Покровка. Прогулки по старой Москве

Поражал тот храм и свиту датского герцога Иогансона. Один из сопровождавших эту важную особу сообщал: «Перед замком (то есть Кремлем – АМ.) большая и длинная четвероугольная площадь, а на южном конце ее – круглая площадка, на которой стоит храм, называемый Иерусалим. Этот храм выстроен почти четвероугольником, только с очень многосторонним искусством всякого рода и вида; на нем девять башен, крытых листовою медью, и при том так искусно и разнообразно, что только дивишься. Внутри снизу до верху, в нем все поделаны часовенки или божницы; тут русские ставят своих святых и богов; нижние днем и ночью отворены настежь: в них всегда горят восковые свечи, и все русские, по своей набожности, ходят туда молиться, для того-то денно и нощно держат там всегда сторожей, а возле стоит высокая стена с несколькими сводами, в которых висят 12 больших и малых колоколов».

Кстати, очень много иностранцев утверждало, что храм Василия Блаженного – на самом деле Иерусалим. Вероятно, им так объясняли всегда охочие до шуток москвичи.

* * *

В 1895 году Василия Блаженного чуть было не сгубили. Нет, речь о сносе, разумеется, не шла. Напротив, храм пытались реставрировать. Однако же профессионализм реставраторов был не на высоте.

Можно сказать, что уберегли собор два художника – Михаил Нестеров и Аполлинарий Васнецов.

Михаил Нестеров писал своей сестре: «Теперь мы пристально следим за ремонтом храма Василия Блаженного, все красят и начали было портить Василия Блаженного, но мы с Аполлинарием восстали, пожаловались Забелину, и теперь нам на утешение стали подбирать тона окраски строже, по старым цветам».

Кстати та реставрация сделалась поводом еще к одному нападению на храм. «Московский листок» сообщал в октябре 1897 года: «Вчера сторож собора св. Василия Блаженного на Красной площади, отставной унтер-офицер Шумаль заявил полиции о покушении на кражу со взломом, совершенном неизвестным злоумышленником. Пользуясь тем, что снаружи храма происходит ремонт и весь собор обнесен лесами, он забрался на кровлю и, проникнув к среднему куполу, взломал проволочную решетку в окне, разбил стекла в раме и через образовавшееся отверстие спустил канат, которым рабочие поднимали разного рода тяжести. По этому канату злоумышленник спустился внутрь собора. Тут он каким-то орудием взломал свечной ящик, но ничего из храма не похитил и скрылся, выйдя через дверь, имеющуюся в галерее второго этажа, откуда и спустился по лесам на улицу. Внутренний замок двери был отперт тем ключом, который неизвестный взял из свечного ящика; ключ этот он оставил в двери».

Почему вдруг передумал этот злоумышленник? Бог весть.

* * *

До революции, пока столица размещалась в Петербурге, а Кремль и Красная площадь не имели подлинного государственного статуса – только символический, торговый и, конечно, туристический, храм Василия Блаженного был в первую очередь яркой игрушкой – любимой всеми и доступной каждому. Иван Шмелев писал в своей прекрасной зарисовке под названием «Весенний ветер»: «Многоглавый и весь расписной Блаженный цветет на солнце, над громким и пестрым торгом, – пупырьями и завитками, кокошничками и колобками цветных куполов своих, – главный хозяин праздника. Глазеют-пучатся веселые купола его, сияют мягко кресты над ним, и голубиные стаи округ него. Связки шаров веселых вытягиваются к нему по ветру. А строгие купола соборов из-за зубчатых кремлевских стен, в стороне от крикливой жизни, не играя старинной позолотой, – милостиво взирают на забаву.

Взглядывают на них от торга – и вспоминают: «Пасха!» И на душе теплеет».

А Анатолий Мариенгоф и вовсе сравнивал Василия Блаженного с итальянским арлекином, поставленным на голову посреди Москвы.

И никаких, естественно, ассоциаций ни с Иваном Грозным, ни с лишенным зрения Бармой. Разве что герой романа «Китай-город» П. Д. Боборыкина задумывался: «Вышел он на Красную площадь… Глаз достигал до дальнего края безоблачного темнеющего неба. Девять куполов Василия Блаженного с перевитыми, зубчатыми, точно булавы, глазами, пестрели и тешили глаз, словно гирлянда, намалеванная даровитым ребенком, разыгравшимся среди мрака и крови, дремучего холопства и изуверных ужасов Лобного места. „Горячечная греза зодчего“, – перевел про себя Пирожков иноземную фразу француза-судьи, недавно им вычитанную».

Впрочем, про выколотые глаза и здесь ни слова.

А еще у подножия этого храма действовал странный аттракцион. Тут размещались торговки моченым горохом. Но продавали его не для человеческого потребления, а для кормления голубей. При этом голубей кормил не покупатель, а торговка.

