…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

– За какую науку? – уточнил Лёша.

– За всю. За геологию, географию, диамат, научный коммунизм…

– За Кырлы-мырлы и Анчихриста! —в тон ему продолжил Лёша. – А давай!

Новый хмель на старую закваску быстро смягчил атмосферу.

Вскоре Лёша Бо вполголоса, но напористо объяснял Гарифуллину азы русской души. О том, что не все русские – «существительные», но среди них большинство считает, что «всякие варяжские гости не хуже татарина», и не надо им «лезть свинячим рылом в калашный ряд» …И непонятно им, обоим, о ком и о чём ведёт речь изрядно заплетающийся язык. Гарифуллин добродушно улыбался, не пытаясь оспорить лёхины убеждения, подливая в стаканы. В полупустынной столовой их вполуха слушали и вполглаза обозревали редкие посетители и посудомойки. А с картины в дешёвой багетной раме взором к ним обращались перовские «Охотники на привале». И никто, и ничто в мире не предвещало необратимых перемен.

Лёша Бо уже обратился в Лёху. Учёный Гарифуллин больше не тёр переносицу и с трудом ворочал языком, пытаясь умничать. Оба геолога, словно персоны нон грата, высланные из отечества в малообетованные пределы, с трудом осознавали свои миссии. Не преследуя честолюбивых намерений, они, как Андрей Болконский на Бородинском поле, обнаружили себя рядовыми бойцами на безграничном пространстве обыкновенно-драматической жизни. И подвиг их вчерашних дней – не подвижничество, а обыкновенная круговерть суеты и гонора. И нынешняя награда за всю вчерашнюю жизнь – не доблесть, а всё та же пустышка сиюминутной радости. Хорошо сидим! Не убитые, не раненные на этой бесконечной войне болконские, готовые и умереть с миром в сердце.

А под ними – спрессованный за миллионы лет бородинский уголь, как вселенский архив, назначенный поглотить на хранение секунды их судеб.

Затянуть лёхин рюкзак и его самого под брезентовый полог попутной машины помогли чьи-то грубые руки. На скамейках он различил несколько фигур в одинаковых шапках, фуфайках. Рожи про Лёху тут же забыли и продолжали, видимо, нескончаемую перебранку корешей и закадык. Машину изрядно трясло, пассажиров клонило вбок на поворотах. Особенно Лёху, сутулого, хмурого, и расслабленного хмелем. Дальше – больше. Он впадал в дремоту, не в силах преодолеть качку и тряску. Те же грубые руки будили его толчками.

Сквозь дремоту Лёха Бо всё же помнил о поезде. Стало казаться, что поездка затянулась. И продолжалась она в странной темноте, словно в тени мрачной скалы, беспросветной и холодной. Он забеспокоился и попытался спросить куда попутчики едут. Никто не реагировал на его пьяные бормотанья. Напротив, его тычками грубо осаживали. Лёха внезапно понял: не туда он едет. И загребая лямки рюкзака, пополз из-под тента…

Последнее, что он помнил: резкий удар в переносицу, вызвавший сноп искр в глазах. Грубые руки попутчиков перевалили его через борт остановившейся машины, выбросили… Соскочившие следом рожи, попинали в рёбра, подбрюшье и в лицо. Вырвали из руки лямки рюкзака. Через мгновение его осветило светом фар, словно наехало на глаза тихим поездом. И – тишина, проникающая в сознание ужасом: раздавило на рельсах.

Вероятно, был обморок. Или сон обмякшего организма.

Мой любезный читатель! Отвлечёмся от сюжетного напряжения. Заварите чашку кофе. Либо вслед за мной плесните пару глотков рома из тёмной посудинки. Сварите грог в ожидании тягостной развязки. Помолчим не мысля. Вероятно, единожды, а то и не раз, вам приходилось претерпевать минуты, за которые всю оставшуюся жизнь было стыдно и обидно… Минуты, о которых по сю пору не знает ни одна живая душа. Не узнает. Но – «нет ничего более отрезвляющего, чем обнажение». Думаю, вы поймёте меня и хотя бы попытаетесь простить нечаянные ссадины на чувстве, нелепо нанесённые тем, «что осталось русской речи». Пейте, Прочувствуйте возвращение вашего тонуса к уютному креслу статус-кво, и не возвращайтесь более к нашим незадачливым героям, утратившим ваше доверие и расположение. Мы же, паче чаяния, донесём свою ношу до развязки.

Лёша Бо очнулся в канаве. Было ощущение того, что русло реки жизни высохло, а он оказался на холодном дне, придавленный незримым тугим пузырём. Пошевелил пальцами, рукой… Согнул ногу в колене. Попытался встать. Пузырь тьмы и невероятной тяжести ворохался над ним. Лёха прислушивался к пробивающейся мысли, снова и снова раскачиваясь телом.

