Дело труба

– Мы не очень стесним тебя? – спросил я, понимая, что не в силах буду отказаться от такого предложения, даже если стесню.

Мы закрыли за собой дверь. Я отвернулся, но в зеркало видел, как она разделась до белоснежных ажурных трусиков и легла под одеяло. В эту ночь мы так и не заснули. Нет, вру, заснули минут на сорок, в самом конце. Не знаю, мешал ли скрип кровати хозяевам за стенкой, но мы прилагали все усилия к тому, чтобы все было как можно тише. В какой-то момент мы просто скатились на пол, где продолжили эти безумные скачки.

В общем-то, со стороны механики этого дела, не было ничего необычного. Сверху я, потом она, потом снова я. И в то же время необычным было все. Главным было то, что она нуждалась во мне, в прямом смысле этого слова. Как, жаждущий, в глотке воды. Ни одна женщина, которой я обладал, не нуждалась во мне так яростно и в то же время так кротко, как Светка. Она вбирала меня, она растворяла меня в себе, и сама растворялась во мне.

Не то что бы женщины не получали со мной удовольствия. Отнюдь. Но я чувствовал, что я для них не совсем я. Я для них живой вибратор. Способ получить оргазм, не более. Они были заняты преимущественно собой. Да и я не далеко ушел от них. Я бы назвал это онанизмом в чужом теле. А может быть, всякое соитие без большого чувства, это онанизм? Светлане же я был нужен сам, и, причем, я один. Более того, несмотря на то, что за ночь я сменил три презерватива, она так и не кончила. Ни разу. Я попытался, было, расстроиться по этому поводу, но она рассмеялась, сказав, что это для нее совсем не главное. Что ей очень здорово со мной.

– Светка, Светик, Светлячок, – повторял я, шалея, – счастье мое нежданное.

И я, здоровый мужик, проживший большую часть своей жизни, готов был плакать от счастья, как ребенок.

Вот на этом и кончилась моя история, впрочем, и моя нормальная жизнь вместе с ней. Сказка кончилась и началась мучительная и беспробудная быль. Вскорости приехал муж. Жену стал пасти, как зеницу ока. Мне ее в течение месяца даже увидеть не пришлось, не то что поговорить. На днях они уехали отдыхать в Варну, на солнечное побережье Болгарии. Да, сколько этой Варны выпито было в юности. Я даже не знал, что это город такой в Болгарии. Красиво жить не запретишь, как говорится. Хотя, по-моему, дурацкая поговорка. Если что и можно человеку запретить, так это жить красиво. Мне вот, например, запретили жить с ней. А без нее моя жизнь превратилась в ничто. В безобразное, некрасивое месиво. Хожу из угла в угол, как волк в зоопарке, и вою. Пробовал напиться – от водки только хуже. На душе совсем невыносимо. Пробовал с бабами забыться – куда там. Они мне разом неинтересны стали. Все равно что после черной икры попробовать вяленную тарань с тухлинкой. Нет, если по-мужски говорить – все работает. Но ничего не интересно. Все пресным вдруг стало, никаким. Не нужным, одним словом.

Влюбился, ешкин кот. Как? Зачем? Почему? Тридцать восемь лет жил как идиот, пузыри пускал, только в книжках читал про это. И на тебе. Причем не с первого взгляда, а с один миллион семьсот восемьдесят четыре тысячи восемьсот пятьдесят третьего. Причем от этого чувство нисколько не слабеет.

Я гляжу ей в след

Ничего в ней нет.

А я все гляжу

Глаз не отвожу.

Чего есть в нее такого, чего нет у других женщин? Я не говорю, что она совсем уж обычная или лишена своего шарма. Напротив, она просто класс. Но я видел женщин выше, стройнее, с более пышными формами, с демоническим взглядом. Имел дело и с более умными и, наверное, более тонкими созданиями. Но все они меркнут рядом со Светкой, а я не могу нащупать, где тот выключатель, который гасит их всех рядом с ней. И это, наверное, главная загадка. Загадка даже не в самой женщине. Она вокруг нее.

Господи, как бесит меня эта человеческая несамодостаточность. Ну ладно, надо дышать постоянно. Это я еще могу понять. Курить нужно регулярно. Мозг никотин должен всасывать. Понимаю. Я могу смириться с тем, что человеку время от времени необходимо есть. Желудочный сок, выделяясь, создает ощущение голода… и так далее. Но, чтобы ему постоянно нужен был какой-то другой, посторонний, чужой человек… вот этого мне не понять никогда. В чем тут изюминка? Что делать-то с ним? Общаться? То есть узнавать новую для себя информацию? Как бы не так. Я для этого лучше бы с академиком Панченко посидел за бутылочкой водки. Голова, царствие ему небесное, был. Мне нечего узнавать от Светки моей. Но мне нужно спросить у нее, как она. И нужно услышать: «ничего, спасибо». Нужно гораздо в большей степени, чем узнать, где находится могила Александра Македонского. А почему? Что я и без ее ответа не знаю, что ей «ничего»? Но, Господи, как мне это ее «ничего» нужно услышать. Без этого я сам «ничего». То есть совсем ничего. Полное ничего.

