Советник царя Гороха (сборник произведений)

Мы катили по блестящему на солнце шоссе, и казалось, что все, оставленное нами позади – никогда не существовало на самом деле. Будто мы сейчас едем из кинотеатра и все наши воспоминания, все наши ощущения – всего лишь впечатления от какого-то серьезного, но все же игрового фильма. Было радостно и грустно одновременно.

За окном тянулся однообразный пейзаж: какие-то далекие возвышенности, оранжевая пелена песков, и мерно гудел дизель «Мерседеса». Все молчали. Просто даже нечего было сказать… Или же наоборот, можно было бы сказать так много, что не стоило начинать, так как на это не хватило бы и вечности.

Мерно покачиваясь, микроавтобус несся к теряющейся в дали линии горизонта, а она все с тем же упорством убегала от него. Солнце блестело в мельчайших царапинках на тонированном стекле, словно отражаясь от старой виниловой грампластинки. В салоне Омар, водитель «Спринтера», включил тихо-тихо арабскую музыку.

О чем я думал в тот момент? Не знаю. Какие-то разрозненные картинки проносились в моем сознании. Чем дальше я отъезжал от Дахибы, тем менее реальным мне казалось все, что происходило в течении последних двух с половиной недель. Этого просто не могло быть, это противоречило всему тому, к чему я привык.

Мы ехали очень долго, делая лишь короткие остановки, чтобы размять затекающие ноги (ну и не только, понятно). Вокруг все так же была бесконечная пустыня. Но по мере приближения к побережью она постепенно сменялась сначала редкими и чахлыми, а потом все более и более выраженными участками растительности.

Все путешествие проходило в каком-то полудремотном состоянии. Длилось оно часов двенадцать, не меньше, и когда мы подъезжали к похожим на инопланетную станцию зданиям аэропорта Эйфидха, мы были настолько уставшими, что все виделось словно в дымке.

Из Эйфидхи в Борисполь мы летели прямым рейсом. Как странно все же устроен человек, то, к чему он привыкает, уже четко не откладывается в его памяти. Если полет до Карфагена через Стамбул запомнился мне в мельчайших подробностях, как и весь путь «туда», то путь обратно, хотя он и был позже, как-то смазался в моей памяти, словно фотоснимок, сделанный дрожащей рукой. Запомнилось только странное, острое ощущение того, что я будто-бы просыпаюсь ото сна. Все, что было – абсолютно нереально, и то, что я помню – не более чем парадокс сознания.

Из Киева в Горловку я уже ехал один. Жека остался в столице, как он и планировал. Перед отъездом я снял полученные деньги в отделении «Вестерн Юнион». На счету было полторы тысячи евро. Хотя обещано было три, но то ли это на двоих, то ли за полный месяц работы . В принципе, меня вполне устраивало и полторы – все таки это почти шестнадцать тысяч гривен. Потом эти деньги как-то быстро разошлись по мелочам.

В поезде пахло стиранным бельем, и мы медленно катились сквозь ночь… «Родина… Еду я на родину… Пусть кричат уродина, а она нам нравится…Спящая красавица… К сволочи доверчива… Но а к нам тра-ля-ля ля ля Эй, начальник!». И поезд все стучал и стучал своими колесами, проходя знакомые названия станций.

Горловка встретила меня пасмурным небом, с которого то и дело срывался дождик. Пахло мокрым асфальтом и влажным железом рельсов, с карнизов стекала небесная вода. Когда я вышел из поезда, то первое, что увидел: громадный состав из блестящих желтых цистерн с аммиаком, влажных от дождя и поэтому тускло поблескивающих, словно связка гигантских сарделек. Он медленно катил, преграждая нам путь к зданию станции. Я не открывал зонт, и мне за шиворот попало несколько холодных дождевых капель. Нахохлившись, я медленно пошел на автобусную остановку, после чего впрыгнул в«единицу», заполненную старушками с огромными сумками.

