Советник царя Гороха (сборник произведений)

;

– 

Two of our lorries are killed…

– 

What? How a lorry could be killed? Are they cracked up?

– 

They were burnt by grenade-gun. I don’t know better…

В тот момент я толком ничего не понял, кроме того, что произошла какая-то катавасия с двумя нашими машинами.

Примерно часа через два началась непонятная суета. Со стороны Уазана приехал микроавтобус, «Тойота», и из него начали выгружать какие-то свертки в черном полиэтилене. Атмосфера стала чрезвычайно гнетущей, все повыходили из своих комнат и с мрачным любопытством начали взирать на происходящее. Когда свертки положили на землю, то стало совершенно очевидным их содержимое. Это были тела поляков и бельгийца (или голландца), куда исчез немец, поехавший вместе с ними, было неизвестно. Поляки сильно обгорели, их лица были иссечены и их трудно было узнать. Все замерли в каком-то жутком оцепенении. Ветер пошатывал светящий сине-белым светом фонарь, отчего тени подрагивали, и казалось, что лежащие в полиэтилене шевелятся.

Сказать, что было страшно, нельзя. Страшно нам стало несколько позже. Было просто крайне гнетущее чувство, холодное и мерзкое. Едва ощутимый запах тления доносился до наших ноздрей, и внутренне все протестовало против того, что живое существо, живой человек, еще вчера весело болтающий и открывающий банки с пивом с криками «Сче не зогнила Польща», вдруг превращался в кусок мертвой плоти; в какое-то подобие куриной тушки, завернутой в полиэтилен.

Когда кто-то, бравируя, начинает шутить на тему смерти; или наоборот, словно гот, пускается в романтизированную философию, теперь я его не понимаю. Раньше, будучи моложе и глупее, понимал. И даже сам мог отпустить парочку черных шуточек. Но с какого-то момента все поменялось.

Мы невежды, мы почти ничего не знаем, и во всей жизненной суете нам остается уповать только на высшие силы, в воле которых нас защитить. Мы привыкли видеть случайность в смерти, хотя с куда большей вероятностью абсолютной случайностью является каждое мгновение нашей жизни. Просто удивительно, в свете существующих опасностей, что мы продолжаем жить мгновение за мгновением. И очевидно, что если бы не благосклонность к нам чего-то или кого-то куда более могущественного, нежели хаотическая случайность, то все бы мы не просуществовали и сотой доли секунды. Мы не привыкли видеть все в таком разрезе. И здесь действует «закон леса вдоль железной дороги», привычности окружающих нас впечатлений и суждений.

В ту ночь никто из нас не мог уснуть. Мы втроем,– я, Жека и Халид, – пили крепкий, ароматный кофе, дымящийся в холодном ночном воздухе. Мы сидели близко друг к другу, и нам хотелось ощущать рядом плечо напарника, потому, что так было легче. Если до этого нас безумно раздражало вынужденное сближение в тесноте кабины, то сейчас наоборот, ощущение, что твой напарник сидит рядом с тобой, так же, как и ты, прихлебывает кофе, устремив взгляд в серую бесконечность ночной пустыни, – успокаивало. Накануне мы слегка поцапались вокруг «распределения обязанностей», и даже наговорили друг другу немалую кучу русскоязычных и англоязычных гадостей, но сейчас, напомни нам кто-нибудь о дневной ссоре, мы бы не поверили ему. Мы сидели под хрустальным небом Северной Сахары, на нас сверху смотрели невероятно крупные и яркие звезды, а мы сидели и молчали. Нам не было ни хорошо, ни плохо. Но нам не было страшно в тот момент.

Утром все началось как обычно. Сначала прибыли фуры из порта Габэс с гуманитарной помощью; особенно много привезли питьевой воды в двухлитровых пластиковых баклажках. Мы помогали их разгружать, хотя основную работу взял на себя автопогрузчик. Затем мы загрузились сами и поехали в лагеря беженцев.