А как же я раньше жил, до нее? Нормально жил. Спокойно. И не нужна была мне она. Что же произошло, в конце концов? Я ведь на нее и внимания-то почти не обращал. Или так притягательно мне показалось то, что она сама от меня забалдела? Это как у Шекспира:

Она его за муки полюбила,

А он ее, за состраданье к ним.

Не знаю. Но это же смешно, в конце концов. Подумаешь, эка невидаль – баба от домашнего затворничества испытала ко мне небывалый приток нежности. Нет, так думать почему-то не хочется. И что теперь делать? Жить воспоминаниями трех наших встреч? А собственно, что у нас есть, кроме наших воспоминаний? Всякое действо, происходящее с нами, мгновенно становится достоянием памяти. Настолько мгновенно, что мы не в состоянии вычленить его из общего процесса. Можно даже сказать, что мы вообще не живем, ибо тот миг, который мы проживаем, неуловимо мал. Мы существуем только памятью. Только на площади памяти происходят все мыслительные процессы. Тогда, какая разница, целовал ли я ее год, или пару секунд назад? Да еще все портит подлый сквознячок будущего. Я совсем выпустил из виду третий параметр времени – будущее. Вот откуда эти мучения. Вот источник вечного беспокойства. Предощущение того, чего сейчас еще нет, что еще не произошло. Человеку мало того, что уже случилось. Ему жаль того, что может не случиться. А вдруг она меня больше никогда не поцелует? Стало быть, ее поцелуй может не стать достоянием моей памяти. Вот корень всех бед! Наша память, как ненасытное чудовище алчет будущего и пожирает настоящее непрожеванными кусками. А когда не получает должного куска, начинает пожирать своего носителя. И это мучительно. Моя память пожирает меня живьем. И я кричу, скрутившись на своей кровати, комкая подушку в нелепых судорогах. Мне больно, Светик. Дай мне еще хоть раз увидеть тебя. Накорми своими губами, руками, глазами! Как, подражая царю Соломону кричал Маяковский: «Нет слаще слюны твоей сока»! Я умираю без тебя. Меня пожирает пламя памяти. Пожирает без остатка.

Я иду в кабак

Он подошел к Станиславу как раз тогда, когда со стола унесли закуски, подали горячее и еще двести граммов водки. Подошел и громко выпалил:

– Молодой человек, если вы еще раз посмотрите на мою даму, я набью вам морду.

– А где сидит ваша дама? – спросил Станислав, даже не успев как следует напугаться.

– Ты что, шутки со мной шутишь? – побагровел подошедший, резко перейдя на “ты”.

– Нет, что вы, просто хочу знать, куда нельзя смотреть, – пояснил Станислав, пытаясь ввести хоть какую-нибудь комическую нотку в этот идиотский диалог.

Тогда незваный гость отодвинул стул, сел и, пристально глядя на него, налил запотевшей водки в одну из стоявших на столе рюмок. У Станислава заныло под ложечкой, и он глупо улыбнулся. Да и водки было жалко.

– Слушай, умник… – Грозный человек, не морщась, опрокинул рюмку в рот, хотя все-таки было заметно, что далось ему это не легко, и продолжил: Двигай отсюда. Даю тебе пять минут. Не уложишься – пеняй на себя.

Затем он встал и вразвалочку побрел за третий столик слева. Станислав не без любопытства поискал глазами виновницу безобразной беседы. Однако, вот беда, за этим столом их было две, и он не знал, какую именно нужно иметь в виду. Обе поглядывали на Станислава хоть и украдкой, но все же заинтересованно. “А ведь действительно, смотрел я на них пару раз”, – вспомнил он, вздыхая, впрочем, без особого сожаления. Как-то неприятно застучало сердце. Станислав постарался дышать поглубже. Налил себе, выпил и, подцепив огурчик, с удовольствием захрустел им. А что было делать? Драться? Бросать обед и бежать? Ради чего? “Этот идиотизм происходить может только со мной. Все люди как люди, сидят, пьют, танцуют. Но из всего кабака этот кекс выбрал именно меня. Почему же именно меня, черт побери?” – недоумевая, Станислав налил еще. Вздохнул и снова посмотрел на злополучный столик. Взгляды мужчин пересеклись, и Станиславу как-то неудержимо захотелось посмотреть на дам, что он тут же и сделал. “В конце концов, пяти минут еще не прошло”, – подумал он.