Мне казалось, что я как-то потерялся между двух различных, совершенно отдельных миров. Мир, из которого я приехал – чужой и далекий. И мир, в который я вернулся, и который теперь тоже мне казался каким-то незнакомым, совсем не таким, как тот, из которого я уезжал. Запахи, звуки, все вокруг – такое знакомое и незнакомое одновременно. Странно, ведь прошло только восемнадцать дней. Даже люди вокруг мне казались какими-то не такими. «В одну и ту же реку не войти дважды» – утверждал древний философ Гераклит. Вернуться невозможно, можно только прийти вновь, потому как за время нашего отсутствия меняется все: и мы, и то место, куда мы идем. Это изменение почти неуловимо, но когда ты мечтаешь вернуть и приходишь вновь, это «словно заноза в твоем мозгу», как говаривал Морфей из «Матрицы».

Я сидел на кухне, ел мамин борщ с котлетами и чесноком, и чувствовал, что и борщ, и кухня, и котлеты и сама мама вроде бы те же, но что-то в них неуловимо изменилось.

– Ну что, рассказывай. Как там? – спрашивала мама.

– Да так, скукотища одна. Ярмарка тщеславия. Все выпендриваются друг перед другом, воображают из себя неизвестно что…

– А фотки хоть привез?

– А что их везти. Там неинтересно. Я их в Интернет сбросил, как-нибудь покажу.

– Ну а…познакомился с кем-нибудь?

– В смысле с девушкой?

– Ну не с мальчиком же, блин! – мама внимательно смотрела на меня.

– Ма, ну как-то …не сложилось. Знаешь: работы много было. Да и глаз как-то ни на кого не упал.

– Ну и зря!.. – наставительно сказала мама и молча забрала пустую тарелку. – И что ты себе думаешь? – услышал я сквозь шум воды из кухонного крана. – У других в твоем возрасте уже дети в школу ходят.

– Ага, в институт… на последний курс… Другие, другие… У других по четыре развода и по восемь отсидок, так что ж теперь… – огрызнулся я.

– Ничего не знаю. Хватит ушами хлопать, как слону-недомерку… – отрезала мать, вытирая руки. Почему слон из маминых слов был недомерком, я не знаю. Никогда слонов-недомерков не видел.

Станционный смотритель (микроповесть)

Пролог

Ударная бронетанковая группа неслась по серым пространствам чукотской тундры, разрывая верхний слой дерна из нежного мха и лишайников, а то и просто вгрызаясь своими гусеницами в мерзлую землю сурового края. За каждой покрашенной в холодный серо-бурый цвет машиной поднимались громадные буруны из грязи и ледовой шуги, словно вспененные волны за кормой мчащегося на полном ходу торпедного катера. Дрожащий холодный воздух здешнего лета смешивался с вонью горячих отработанных газов и гарью.

Внезапно на горизонте, за синеватой дымкой, едва вспыхнул тусклый огонек и сразу погас, за ним еще один, и еще…и почти сразу на тройку головных машин обрушилась настоящая лавина пламени и перегоревшего грунта, поднятого вверх ударной волной. У одного из танков снесло башню, а затем его и вовсе перевернуло, а он все еще перебирал гусеницами, словно подыхающий таракан лапками. Остальные, двигавшиеся строем клина, моментально свернули в сторону и растянули наступающую цепь. Все движения были настолько легки и синхронны, что их никак нельзя было ожидать от стотонных махин. Отточенность и четкость маневра привели бы в восторг даже самых строгих наблюдателей.

Набирая еще более высокую скорость, они еще более врезались своими гусеницами в грудь тундры, и показалось, что земля болезненно охнула – но это охнуло танковое орудие, открывшее ответный огонь. Сейчас там, у горизонта, а может и за его пределами, возникнет такая же пылающая лавина, как та, что погубила головные машины доли секунды ранее.