Наконец, он встал в полный рост, словно былинный великан, возродившийся из глины и пепла. Уловил и первую тёплую мысль: «кажется, жив…”. Перед глазами стояла холодная стена мрака. Лёха вспомнил, как отъехала машина, окатив его светом фар и волной страха. Под ногами есть дорога. Он шагнул вперёд, вправо… Ноги упирались в невидимую твердь. Отступил и развернулся влево… Пути не было и здесь. Однако глаза различили сумрачный свет белесого неба. Там была жизнь! Он шагнул к ней и тут же упал, покатился с пригорка. Более бодрым и дерзким, Лёха встал и зашагал по камням и рытвинкам, по нащупанному полотну дороги. Вспомнил про рюкзак. Кажется, его забрали в машину. Там каротажные диаграммы, партбилет… Билеты на поезд были в кармане ветровки. Он с радостью нащупал их под клапаном.

Вскоре Лёша шагал в неведомую даль довольно бодро. Лихорадочные мысли о случившейся катастрофе обуревали до слёз. Потерял рюкзак с вещами. Утратил доверие коллег. Валюшка в роддоме. Поезд, вероятно, ушёл. Последняя мысль подспудно давила на сознание и заставляла убыстрять шаг. Вспомнил сон прошлой ночи, детали долгой упаковки унитаза в полы широкого бардового халата, и почти застонал от мысли «сон в руку».

Внезапно понял, что идёт вдоль траншеи угольного карьера! И тёмный его борт давит стеной, которую нужно преодолеть, чтобы выбраться на божий свет! Лёша резко повернул под прямым углом и пополз по крутому яру, преодолевая сопротивления осыпающегося угольного камня. И – счастье! Борт через несколько метров сыпучего угля, закончился. Перед ним, на горизонте, лежали огни городских фонарей. Бородино, или Заозерка?..

Прилив неожиданного счастья нёс на крыльях. Увидел железнодорожные пути и пошёл по ним, как оказалось позднее, в сторону станции. Перед входом в вокзал долго отряхивал одежду, чистил сапоги, руки, лицо снежными комками. Узнал у прохожего: поезд будет с минуты на минуту…

Скрываясь под капюшоном, Лёша Бо сел в вагон, нашёл своё место и упал на лавку, отвернувшись от попутчиков. Уснул быстро и встал только на сообщение проводницы: «Конечная станция Иркутск. При выходе не забывайте своих вещей».

Вещей у него, впервые за всю командировочную жизнь, при себе не было.

Жена, увидев желто-синюшную маску вместо лица, тихо ахнула.

Лёша, с внезапной слезой в голосе, объяснил:

– Били-били, колотили, морду в жопу превратили.

Потом, после многочисленных объяснительных, допросов, бесед, встреч с сотрудниками милиции, были найдены его вещи: рюкзак с диаграммами, паспорт и партбилет, завёрнутые в газету, подложенные под клапан. Исчезли только книги и банки с тушёнкой, прихваченные на дорогу. Ахмадеев замял в Горкоме вопрос с «временной утратой» партбилета. От Храмцова получил устный выговор «За халатное отношение к имуществу ГРП».

Историю расставания с Гарифуллиным Лёша не запомнил. Только последний тост: За Бородино!

Шкалик ходил по коридорам родного факультета с Колей Омельчуком и Вовкой Денисенко. Всех, кого можно встретить, встретили, других – не получилось. Но день сделался насыщенным радостной эмоцией до краёв. Общались с Шевелевым, Черновым и Шиманским. Видели в других группах Плешанова и Водянникову. Поискали – не нашли – петрографа Чулкова и музейщика Сидорова. Время… кидать камни… В деканате расписались на ватмане, среди сотен росписей других выпускников: год выпуска, дата и роспись.

Внезапно перед лицом Шкалика возникла физиономия… Тюфеича. Точно фотография в иллюминаторе космического аппарата… Но не космос, не звездолёт, а обыкновенное, очкасто-улыбчивое лицо кадровика объявилось внезапно и насторожило горячечным взглядом левого глаза. Точно он подмигивал Шкалику, или прищуривался, выцеливая мушку для выстрела.

– Евгений… Борисович… Ожидаю вас. Знал, что будете на встрече. Нам нужно поговорить. Наедине. Не займёт много времени. Очень надо. Прошу… – в его репликах, показалось, ровный голос был напружинен, как тетива лука.

– Здравствуйте, Пётр Тимофеевич. Рад видеть. Вы хотите поговорить… здесь… сейчас?.. По работе?

– Отойдём… Давайте сюда, на кафедру, я договорился. Нам не помешают. – выстрелил ещё одной обоймой. – Парни подождут.

– Неожиданно свиделись. Я бы что-нибудь прикупил…

– Это лишнее. Вы где остановились?

– В общаге, как всегда, нелегально.

– У меня деловое предложение. Точнее, не по работе… Хотя, всё же по работе. – Внезапно Шкалик уловил, почувствовал, с каким напряжением Тюфеич борется, пытаясь не выказывать волнение. Или что там у него… Хочет сообщить ужасную для Шкалика новость? Нашёл отца? Мёртвого?