Возвращаясь к обеду, мы вдруг увидели, как огромный «Рено»-капотник (таких здесь немало) привез то, что оставалось от одного из «МАНов» на длинномерном трейлере, таком, на котором возят разную тяжелую строительную технику. Зацепив лебедкой, обгоревший остов машины сгрузили по внешнюю сторону ограды. К вечеру привезли и второй «МАН», с крошевом лобового стекла и четко различимыми отверстиями от крупнокалиберного пулемета, идущими чуть повыше радиаторной решетки. Прояснились и определенные подробности произошедшего.

Везя груз в общину на юге от Мисурата, (это километрах в пятистах от туниской Дахибы), машины попали в бой между племенными отрядами. Это случилось чуть далее Налута, то есть довольно близко от границы. Головной шла машина поляков, и в нее какие-то ретивые повстанцы в горячке боя влепили гранату из РПГ-7, второй «МАН» начал сдавать назад, но тут же получил очередь еще советского ПКВТ c одной из вездесущих «Тойот-Гилусов». Произошло это в считанные секунды.

Обнаружили в тот день и тело без вести пропавшего немца. Будучи раненым, он выполз из кабины и оказался в стороне от дороги, метрах в пятистах вглубь пустыни.

Я смотрел на то, что было недавно могучими и красивыми машинами, и мое сердце учащенно билось. «Боже мой! – думал я. – Как же я был расстроен, что при распределении эти машины достались не мне. Как же мне тогда хотелось ездить за рулем одного из них. Как я завидовал, глотая пыль и вручную загружая ящики, когда смотрел на ваших водителей. И вот я стою, смотрю на эти груды металла, и лишь сейчас понимаю, насколько глуп. Насколько я, словно избалованное неразумное дитё, падок на яркие игрушки, и насколько я ничего не смыслю. Корчил из себя взрослого, надевал маски всезнающего идиота – и вот, посмотри…Посмотри на это…».

Все казалось настолько банальным и простым, но одновременно, наполненным таким глубоким смыслом; что я действительно почувствовал себя маленьким, глупым, растерянным ребенком, который сунулся в слишком взрослые игры. Может быть, сказывалось долгое нервное напряжение, но хотелось расплакаться. Расплакаться так, как в детстве: искренне, легко, чтобы обильные слезы умыли душу и уже через минуту я был готов вновь играть и смеяться. Но так не получалось.

А вот тем же вечером нас ожидала новость, которая нас действительно напугала. Нас собрали всех вместе и объявили, что теперь для нас задание меняется, и так как было потеряно две машины, то нет другого выхода, как заменить выбывших за счет существующего парка. Говорили по большей части довольно пространно, но суть была ясна – нам теперь предстояло по очереди на наших жалких «фиатах» ехать в полыхавшую Ливию и попытаться выполнить работу, которую выполняли восьмитонные «МАНы». Или хотя бы часть ее.

Конечно, я догадывался о том, что такое может произойти. Еще в Киеве я понимал, что нам придется работать на территории воюющей Ливии. Но оказавшись здесь, в Дахибе, я начал надеяться, что наша работа так и ограничится вилайетом Татавин, южной пустынной оконечностью мирного Туниса. Когда я только ехал, где-то в глубине души мне даже хотелось побывать в Ливии. Во мне все так же жил неразумный мальчишка, тот самый, который завидовал красивым машинкам, доставшимся другим, и который был бы не прочь поиграть в войнушку.

Но после всего произошедшего новость о том, что нам придется пересечь КПП Уазан прозвучала для меня совсем иначе. Меня пронял просто-таки животный страх. Уазан в моем сознании стал каким-то мистическим пунктом, окном, за которым живет война, безжалостная хищница рода человеческого. А там где живет война, там живет и ее старшая сестра – смерть.

Все мы скептически настроенные атеисты, когда идем с бутылочкой спиртного по девочкам. Преисполненные самоуверенности, мы говорим: «А, жизнь одна, и никакого Бога нет…».