Согласно спутниковым данным прямо перед наступающими должен был находиться хорошо обороняемый и замаскированный военный железнодорожный узел. Прорыв должен был быть поддержан авиацией, но неугомонные русские истребители отогнали штурмовики противника и теперь бронетанковым войскам приходилось действовать фактически самостоятельно. По мере приближения к пункту обороны плотность и интенсивность огня нарастала. Танки постоянно запускали вокруг себя пучки тепловых ракет в надежде сбить системы наведения обороняющихся , но несмотря на это многие уже получили повреждения и семнадцать машин из пятидесяти – полностью уничтожены. Но танки неслись вперед, пока в поле видимости не попали уже сооружения узла. Для некоторых это было последним зрелищем в жизни.

Группа людей в форме железнодорожных войск бежала к входу в укрытие, другие пытались спасти строительную, землеройную технику, уводя ее в специально приготовленные защитные котлованы и перекрытые щели. Многие из машин еще на пути к спасительным углублениям в земле превращались в факелы. От обилия взрывов и пламени, от гудения множества двигателей земля содрогалась и стонала, как при землетрясении. Небо было укрыто клубами черного дыма, подсвечиваемого снизу заревом, словно для дополнения картины преисподней. И пожары здесь соседствовали с мерзким влажным холодом, проникавшим через обмундирование тех людей, которые затаились в ложбинках мерзлой земли, в надежде переждать вражескую атаку…

Глава 1

Пустыня в Средней Азии прекрасна весной, когда ее просторы покрываются ковром из благоуханных цветов. Нельзя даже представить насколько это живописно, насколько сочна зелень и ярки краски в мимолетную весну пустыни: особенно если видел пустыню лишь жарким летом или того хуже, зимой. Более мрачного зрелища, чем зима в этих местах не создаст даже самое депрессивное воображение создателя ужастиков: бесснежная, серо-бурая, сухая и холодная зима, покрывающая небо странной тускло-желтоватой, словно лицо покойника, дымкой, сквозь которую едва пробивается солнце. Зима – время смерти, весна – время торжества жизни, и только в скалисто-глинистых бесконечностях пустыни это понимаешь с такой ясностью…

Лейтенант-железнодорожник, недавно выпущенный из училища с отличными рекомендациями, в своем унылом пятнистом обмундировании сидел на пороге сторожки и катал в руке пучок сухой травы. Трава была покрыта инеем, и слегка похрустывала при каждом движении. Лейтенанту Дмитровичу очень бы хотелось посмотреть на здешнюю весну, о красотах которой он прочитал в еще в училище, но он видел лишь позднюю осень и зиму… И сейчас была все та же бесконечная зима…

Посреди этого края, в сотнях километров от ближайших населенных пунктов затерялась крохотная станция, не имеющая даже названия. Только номер: 372. До аула Сыгнак-Алы с населением в триста душ было по прямой сто десять километров, до аула Тиджум сто семьдесят в противоположном направлении, а до ближайшего городка – ровно двести восемьдесят. На севере, правда, на расстоянии около ста пятидесяти километров располагалась еще небольшая военно-воздушная база. Крохотная станция военной железной дороги, через которую четыре раза в сутки проходят литерные автоматические составы, даже не медвежий угол, а вообще неизвестно что… Составы подходили к станции, локомотивы присоединялись к специальным заправочным гидрантам, и через двадцать минут, пополнив запас топлива, давали пронзительный гудок и отправлялись далее. Под потрескавшимся солончаково-глинистым грунтом на глубине нескольких метров проходила тщательно замаскированная труба топливопровода, пересекающая в этом Богом забытом месте военную железнодорожную линию. Случайный перекресточек, ставший точкой, которых на карте куда больше, чем этого хотелось бы тем, кто вынужден иметь с ними дело по долгу службы.

