Советник царя Гороха (сборник произведений)

Воины Веромира даже не успевали толком оказать сопротивления. Молодые стрельцы, набранные из крестьянских сынов и наскоро обученные, они гибли под ливнем стрел, который прокрывал всякое пространство перед наступающими. Длинные, каленые стрелы, посланные опытными заморскими лучниками с большим возвышением, отвесно падали с неба, словно хищные птицы, и вонзались в живую плоть. Раненых добивали пехотинцы с пиками и протаганами, никого не оставляя в живых.

Видя происходящую катастрофу, Веромир усадил на коня гонца Огнеслава и закричал:

– Скачи, милый, далее по шляху, до самого Горохова скачи!!! Предупреди их всех!!!

В спину Веромира вонзилась стрела. Он осел, но продолжал стоять, оперевшись на меч. Конь Огнеслава понесся вдоль шляха, подымая курево. Сразу же лучники перенесли внимание на убегающего гонца, но конь и его всадник, словно заговоренные, продолжали свой путь. Веромир собрался с силами, охватил древко стрелы и обломил его, глухо вскрикнув от боли. К нему неслись селивановские воины.

– Ajm kella hemu nua! Ajm kella hemu nua! – победно завопил один из наступавших. Он уже замахнулся дорогим эрроганским протаганом, но Веромир резко сблизился с ним и из-под низу наотмашь рубанул по шее. Самонадеянный заморец издал удивленный возглас и его голова покатилась вниз. Быстрый, как молния меч, разрубил еще одного, и воткнулся по самую рукоять в тело морского пехотинца, стоявшего чуть поодаль.

Внезапно Веромир увидел среди приближавшихся врагов Ярополка, старого своего товарища…

– Ярополче?!!!

– Убить его, собаку! Kella hemu! Kella hemu rkwillu! – заорал в ответ Ярополк, и с десяток селивановцев подняли Веромира на протаганы и пики.

Бой закончился, и можно было продолжать движение.

Но вот впереди селивановцев запылал лес, стал стелиться густой дым.

– 

Kho bornad twa foken faret! Kho, foken boschch, bornad twas!!! –

заорал

селивановкий

офицер

–

наемник

…

– 

Twas moke Danilez zoldaer!

Уцелевшие солдаты заставы уходили от преследования и торопливо высекая огнивом искры, поджигали заранее подготовленные кучи сухого хвороста. Ревущее пламя становилось на пути не только наступающих, но и тех, кто спасался бегством, но даже понимая это, воины с заставы все равно выполняли приказ. Пожар постепенно перекинулся на окружающие торфяники, которые начали курится под дорогой.

Вначале селивановцы начали движение по направлению к Горохову, но передний отряд оказался в густом дыму и вынужден был повернуть назад.

Через несколько дней пожар начал утихать, но воины, особенно наемники, отказывались идти вперед.

Тогда Селиван Никифорович вместе со своими советниками вызвал в ставку Ярополка.

– Ну что ж, Ярополче. Ты здешний служилый человек, тебе и вести войско далее по этой дороге. Героем станешь, мы люди щедрые…

– Всегда готов послужить.

Утром отряд облаченных в броню всадников вышел на передний край. Во главе отряда, облаченный в блестящий панцирь с завитушками, гордовито подняв голову, горячил белого саркабского скакуна Ярополк. Весь отряд облился водой из ближайшей речушки, чтобы спастись от остаточного жара пожарища, распростершегося перед ними.

– Tetashmat, bo raadi! Attashen! – зычно скомандовал Ярополк. Всадники подтянули поводья, построились.

– Tetashmat, favaat!

Набирая скорость, отряд двинулся вперед.

Внезапно раздалось взвизгивающее ржание, а затем к этой какофонии присоединились предсмертные вопли всадников. Тлеющие торфяники превратились в непреодолимую преграду: внешне твердая и устойчивая поверхность оказывалась окном в пылающий ад. Всадники проваливались в них, словно в зыбучий песок. Ярополк, вырвавшийся вперед, развернул коня, чтобы вернуться. Но испуганный скакун, встав на дыбы, сбросил его и понесся вглубь пожарища, волоча его за собой. Через несколько десятков метров конь провалился в торфяник, и запутавшись в сбруе, Ярополк начал медленно уходить вместе с ним в тлеющую торфяную массу. Когда торфяник поглотил его по пояс, он завизжал от боли и ужаса.

