочок моря, – совершенно не рады пришельцам с Большой земли и всеми силами стараются выпроводить их со своей территории. Наверху, на палубах, грохотал дождь, ветер хлестал незапертыми дверьми, тяжелый корабль дергало, словно муху, утонувшую в стакане с кипятком, где какой-то нерадивый матросик отчаянно размешивает кусок рафинада.

Добравшись до камбуза, Иван Петрович без труда нашел подходящую посудину – большой алюминиевый таз, помятый и пыльный, с грохотом бултыхавшийся по полу в компании другой жестяной утвари. Мичман вспомнил: точно такой же таз стоял у него под умывальником на старой даче под Сафоново. Странно – корабль, судя по надписям, иностранный, а тазик – такой знакомый, советского образца. Он перевернул таз вверх дном, рассчитывая увидеть выштамповку с ценой – два рубля восемьдесят копеек, – но на исцарапанном донышке красовались все те же иероглифы, что и везде. Подхватив таз под мышку, Иван Петрович двинулся к выходу на палубу.

По лицу наотмашь хлестнул косой дождь, ветер вырвал из ладони ручку двери трюма, звонко бахнувшей в стену. Очки моментально залило брызгами. Мичман близоруко огляделся – где можно поставить таз, чтобы его не унесло ветром и не смыло за борт волнами, очень близко поднимавшимися к краю. Широко расставляя ноги, он поднялся с кормовой палубы на верхнюю, к рулевой рубке, и, приметив удобное место, в углу, образованном леерами, пристроил туда тазик, весело зазвеневший под ударами дождевых капель. Ежась от холодных струй ветра и воды, Иван Петрович, пригнувшись, добежал обратно до трюма и задраил дверь.

В зале он обнаружил Витька.

– Ты чего тут делаешь?

– Услышал что-то. Думал, что ты зовешь, вышел, а тебя нет.

– Пойдем обратно в каюту. Там хоть присесть есть на чем, – подытожил мичман, отпихнув носком ботинка железный стул без спинки и сиденья.