Вот уже двенадцатый год страны Московского пакта вели боевые действия в районах Чукотки и Восточной Сибири, требующие с каждым годом все больших и больших трат. Начиналось это как мелкий, ничего не значащий внутренний прыщик на теле северной супердержавы: какая-то обезумевшая сепаратистская организация чукотских коренных народов решила добиться собственной территориальной независимости. Два года небольшой контингент, преимущественно из внутренних войск подавлял партизанское движение в регионе, и уже практически справился с ним, но здесь ситуацией решила воспользоваться другая супердержава – Китай. После некоторых перемен малочисленный, практически безграмотный в военном отношении Фронт Освобождения Южной Чукотки (ФОЮЧ) практически уже представлял собой двухмиллионную армию с собственными базами снабжения, мощнейшими бронетанковыми группировками и авиацией, состоящую на девяносто процентов из китайских кадровых военных, ФОЮЧ открыто снабжался Драконом Востока, но все смотрели на это сквозь пальцы, как и на то, что под видом союзнических действий Россия опять взяла под свою опеку территории среднеазиатских республик, разместив там свои военные объекты. Было вполне понятно, что чукотский конфликт рано или поздно может обернуться открытым вторжением китайской военной машины, и именно со Средней Азии можно будет нанести ответный фланговый удар.

С самого начала все ждали открытой крупномасштабной войны двух ядерных гигантов, но ее не последовало. Игроки политического казино были далеко от самоубийственных идей, они предпочитали делать вид, что не догадываются об истинном положении вещей, нежели быть втянутыми в смертельное для обоих противостояние. Долгая, изнурительная война в бесплодной тундре за обладание ресурсами была предпочтительнее быстрой, но губительной для всех развязки. Китайцам не было необходимости полного уничтожения России, как и России Китай был не нужен, но вот крупнейший из новооткрытых нефтегазоносных бассейнов на юге Чукотки… Об этом стоило подумать. Поэтому там и шли все эти десять лет бои за право обладать вожделенным источником благосостояния. С переменным успехом..

А контингент войск в среднеазиатских республиках все сокращался и сокращался, все более и более переходя на автоматизированные оборонительные системы. Все больше и больше в современной войне, в которой люди показали себя как довольно быстро расходуемый ресурс, их работу, где это было возможно, возлагали на кибернетических монстров. В фантастических произведениях неизменно для подобных случаев предусматривались легионы из человекообразных роботов, но на самом деле все выглядело куда прозаичнее. Просто российские научно-технические институты в течение всего этого времени разработали автоматические системы управления для поездов, самолетов, кораблей, танков, ракетных установок. Если раньше для управления одним танком требовалось три человека, то теперь трех человек было достаточно для управления целой ротой бронированных роботов на гусеничном ходу, которых еще по старинке называли танками. Это был адекватный ответ на то превосходство в людских ресурсах, которое было у Китая. Свою двухмиллионную армию, которая действовала на просторах Чукотки, они постоянно снабжали не только продовольствием и боеприпасами, но и новыми рекрутами взамен убитых и раненых, и несмотря на тяжелые потери, численность этой группировки никогда не уменьшалась, впрочем, и не увеличивалась: иначе бы их снабжение слишком усложнилось.

Китай страдал не от дефицита людей, но страдал от того, что их нужно было чем-то кормить. Китайские химики и микробиологи производили на своих предприятиях синтетическую пищу из угля и сельскохозяйственных отходов, которая была очень калорийной и богатой полноценными белками. Для не слишком крупногабаритного китайского бойца достаточно было всего шестидесяти граммов в сутки . Секретов этой технологии никто не знал…

Кто знает, было ли бы это все когда-нибудь разработано, если бы не противостояние на Чукотке. И казалось бы, не проще ли остановится, ведь уже сейчас общие расходы у обеих стран превосходили ту прибыль, которую они могли получить от разработки нефтяных месторождений. Но война такова, как и любовный роман на стороне, ее гораздо проще начать, чем закончить, сохраняя при этом приемлемые для себя условия. Поэтому все так же шли в импровизированные чукотские порты китайские суда с продуктами, техникой и новыми рекрутами, скрываясь за панамскими и либерийскими флагами, а их топили суда без опознавательных знаков, с борта которых можно было услышать русскую брань. Трагикомедия продолжавшаяся вот уже десятый год.