Напротив, под минометным обстрелом почти все мы, -русские, украинцы, белорусы, – вспоминаем о том, что мы – православные: и слова искренней молитвы, которые мы возносим в такие моменты к небесам, безбожно переплетаются с четырехэтажными матами, срывающимися с дрожащих губ. Я не исключение. «Веселись, юноша, во дни юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих – только знай, что за все это Бог приведет тебя на Суд!». Так, кажется, писал пророк Экклизиаст. Ешь, пей, веселись, – но вот приближаются к тебе с чем-то, похожим на счет, и ты, охлопывая себя по карманам, понимаешь, что в них лишь пустые бумажки и сиротливые тертые медяки… И более всего ты молишь, чтобы в этот раз хозяин ресторана прошел мимо.

Утром мы должны были ехать через Налут на восток, к Гарьяну. Весь этот район на тот момент – настоящая чресполосица: районы, контролируемые повстанцами из Переходного совета чередуются с районами каддафистов. Еще больше районов, где условный контроль принадлежит разным племенным отрядам самообороны, политические предпочтения которых почти невозможно сразу определить. Нас тщательно инструктировали о том, как себя вести, и о том, какие опасности нас могут подстерегать. И от этого инструктажа, честное слово, на меня нападала тихая паника. Перед нашими глазами рисовались бесчисленные орды свирепых воинов джихада, подстерегающих нас за каждым барханом; бесконечные кровопролитные бои с применением тяжелого вооружения, по сравнению с которым Сталинград – так, мелкая разборка местной братвы. Далее следовали такие живописные подробности, как усеянные минами дороги; ядовитые насекомые, живущие в пустыне; мародеры и грабители, устраивающие повсеместно засады. В общем, такой коктейль, от которого впору раздобыть колючей проволоки и повесится на ней перед поездкой.

Мало того, после произошедшего с «МАНами» все страшные предупреждения казались совершенной истиной. « Я посылаю вас как овец среди волков…» – сказано в Новом Завете. Тон инструктажа был выдержан в том же духе. Все мы сидели бледные и с наших лиц капельками стекал холодный пот.

Сейчас я буду писать о вере в Бога.

Дело это неблагодарное. Как написано в Коране: «Поистине, те, кто не уверовали,– все равно им, увещевал ты их или не увещевал, – они не веруют. Наложил печать Аллах на сердца их и на слух, а на взорах их – завеса».

Кроме того, слишком уж часто насущный вопрос веры связан в сознании людей с навязчивыми полубезумными миссионерами, которые суют в руки свои красочные агитационные журнальчики и зазывают в молильные дома петь под гитару «Алиллуя, Джесус Крайст!». Хотя я не осуждаю таких людей: во мне рядом с естественным раздражением живет уважение к тому, что они имели мужество поехать в чужую страну рассказывать о своей вере. Что же, дорогие коммивояжеры с красочными каталогами божественных услуг, это ваш путь: стучите в дома и предлагайте Божью Благодать, как представители компаний мобильной связи предлагают акционные сим-карты… Я не буду этого делать, ибо Бог не пришел ко мне с ящиком благодати, и не рассказал мне о ее цене.

Но оказалось, там, в песках Сахары, вера была не вопросом праздного обсуждения, как мы к этому привыкли здесь, в мирной и безопасной обстановке. Это совсем не то же, что сидя в уютной обстановке за чашечкой чая с шоколадным бисквитом сказать: «А поговорим о Боге…». Здесь, в обычной жизни, можно говорить все, что угодно: смеяться, жеманится, строить из себя оригинала, манерно оттопыривая пальцы. Там же действительно все по-другому. Я никому не собираюсь ничего навязывать, просто расскажу то, что было и наверное навсегда останется для нас важным.

Проснувшись от беспокойного сна, среди ночи, я тайком вышел во двор к машине и перво-наперво прочитал заговор. Странно от меня такое слышать? Но это правда.