Птичий любитель платил деньги, после чего торговка лично рассыпала свой горох прямо на мостовую. Голуби дежурили неподалеку. Они сразу подлетали и расклевывали лакомство.

Голуби были фамильярными. Они привыкли к теткам, постоянно тут стоящим и владеющим столь вожделенным лакомством. Садились им на плечи и на головы. Тетки, в свою очередь, тоже привыкли к голубям и не гоняли их.

* * *

После революции храм сделался одним из символов старого мира – архаичного, посконного, изжившего себя. Все кому не лень пытались противопоставить ему новый мир, бодрый, практичный и функциональный. Архитекторы, художники, даже поэты.

Неизвестный ныне Рюрик Рок писал:

Василий Блаженный
в тучи —
винты куполов
и звонов жало,
а я винтом слов
ноги скручиваю,
волна которых
меня качала.

И в этом явствовало подражание «Оде революции» В. Маяковского:

А завтра
Блаженный
стропила соборовы
тщетно возносит, пощаду моля, —
твоих шестидюймовок тупорылые боровы
взрывают тысячелетия Кремля.

А конструктивист из Франции Шарль Эдуард Ле Корбюзье сравнивал Василия Блаженного с гигантской горой разномастных овощей.

Словом, творческие люди состязались в вариациях на тему.

Правда, старая интеллигенция слагала несколько другие вирши. Например, Максимилиан Волошин написал стихотворение «Москва»:

На рву у места Лобного,
У церкви Покрова
Возносят неподобные
Нерусские слова.

Ни свечи не засвечены,
К обедне не звонят,
Все груди красным мечены,
И плещет красный плат.

Но подобных недовольных граждан было меньшинство.

* * *

В 1919 году в храме вдруг запретили читать тропарь мученику Гавриилу. Формулировка была потрясающая: «Употребление тропаря гл. 5 и кондака гл. 6 в честь отрока Гавриила, как определенно человеконенавистнического и контрреволюционного характера, развращающего правосознание трудящихся, считать недопустимым, и лиц, их публично употребляющих, привлекать к ответственности за контрреволюционные деяния».

Младенец (а не отрок, как значится в этом документе) Гавриил пал жертвой ритуального убийства, совершенного воинствующими иудеями. В тропаре, однако, сложно было усмотреть не то чтоб антиреволюционные и человеконенавистнические – даже антисемитские воззвания.

Но у комиссаров была своя логика.

А вскоре после этого и настоятель храма, отец Иоанн был приговорен к расстрелу – «как темная личность и враг трудящихся». Причиной был все тот же младенец Гавриил, о котором продолжал распространяться батюшка Иоанн.

Храм же, разумеется, закрыли. И немецкий гость Москвы Вальтер Беньямин сетовал: «В первой половине дня в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся теплыми домашними красками над снегом. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Он все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься. Помещения не просто освободили, но выпотрошили, словно охотничью добычу, предложив народному образованию как „музей“. После удаления внутреннего убранства, с художественной точки зрения – если судить по оставшимся барочным алтарям – по большей части, вероятно, ценности не представляющего, пестрый растительный орнамент, буйно покрывающий стены всех галерей и залов, оказался безнадежно обнаженным; к сожалению, он исказил, превратив игру в стиле рококо, явно более раннюю роспись, которая сдержанно хранила во внутренних помещениях память о разноцветных спиралях куполов. Сводчатые галереи узки, неожиданно расширяясь алтарными нишами или круглыми часовнями, в которые сверху через высоко расположенные окна проникает так мало света, что отдельные предметы церковной утвари, оставленные здесь, с трудом можно разглядеть. Однако есть одна светлая комнатка, пол которой покрывает красная ковровая дорожка. В ней выставлены иконы московской и новгородской школы, а также несколько, должно быть, бесценных евангелий, настенные ковры, на которых Адам и Христос изображены обнаженными, однако без половых органов, почти белые на зеленом фоне. Здесь дежурит толстая женщина, по виду крестьянка: хотел бы я слышать те пояснения, которые она давала нескольким пришедшим пролетариям».

Сам Беньямин был философом и искусствоведом и, скорее всего, разбирался в живописи лучше, чем смотрительница, которую он по ошибке принял за экскурсовода.

* * *

Однако в тридцатые годы, когда обсуждался вопрос реконструкции города, первый секретарь Московского комитета большевиков Лазарь Каганович, желая подольститься к Сталину, снял с макета Красной площади храм Василия Блаженного – дескать, лучше без него.

По всей стране сносились церкви, в одной только Москве на тот момент было разрушено более сотни храмов, в том числе и знаменитый храм Христа Спасителя – гигантский памятник победы над Наполеоном. Вождю должно было понравиться такое предложение.

Но надежды Кагановича не сбылись.

– Лазарь, поставь церковь на место, – с угрозой в голосе произнес Сталин.