И вот во время этой трагикомедии выпускник Курской военной железнодорожной академии оказался на станции 372. По сути это было автоматический стационарный заправщик для локомотивов. Но если локомотивы, ведущие составы, были действительно полностью автоматическими, то для оборудования станции постоянно требовалось присутствие наладчика-оператора, который по совместительству был и оператором охранных систем станции, включавших различные элементы слежения, дистанционно-управляемые огневые точки и прочее в этом роде. Впрочем, охранные системы были не более чем предосторожностью, и никто на самом деле не думал их использовать… Но более незавидной роли, чем наладчик-оператор на подобном объекте, сложно и придумать: находится в течении долгих месяцев на однообразном пайке, одному в глубине пустыни, встречая четыре раза в сутки: два днем и два ночью, товарные составы-роботы с военными грузами… По ранним нормам в вахту входило десять человек, но их число все сокращали и сокращали, пока начальство не постановило, что с задачей может справиться, при дополнительной автоматизации, и один. И никто из командования даже не подумал о том, каково будет этому одному человеку…

Впрочем там, далеко, где сейчас был театр военных действий, наверно, намного хуже… Там рвутся снаряды, падают бомбы и каждый миг жизни может стать последним. Там была смерть, но там была и жизнь… Части после выполнения боевых задач возвращались на отдых, им порой даже давали увольнительные или отпуск домой. В глазах молоденького лейтенанта там была жизнь настоящих воинов, полная недоступных для него теперь прелестей. Истинная битва, которая для счастливцев, оставшихся в живых, сменялась почти мирной жизнью, а может, даже лучше: рестораны для фронтовиков, с танцами, с нежными аппетитными девушками, восхищенно взирающими на героев… Сладостная греза.

Здесь, на станции не было смерти в обличьях, свойственных войне, но не было и жизни, а лишь тусклое полурастительное существование. И в том, что он оказался, был виноват отец, который был знаком с теми, кто после училища раздает назначения на места службы. Каким путем он добился назначения своего сына на самый безопасный пост из всех возможных, неизвестно. На фронте постоянно требовались все новые и новые офицеры-железнодорожники, которые гибли от бесконечных атак ФОЮЧ по прифронтовым узлам снабжения. Но отцу удалось добиться практически невозможного. Только зачем Дмитровичу была теперь такая жизнь? Презираемый, заброшенный в совершенно одинокое место и вынужденный несмотря на близость к нервному срыву, выполнять свои обязанности. Те, кто подставляет свои головы под пули, всегда в большем почете, чем те, кто вынужден выполнять тяжелые, изматывающие, но не опасные обязанности. В опасности всегда есть романтика, не то, что здесь, в этой проклятой пустыне…

Лейтенант хорошо все помнил. Последний день. Проводы выпускников в прифронтовые районы. Поднято-торжественное и одновременно нервозное настроение, которое буквально переполняло всех. Гул летающих низко истребителей-перехватчиков, прикрывающих район Курской железнодорожной станции, смешивающийся с бравурными звуками военного духового оркестра, исполняющего государственный гимн и какие-то сентиментально-патриотические композиции. Учителя в парадной форме, грустно и строго смотрящие на радостно-оживленные молодые лица своих бывших учеников, с задумчивой печалью слушающие их напряженный смех. Родители, пришедшие проводить своих сыновей. Какие-то то плачущие, то улыбающиеся молодые девушки в гражданском платье или в форме женских тыловых батальонов. И его улыбающиеся товарищи, машущие руками из окон вагонов… И он, который по всем законам должен быть среди них, но почему-то стоящий на перроне, в толпе провожающих. Бывшие одногруппники-курсанты одеты в яркие темно-синие мундиры, к которым прикреплены золотые значки со скрещенными молотками… Он в унылой полевой форме тыловых техников, цвета бурой грязи с вкраплениями охры… Странно, что о маскировочной окраске тыловиков заботились больше, чем в передовых частях. Лейтенант видел полевую форму фронтовых частей, она была ярче, из лучшей, более добротной ткани, совершенно иной раскраски, бело-серой. Она была красива. То же, что ему пришлось натянуть, больше напоминало безобразный балахон со множеством карманов. В некоторых местах, даже, несмотря на то, что форма был только со склада, были жирные противные подтеки технической смазки, как будто специально, чтобы унизить ее обладателя. Ему было почему-то стыдно и противно, неуютно и даже немного завидно по отношению к тем, кто сейчас, возможно, ехал навстречу собственной гибели. Он стал вызывать такие же чувства окружающих, как крыса, явившаяся на праздник людей. А в чем он собственно был виноват? Еще неизвестно, кому лучше: тому, кто рискует собой на фронте, или тому, кто обречен месяцами сидеть один в пустыне? Да хоть кто-нибудь из этих бросающих презрительные, уничижающие взгляды, среди этих провожающих девушек и пожилых женщин, стариков и детей знает, что такое одна одинокая ночь зимой в пустыне, когда до ближайшего аула сто километров, а ты вынужден соблюдать полное радиомолчание? И так не день, не два, а пять-шесть месяцев, а после недельного перерыва на не менее одинокой унылой базе все повторялось опять! Разве это можно объяснить? Да тогда и он этого не знал, и поэтому ему было еще унизительнее просто быть одетым в злосчастную тыловую форму. А чего стоят учителя, которые перестали и вовсе его замечать, хотя во время учебы ставили его в пример и гордились его успехами. Одним лишь назначением, с таким трудом выхлопотанное отцом, сделало лейтенанта Дмитровича чужим и презираемым в этом сумасшедшем обществе, которое привыкло рассуждать согласно системе государственного идиотизма, прославляющего смерть за Родину и презирающего жизнь за нее.