Мой дед, Царство ему теперь Небесное, еще когда я был маленький, рассказывал, как однажды старослужащий-фронтовик научил его заговору для воина, идущего в бой. Все время для меня это было сказкой, просто любопытным дедушкиным рассказом. Как и все пожилые люди, свой рассказ дед повторял не раз, и даже не два. И я, ради прикола, даже заучивал этот заговор-молитву. Но никогда не относился к этому серьёзно. Потом постепенно это все забылось, вылетело из головы.

Но, поет «Любэ»: «когда минуты роковые настают, и волны черные до неба достают, в недобрый час, в недобрый час. Мы повторяем как все люди на Руси, помилуй Господи нас грешных и спаси…».

Беспокойной ночью перед первой поездкой в Ливию, ночью, когда в наше открытое окно светила громадная серебристая луна, я вдруг вспомнил о дедушкиных рассказах. Ворочаться в душной постели не было сил. Достав из кармана ручку и какой-то обрезок бумаги (кажется рекламный буклетик «Окна-Двери», который нам вручили еще в Киеве), я на обратной стороне стал записывать все, что мог вспомнить. При этом вспоминалось все мучительно, меня просто охватывало временами отчаяние. Нашкрябав что-то более-менее похожее, я три раза обошел наш грузовик, каждый раз читая:

«Благослови Господи мою молитву, что вверяю я Святому Георгию Победоносцу, Змия повергшего. Правый, славный и всехвальный Святой Георгий, прими милостиво ходатайство мое. Благосердие твое будет мне верною порукой, ибо Сам Создатель дал тебе опекать и сохранять воинов на поле брани. Сам ты сохрани и укрой своей святой пеленой воинов, рабов Божьих Алексея, Евгения и Халида. Утешь скорби их и укроти страхи дневные и ночные. Не допусти к телам их раны лихие. Пуля их пусть не возьмет, острое копье не пробъёт, враг не увидит и мимо пройдет. Ярый огонь их тела обойдет, и сами с поля брани живые и здравые придут. Господи помоги! Господи благослови! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно во веки веков. Аминь.».

Может быть, конечно, кто-то из знающих и богомольных скажет, что грех было просить за мусульманина, но я об этом даже не подумал, да и сейчас не сильно в этом раскаиваюсь. Если ехать в одной машине по одной дороге, то мне ли делить: «за этого прошу, а за этого – не прошу». Пусть делят те, кто профессионально торгует Именем Божьим – они с этого живут; а я человек несведущий и поступаю, как умею. И мне, невежде, неизвестно, как пролегают в раю границы. Кроме того, в тех же сурах Корана сказано: «Скажи: «Если будущее жилище у Аллаха для вас исключительно, помимо иных людей, то пожелайте смерти, если вы правдивы! Но никогда они не пожелают ее из-за того, что готовили их руки. Поистине, Аллах знает про неправедных… Поистине те, которые уверовали, и те, которые обратились в иудейство, христиане и сабии, которые веруют в Господа и в последний день, и творили благое – им их награда у Аллаха, нет над ними страха и не будут они печальны».

Халид, до того довольно наплевательски относившийся к своим обязанностям правоверного мусульманина в аспекте пятикратного намаза, теперь, расстелив молильный коврик, подолгу припадал к земле, твердя «А-а-лля Акбар, А-а-лля Акбар». Мы тоже, в частности я, внезапно вспомнили о своем вероисповедании, и украдкой крестились, произнося «Отче наш», и «Да воскреснет Бог…». И откуда только все вспомнилось? Жека поначалу во всему происходящему относился критично, так, будто ему было неудобно и стыдно примкнуть у нашим обращением. Впрочем, мне самому поначалу было как-то «нiяково». Но ни насмешки, ни даже легкой скептической ухмылки, обычной для Жеки при подобных обстоятельствах, не было. Он молча стоял и «внимал», и когда ему казалось, что его никто не видит, поспешно, будто делая что-то постыдное и боясь себя обнаружить, крестился. Нам совсем не мешало, что Халид мусульманин, а мы – православные: почему-то в тот момент мы совсем не чувствовали никакого диссонанса, никаких разногласий, – даже ничего похожего на то странное неприятное чувство, который порой охватывает, когда видишь, как по нашим улицам идут славянские девушки в хиджабах. Ничего этого не было.