На зал так внезапно упала музыка, что Станислав подскочил, словно горячий суп пролил на колени.

В час, когда душа моя, как птица,

Бьется в клетке ноющих костей,

Не в больницу я иду лечиться,

Не в театр иду и не в музей.

Я иду в каба-ак,

где гитарист… —

грохоча, долетали до него резкие фразы.

Из разных углов начали выходить пары, и на время танцующие загородили от Станислава его обидчика.

“Самое время с наименьшим позором двигать отсюда”, – отстраненно подумал он, но не пошевелился. В конце концов, нужно было еще требовать у официанта счет, оставлять недоеденное мясо. А водку вообще зараз не выпить. И это при том, что полчаса назад он просадил однорукому бандиту полштуки.

“С какой стати!” – все больше сердился Станислав, глядя на легкий парок, струящийся над тарелкой. Ему почему-то подумалось, что его нос после удара будет похож на эту свинину в томатном соусе. Чтобы избавиться от аналогии, он аккуратно приподнял шампур двумя пальцами левой руки (так ребенок в “Детском мире” приподымает юбочку понравившейся куклы) и оторвал зубами горячий сочный кусок.

“Когда идет дождь, то быстрее намокает тот, кто бежит, – почему-то подумалось ему. – Но если вообще остаться на месте, есть шанс вымокнуть до нитки”.

Размышляя таким образом, Станислав налил себе водки и торопливо выпил, скривившись, как от хлористого кальция. Торопливо закусил. Не дожевав до конца, встал, бессмысленно поправил салфетку с розовой каймой на столе и, огибая танцующие пары, двинулся к выходу.

Желтый кафель. Унылые перегородки узких кабинок. Ледяные лампы дневного света. Ни души. Из-за неплотно прикрытой двери долетало из зала: “Я иду в каба-ак…”

Станислав прислушался. Мужской голос, многократно усиленный колонками, с трудом перекрывал аккомпанемент. Словно пловец, которому никак не выбраться на берег в шторм, голос то взмывал вверх на гребне клавишных, то вдруг отбрасывался назад, накрываемый с головой электрогитарой и ударными.

Станислав запрокинул голову, сосредоточившись на том, для чего пришел сюда. Потом подошел к зеркалу и, стараясь потянуть время, открыл кран, хотя в общественных туалетах руки мыть не любил. Из зеркала на него смотрело одутловатое лицо тридцатилетнего, ничем не примечательного брюнета. “Неужели это я? – не желая признавать свои черты, содрогнулся он. – Эти глаза с булавочными зрачками, впалые щеки, злобно прижатые уши. Кто ты, урод тряпочный? Может, мне самому дать тебе в морду, не дожидаясь посторонней помощи?” Он театрально замахнулся кулаком, целясь в собственное отражение, когда дверь в туалет распахнулась. Станислав напрягся и, разжав кулак, с деланным равнодушием начал приглаживать волосы на затылке.

Галдя и хихикая, в туалет начал набиваться веселый народ, внося на своих плечах вопли из зала.

– Стасюк! – вскрикнул один из вошедших, широко растопырив руки.

Ну конечно, Станислав узнал его. Большей радости, чем видеть сейчас знакомых, он и представить себе не мог.

– Женюра! – закричал он и бросился обнимать вошедшего, как родного брата, даром что знал его всего пару часов, познакомившись у игральных автоматов.

Евгению везло, в то время как Станислав безответно всаживал жетон за жетоном. Автомат крякал, позвякивал, глотал деньги, но делиться нажитым не хотел. “Когда ж ты нажрешься так, чтоб тебя стошнило этими жетонами? – в сердцах бросил Станислав. – Выплюнул бы хоть что-нибудь для приличия, лопнешь ведь”. Автомат булькал, но крепился. “Ага, кидаешь как в мусоропровод”, – сочувственно улыбнулся сосед справа: его автомат как раз отвечал своему игроку взаимностью. Так они и познакомились. Перейдя к соседнему автомату, Станислав пообещал бросить это занятие. Евгений предлагал при выигрыше трех тысяч остановиться и сходить в кабак напротив, но Станислав, не веря в такую перспективу, решил закончить, как только просадит пять сотен. Однако идея с кабаком так плотно въелась в его сознание, что он пошел туда один, не дожидаясь компании. “Собственно, именно Женя меня своим предложением вверг в эту ситуацию, он меня из нее и вытащит”, – с надеждой подумал Станислав, похлопывая Евгения по плечу.

– Садись за мой столик, я один сижу! – почти выкрикнул он.

– Ты ж идти не хотел, – усмехнулся Евгений, – хитрец, а сам обогнал меня.