На место своего назначения он отправился в тот же день, но вечером, и его никто не провожал…Ни одна живая душа. Он забросил рюкзак в вагон грузо-пассажирского служебного поезда, в котором хозяйничала отвратительная толстая женщина и два старика с нашивками резервистов и отправился в путь. По дороге он сменил пять или шесть таких поездов, пока не оказался на месте. В небольшом хмуром городке, на границе с пустыней. Городок был хмур и скучен, но он бы показался Евродиснейлендом по сравнению с тем место, где он вскоре очутился. Станция без названия под номером 372. И ты один. В течение пяти месяцев вахты – один. Не уйти и не убежать, не столько даже по причине воинского долга, сколько оттого, что это невозможно физически. Настоящая бесконечная тюрьма, карцер-одиночка без стен, но от этого не мене унылый, а может даже более. Просто жуткое место…

Глава 2

Пришел первый автоматический состав: вызывающее приступ технофобии сооружение на колесах, без единого окошка, без единого намека на человеческое содержание. Состав был похож на длинную (более пятидесяти вагонов), безглазую (ни фар, ни прожектора, ни единого огонька) гусеницу грязно-бурого цвета. Гусеница остановилась с шипением сжатого воздуха, вырывающегося из клапанов тормозной системы, пронзительно взвизгнула, подавая сигнал к собственной заправке. К ее голове, представленной локомотивом, потянулся хобот заправочного устройства. В это время Дмитрович сидел за монитором управляющего компьютера и просто контролировал все происходящие процессы, запуская программу проверки как бортовых систем автоматического состава, так и, при необходимости, терминалов самой станции. Запускать и проверять программы – вот и вся основная работа. Программа всегда в конце выдавала длинную таблицу со списком всех проверяемых устройств: компрессоров, приводов, охладителей, резервуарных контроллеров; и против каждой графы всегда горел зеленый маячок, свидетельствующий о безукоризненном функционировании.. И Дмитровичу иногда очень хотелось, чтобы хотя бы один маячок стал оранжевым («требуется наладка»), просто для разнообразия, но такого почему-то не происходило. Последнее было странным, так как во время вахты его коллег сбои и поломки происходили одна за одной, а он бы с удовольствием столкнулся хотя бы с одной из них. Но к сожалению, несмотря на дикое желание хотя бы в чем-то отклонится от сводящей с ума скуки машинного распорядка, все было на протяжении долгих месяцев совершенно штатно, штатно до чувства мерзкой тошноты.