Ни я, ни Жека, ни Халид не были религиозными фанатиками, мы просто были людьми, которым очень страшно. Может потому, что все мы не слишком глубоко верующие, мы не чувствовали к друг другу даже тени отчужденности. Нам не жалко было, если бы был прав только один из нас и только одного из нас услышал бы Всевышний: все равно мы молились за всех нас вместе. Нас не смущало может быть и кощунственное, странное звучание, когда в коротких утренних сумерках мы выходили за забор в пустыню и после протяжного пения Халида и его многократного «А-а-лля Акбар» следовало, словно эпилог, наше «Отче наш, иже еси на небесах…».

И на какое-то мгновение над серой пеленой бесконечной пустыни воцарялась звенящая тишина, и в это мгновение далекий-далекий горизонт прорезал лучик восходящего солнца. Мы вставали с песка, отряхивались, и нам как-то становилось легче и светлее. И мы шли к нашей обшарпанной машине, чтобы отправится в ад и вернуться из него.

Правда, как позже оказалось, мое представление об «аде» за КПП Уазан было несколько утрированным. Когда мы въезжали через границу, с ливийской стороны пограничники выглядели довольно своеобразно. Это были по большей части суровые бородатые мужики, одетые в разномастную одежду а-ля милитари, в черных очках на половину лица. В руках у них были вездесущие автоматы Калашникова, а за их спинами стояло три или четыре грязных, пыльных «Тойоты» с установленными на них крупнокалиберными пулеметами. По мере нашего приближения пулеметы с сидящими в их люльках бородачами медленно поворачивались в нашу сторону, и мне казалось, что их дула направлены прямо на меня. Словами Петросяна можно сказать: «Незабываемые очучения!!!».

Один из «пограничников» вышел чуть вперед и требовательно поднял руку ладонью вперед. Я выключил передачу и плавно, накатом подкатил к нему. От направленных на нас пулеметов по спине бегали противные мурашки. «Пограничник» повернул ладонь левой руки к себе и начал двигать пальцем так, будто перелистывает расположенную на ладони книгу. При этом он не спускал с нас глаз, которые пронзительно смотрели на нас сквозь желтовато-коричневые стекла солнцезащитных очков. Мы подали документы, которые нам приготовили. Через мгновение он издал какой-то короткий гортанный звук, отдал обратно документы и махнул рукой. После его окрика пулеметы, установленные на «Тойотах» все с той же грозной неторопливостью отвернули в разные стороны, и от этого даже дышать стало легче.

На передке нашей машины, а также на дверях была наклеена голубая эмблема какой-то европейской благотворительно-правозащитной организации, с которой сотрудничала пославшая нас сюда «Церковь всех святых…». Мы с Жекой были европейцами, а не местными и не темнокожими… Все это вместе несколько облегчало наше положение. Дело в том, что ни повстанцы, ни каддафисты особо не желали портить свой внешнеполитический реноме на тот момент, и поэтому к людям с европейскими документами и эмблемой европейской международной организации на кабине они относились довольно сносно, можно даже сказать, с почтением. Правда, это вовсе не исключало того, что в любой момент какой-либо из бесчисленных «шоссейных патрулей» мог превратить нас в консервированные котлетки. Тут уж как везение, и насколько будут крепким нервы у наших визави.

Такие мобильные «блок-посты», как тот, что был у границы, встречались буквально через каждые несколько километров: они то появлялись на своих неизменных пыльных «Тойотах», то вновь куда-то исчезали. Некоторые из шальных махновцев пустыни без зазрения совести (да и без особого сопротивления с нашей стороны) заимствовали у нас ящики с чем-нибудь вкусненьким (например, с халяльной тушенкой или консервированными ананасами), так, что к нашей цели мы в первой же поездке недовезли ящиков десять провианта. Но в целом ситуация была куда более терпимой, чем можно было представить.