Немногочисленные пленные воины с заставы, тяжело израненные, связанные веревками, вместе со своими тюремщиками смотрели на происходящее с небольшой возвышенности, единственной в этих местах. На их лицах не было ни ненависти, ни торжества из-за явной неудачи их врагов. Седой воин, уже старый, с грязной окровавленной повязкой вокруг головы, застыл на секунду, видя гибель Ярополка и задумчиво прошептал:

– Не носит родная земля отступников, разверзается под их тяжестью…

Угрюмые взгляды пленных были направлены вниз, а по всему стану селивановцев птицей разлеталась весть о гибели передового отряда. Растянувшаяся на много верст разрозненная колонна зашумела, словно роящиеся шершни, и медленно начала обратное движение.

Глава 11

Никита лежал на шелковой постели, покрытой тонким слоем червленого золота. Самый писк местной моды на роскошь. Мягкость шелка в сочетании с металлической прохладой были великолепны в здешнем довольно жарком климате. Но все ухищрения не спасали от тяжелой ночной духоты.

Многочисленные мысли, которые следовали одна за другой, словно волны морского прибоя, не давали уснуть. То ему вспоминалась школа, мама и бабушка, то перед глазами вставало лицо кузнеца Мокруты и старца Нестора, то чудился рев пароходного сопла.

Кроме того он знал, что сейчас за ним наблюдает не одна пара неусыпных глаз, поставленных заморскими правителями. Спать, когда за тобой смотрят, когда ты просто кожей чувствуешь это наблюдение – необычайно тяжело. Ты лежишь с закрытыми глазами, притворяешься безмятежно спящим – но в это время внутри накапливается такое напряжение, что не сорваться очень сложно. От этого лежания все тело наливалось мучительной тяжестью.

Более всего ему хотелось придумать какой-нибудь ловкий план, чтобы одним махом обрушить Заморское рабовладение, что-нибудь выдумать такое, чтобы «повсюду настал мир и благодать, и лев ел солому, словно вол, и волк возлежал рядом с ягненком». Или как там, в Святом Писании? И при всем при этом хотелось остаться живым и невредимым, и при этом снисходительно принимать восторженные и благодарные возгласы окружающих. Но, ничего такого гениального в голову не приходило, да и не могло прийти. Опрокинуть вековое царство, построенное на слабостях человеческой натуры, ее греховной природе – нестерпимом желании залезть как можно выше, чтобы испражняться на нижестоящих – так же сложно, как изменить форму Галактики. Ни одним махом, ни двумя или тремя этого не сделать.

Никита думал о переводчике, который его сопровождал. Люди готовы продать душу за собственное мнимое благополучие; извечный порок предателей – вместо ремонта и уборки своего дома, они, увидев чистоту и порядок в чужом, готовы сжечь свой, и если это у них не получается, они словно больные щенки, оправляются в каждом углу своего прибежища и громко возмущаются из-за возникающей вони. Чужие суетные сокровища…основанные на костях замученных рабов и регулярно поливаемые их потом, а порой и кровью. Но ему ли осуждать все это? Почему он сейчас лежит на позолоченной постели во дворце заморского правителя? Почему на вешалке возле кровати висит форма заморского морпеха его размера? И что ему делать дальше?

Строго рассуждая, он здесь вообще чужой… В принципе, ему должно быть абсолютно до лампочки то, что Заморское царство поработит еще одну страну, или, как говорят они сами: «включит в цивилизованное пространство». Что с того? Но на самом деле он очень переживал за царство седовласого Гороха. Не надо было быть особенно высокоморальным и тонко чувствующим человеком, чтобы понимать, что в этом мире происходит что-то чудовищно неправильное…

Никита не удержался и открыл глаза. В его комнате царил полумрак, и в этом полумраке как раз присутствовала доля света, достаточная, чтобы было удобно наблюдать за ним, и слишком малая для того, чтобы он мог обнаружить это наблюдение. Но он всей кожей чувствовал чужой пронзительный взгляд, холодный и безразличный, но в то же время верно стоящий на службе своего правителя.