По линии в сторону прифронтовых районов (да, еще несколько лет назад никто бы не смел бы и подумать, что отдельные очаги полупартизанской войны перерастут в фронтовое противостояние) проходило четырнадцать тысяч тонн военного снаряжения в сутки. Четырнадцать тысяч тонн боеприпасов, изготовляемых на совместных российско-узбекских резервных военных комбинатах… Много ли это? Это всего два современных автоматических железнодорожных состава… Или вес более сотни тяжелых танков… Или семьсот миллионов патронов к стандартному автомату…Обратно составы шли с продовольствием и сырьем. Четырнадцать тысяч тонн…почти магическая цифра, которая, словно в тяжелом сне, представала порой в воображении лейтенанта. Цифры, цифры за которыми стоят чьи-то судьбы, чьи-то смерти и чьи-то жизни, чьи-то радости и чьи-то страдания.

Два состава туда – два состава обратно, словно маятник надоедливых и неумолимых часов, отсчитывающих время, которое никогда не возвращается просто потому, что время вообще никогда не возвращается. Двести вагонов туда и оттуда тоже ровно двести таких же (точнее, тех же) одинаковых, закамуфлированных под цвет пустынной грязи, контейнеров на колесах, почему-то еще звучно и лирично называемых вагонами. Любой человек через месяц-другой, оставаясь в полном одиночестве и наблюдая лишь суточное движение роботов-составов, сошел бы с ума. Именно так и происходило. Это было естественно, как туберкулез у тех, кто вынужден подолгу находится в холодной сырости замкнутых помещений. Все пустынники (так их за глаза называли), кукующие на одиноких номерных станциях для автоматических грузовых составов, пользовались самой скверной репутацией относительно здравости собственного рассудка. Нельзя сказать, что в негласной иерархии отдаленных военных городков, или вообще в обществе, находящемся под дурманом войны, они занимали низкое положение. Скорее они не занимали никакого положения, как не занимает никакого положения в шкале любителя автомобилей такое механическое создание, как бульдозер. Они существовали и на этом всякое к ним внимание заканчивалось.

Выезжая на вахту, длящуюся пять полных месяцев, пустынник, такой, как лейтенант Дмитрович, получал на себя строго распределенный на суточные порции паек и запасы питьевой воды, которые доставлялись к месту на мотодрезине вместе с ним. По неизвестной причине, а, скорее всего, по какому-то человеконенавистническому чиновничьему вымыслу, ни свежих продуктов, ни почты не подвозили, хотя вполне могли бы использовать для этого те же автоматические составы, и приходилось жить на запасах. Даже связь по спутниковому каналу поддерживалась исключительно по техническим нуждам и не с людьми, а с компьютерами центральных узлов путей сообщения…

Если бы пустынник умер, то об этом бы узнал компьютер, считавший информацию с идентифицирующих инфракрасных маячков системы «свой-чужой», вживленных под кожу каждому российскому военнослужащему. И больше до этого никому бы не было дела, лишь по сигналу бы через время прибыла бы на станцию замена. Но как ни странно, на вахтах пустынники крайне редко уходили из жизни, во всяком случае, лейтенант никогда не слышал о подобном. Зато во время коротких перерывов между вахтами существовала реальная опасность специфического нервного срыва, который мог окончиться самым трагическим образом, чаще всего самоубийством . Это даже называлось «синдромом возвращения», в основном объяснявшимся просто: изголодавшись за пять месяцев одиночества по человеческому обществу, по общению, пустынник по возвращению чаще всего наталкивался на стену непонимания, отчуждения… Чем больше ему хотелось поговорить, просто обменяться с кем-то взглядами, тем больше его сторонились и избегали; этот замкнутый круг сводил с ума куда сильнее, чем тишина пустынной ночи на станции. И однажды он мог закончится срывом, особенно если к делу подключался алкоголь. Что может быть более гнетущим, чем заливание одинокой тоски алкоголем…который вначале развеивает тяжелые мысли, а затем почему-то сгущает их до непроглядного мрака отчаяния, из которого нет выхода. Спирт – такой же враг пустынника, как пот – враг полярника, он исподволь приводил к очень быстрой деградации, распаду личности…