Попотеть от реального страха за все наши поездки по ливийской земле нам пришлось четыре раза. То есть, фактически, в каждой нашей поездке, потому как за все время нашего чуть более чем двухнедельного пребывания на чужбине мы пересекли КПП Уазан туда и обратно ровно десять раз: пять раз туда, и, еще раз возблагодарим Бога, пять раз назад.

Что же, остановлюсь поподробнее на каждом случае.

Первый случай с нами произошел во второй поездке. Километров десять за Налутом нас остановили местные «комманданте» от Переходного Совета. Попросили провезти двух своих бойцов за Гарьян, где их должны были встретить. Ну, то есть как, попросили… мы конечно могли отказаться, но очень не факт, что этот отказ не закончился бы для нас бездыханным лежанием за ближайшим барханом. Везти двух вооруженных до зубов мятежников через мобильные кордоны каддафистов? Удовольствие в высшей степени сомнительное: если их найдут, то никто уже не посмотрит на наши эмблемы и документы, и нас просто разделают на месте по законам военного времени.

Делать нечего, ребятушки-бородатушки борзенько выгрузили часть ящиков, запихнули своих товарищей в будку и заложили все обратно. Мы помолились и поматерились про себя, поехали. Дорога пустынная, гладкий, как зеркало асфальт: я жму на всю гашетку, за нами стелется пыльное курево. Даже успокоились немного. «Вот, было бы хорошо, если бы никого нам до самого Гарьяна не повстречалось!» – думал я. Только успел я так подумать: смотрю, из-за пригорка выруливает две «Тойоты», и на них, конечно – пара арабов и человек пять негров в зеленых, как знамя ислама, косынках. Здравствуйте, пожалуйста! Привет от полковника Каддафи…

Остановили они нас, придирчиво посмотрели документы, приказали открывать машину для досмотра. Мы стали зеленее, чем их косынки: сердце буквально выскакивает из груди. Даже когда в юности был безумно влюблен и шел на первое свидание, мое сердце было куда спокойнее, чем в тот драматический момент. Задние двери будки окрылись с громким скрипом, который показался мне оглушительным. Крепкий негр влез на подножку, начал внимательно все разглядывать. Потом указал на два ящика сверху, и два других чернокожих в мгновение ока их достали. Он еще секунд десять всматривался, принюхивался, но потом спрыгнул и показал, что можно закрывать. Ящики они забрали себе. Вполне нормальная ситуация. Когда я вновь влез в кабину и поставил ноги на педали, то мне показалось, что педалей не было. Ноги просто одеревенели.

Машина дернулась и заглохла. Я поворачиваю ключ – загорается лампочка – но стартер не желает крутить. Просто ни в какую. Оп-па, приехали! Видя эту картину, один из арабов начал суетится возле своей «Тойоты». Достали трос и подзывают меня к себе из кабины, улыбаются так, предлагая «сдернуть». Спасибо, конечно, ребята вы неплохие, но блин… как же я вас боюсь, учитывая то, что у меня в машине. Чувствую себя, словно деревянная кукла. Кое-как подцепили трос, поставил «Фиат» на нейтраль… «Тойота», шлифуя асфальт всеми четырьмя колесами, страгивает нас с места… Чуть разогнались, передача – толчок, и движок, зачихав, начинает дышать. Вылез из кабины, отсоединил трос, пролепетал местное: «Шэкэра, соллэ алля». Меня принялись хлопать по плечу, еще бы чуток, и бросились бы обниматься. А в это время в будке нашего «Фиата» нервничали двое мятежников, и более всего я боялся, что они воспримут крики каддафистов как то, что мы их выдали, и отколят какой-нибудь фортель в стиле «мучеников за веру». Вариантов у сидящих среди ящиков было масса: от безумной атаки до самоубийства с помощью гранат. А, откровенно говоря, меньше всего мне хотелось становится мучеником за их революцию.

Но, мы выбрались оттуда! Йес! Тихим сапом выехали наконец и сгрузили наших смуглокожих «тарасов бульб» возле Гарьяна. Тогда на этом наши приключения не закончились, но об этом чуть позже.