Что именно раздражало его в Заморском царстве? То, что они угнетают своих рабов? Нет, пожалуй не это главное… В конце концов это их мир, и они здесь живут по своим правилам, по своим представлениям о справедливости, добре и зле. Негодование и опасение вызывало совершенно иное, нечто почти невыразимое…впрочем… Главная проблема состояла в том, что Заморское царство заполоняло собой все, яркой дешевкой своей показной культуры (да и не культуры, а лишь ее массовой части) захватывая все вокруг. Ни одно растение не должно занимать собою всю землю; и пусть даже это будет отборная пшеница; горе будет, когда вместо хвойных лесов и тундры, вместо гор с кристально чистыми источниками и белоснежными ледниками, вместо джунглей, оплетенных канатами лиан везде, на каждом клочке, земли будет подниматься пшеница. Но еще большее горе, когда все собой заполонит трава сорная.

Заморская культура буйно расцвела на почве, удобренной навозом пороков; так как вся она, вся ее суть – потакание этим порокам. Вместо того, чтобы делать человека сильнее, она дружески хлопает по плечу и говорит с деланной улыбкой: «Эй, брат, иди – ешь, пей, веселись!». Яркие афиши и вывески, улицы, укрытые мрамором, золото и роскошь даже в уборных… «Глубокоуважаемый господин, ручку пожалуйте…», «Живи по-человечески: все для тебя». И люди млеют от этого обращения, так как впервые их любят не за то, что они хорошие, а за то, что они есть… Их безумно любят за то, что они развратники… Любят за то, что они лентяи… Любят за то, что они жадные… Любят за то, что они подлецы… Любят за то, что они носят дорогой костюм… Любят за то, что у них есть деньги… Конечно, потом выяснится что лишь за последнее качество на них и проливается бесконечная всепроникающая и всеобъемлющая любовь. Все любят деньги, соответственно, того, кого любят сами деньги, тоже любят, – да что там – просто обожают все.

А если у тебя нет денег? В Заморском царстве это означает одно – смерть… Нет денег – нет жизни. Если же денег просто мало, значит ты неудачник… А неудачников никто не любит. Что там, прокаженные в древнем Израиле пользовались большей любовью, чем те, кто не имеет достаточно денег в Заморском царстве и во всех его владениях. От них отрекаются друзья и родственники, их сторонятся, чтобы не дай Бог не подхватить от них эту инфекцию бедности. В Заморском царстве проказа, разъедающая тело – гораздо меньший страх, нежели бедность. Если у человека проказа, но достаточно денег – он всегда найдет добровольцев, которые будут готовы за определенную плату каждодневно целовать его гноящиеся язвы; если же человек подхватил инфекцию бедности, штамм финансового неудачника – никто даже не взглянет на него.

Никита лежал и думал над всем, что он видел здесь. Никогда прежде он об этом так глубоко не задумывался. А теперь, когда бессонная ночь душила его в навязчивых объятиях, он совершенно по другому взглянул на происходящее. Он медленно, шаг за шагом находил обоснование собственной неприязни. Здешняя безмерная государственная гордыня, позволяющая объявлять целые народы изгоями и жестоко наказывать их за несогласия соблюдать чужие порядки и безвозмездно делится богатством; здешнее тщеславие, под потоками которого процветает праздная обывательская глупость, готовая отдать жизнь за миг сомнительной славы на кровавой арене или на ночной сцене «штратуза», на которой перед вожделеющим скоплением разновозрастных людей молодые женщины и мужчины всеми силами старались разжечь пресыщенную и извращенную половую страсть зрителей. И все это прогнившее и развратное здание, обрамленное красивыми и величественными завитушками, стояло на спинах людей по всему миру, издыхающих от голода и жажды.

За дверью послышались робкие шаги.

– Jesti ham zoon schlaahe?

– Naan.

Утром явилась молодая рабыня со свежим бельем, чем очень смутила Никиту. Он не привык к такому обращению. Здешние люди настолько привыкли к рабам, что так же не смущались их присутствия, как не смущаются шкафа, тумбочки или зеркала. Раб, даже если он только вчера был свободным гражданином, переставал восприниматься как человек, и превращался в вещь.