– Ничего… говорите… я постараюсь… – Шкалик поторопился заверить кадровика в… собственном мужестве.

– Собственно, речь о пустяке. Вам нужно переехать ко мне… домой. Я один живу. Мне вас не хватает. Нет-нет, что я говорю… Я предлагаю вам перейти старшим геологом к Труханову. Всё оговорено. Буянов уходит на пенсию. Пустая вакансия… Но это временно. Вы замените Труханова. Когда умрёт Миркин, будете… Замените его. У меня всё оговорено… с кем надо. Вопрос решённый. Нет-нет… Не отказывайте мне. И не отвечайте поспешно… – он неожиданно ухватился руками за лицо и с жаром потёр щёки, точно пробуждая себя от сна. Волнение уже не мог сдерживать. И лихорадочность глаз, засветившихся блеклой желтизной, выказала неожиданные слёзы. – Ничего-ничего… Я волнуюсь, давно не виделись…

Шкалик похолодел. Понял, что Тюфеич не просто волнуется. Он взведён пистолетным курком, в напряженной душевной работе теряет мысль… Что с ним? Что за бред несет? С какого перепуга? Почему Миркин умрёт? – последняя мысль обеспокоила необъяснимой досадой. Нормальный человек так не сказал бы… «Когда Миркин умрёт»… Выдумки в стиле Уэллса. Когда спящий проснётся… Тюфеич болен?

– Пётр Тимофеевич, у меня тут… есть… во фляжке. Давайте… за встречу? – Шкалик пытался делать вид, что не замечает состояния визави. Но и сам подрагивал напряжением рук, протягивая фляжку с коньяком. Тюфеич машинально взял её и приложил к губам, глотнул. Вернул Шкалику, скривив рот в гримасе. Наконец, справился с собой и снова загорячился.

– Не отказывайте мне. Не надо. Вопрос решённый. У тебя будет карьера, мы оба постараемся. Я ведь не говённый кадровик. Умею делать…

– А что с Миркиным? – Шкалик решился на вопрос, чтобы спровоцировать адекватную реакцию Тюфеича. – Он болен? Почему… умрёт?

– Да, он умрёт. – неожиданно жёстко рубанул кадровик. – Это вопрос решённый. Тебе не надо это знать… Не думай о чужой смерти… Это имущественное право сатаны… Ты поверь мне. Можно ещё глоток? – и машинально потянулся рукой к фляжке, как к пистолету из портупеи.

В это мгновенье дверь кабинета открылась, и голова Вовки Денисенко прошипела: «Пошли, Важенин приехал!..» Тюфеич быстро вернул флягу, не приложившись к ней, и пробормотал:

– Да-да, идите… Я подожду в машине, на улице. У «Волги» Миркина, ты знаешь.

Шкалик с огромным облегчением оставил кафедру и кадровика – потерянного кем-то отца. Вероятно, глубоко несчастного. Странного… Зачем он искал встречи?

Юбилейный год Великого Октября накатился на Черемховскую ГРП. В пятницу по заведенной традиции завхоз Зверьковская торговала продуктовым пайком: в одни руки по баночке кофе «Пеле» и «Сайра в масле», а вожделенные корнишоны – по две банки… Дефицит! Небольшие, заранее развешанные, как школьные подарочки, кульки с набором конфет и упаковкой апельсинов. Полпалки ветчины и хвост копчёной горбуши… Праздник – и в Африке праздник! Рабочий день был укорочён и, прослушав «торжественную часть» с докладом и благодарностями, заполучив паёк, конторский люд растекался по домам. «Да здравствует. Октябрьская революция!» – на стене висел красный плакат, воодушевлявший на праздничное настроение.

– Ты с нами? Присоединяйся, коли что… – Митрич из вежливости пригласил Шкалика на попойку по поводу праздника.

– Я? Не знаю… На перепутье… – Шкалик смутился. Другой компании не намечалось, но с Лёшей Бо оказаться за одним столом не любил. Митрич и Лёша жили по-семейному, а у него…

По коридору конторы, в тусклом свете запылённой лампы шла к нему… Люся… Его Люся… Воздушная фея снов и видений… Его боль… счастье… Наваждение… Нет… Танюша Нарва, собственной персоной. Она… неожиданно-яркая, разительно непохожая на ту, в неизменной штормовке, в пальтецо с капюшоном и… – с люсиной чёлочкой на глазах шла по коридору харанорской общаги… С той же непроницаемой маской на лице. Той же упругой походкой. Шкалика пронзил озноб. Усилием над собой он возвратился в… черемховскую реальность..

– Ты как здесь? Чудо какое-то. То есть, здравствуй, Таня. Не узнал тебя. Хорошо выглядишь…

– Зарплату получить. Мне сказали ты в поле.

– Из Гусинки сегодня вернулся. Праздник же… Где ты устроилась… ночевать?