Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Церковь Григория Неокесарийского (Большая Полянка, 29) построена в 1679 году Иваном Кузнечиком и Карпом Губой.

В основе храма, разумеется, была легенда. Даже несколько. По одной – царь Василий II, возвращаясь из плена, наконец увидал родной Кремль. И так растрогался, что дал обет – построить в этом месте храм. А поскольку радостное происшествие случилось 17 ноября 1445 года, в день Григория Неокесарийского, то именно этому, не слишком популярному на нашей родине святому, и была посвящена новая церковь.

Поговаривали также, что именно в этом храме Алексей Михайлович венчался со своей женой Натальей Кирилловной Нарышкиной. Доходили до того, что уверяли – здесь, именно здесь крестился Петр Первый.

Но это, конечно, не больше, чем вымыслы.

Храм, однако же, вышел на славу. Первый этаж его расписан наподобие одного из известнейших российских памятников – церкви Воскресения на Дебре (г. Кострома). Кстати, с возникновением поволжского «оригинала» тоже связана довольно симпатичная легенда. Якобы Кирилл Исаков, костромской торговец, ведший дела с Англией, получил от своих иноземных партнеров вместо бочки с вином бочку с золотом. Будучи предпринимателем кристальной честности, Кирилл счел невозможным просто так воспользоваться этой щедростью судьбы и написал об ошибке своим иностранным партнерам. Те испугались не на шутку – ладно бы просто потеря драгоценных металлов, дело пахло серьезным судебным процессом за ввоз контрабандного золота. В результате англичане попросили своего российского партнера употребить это золото «на богоугодное дело», и возникла известная церковь.

Изразцы же храма на Полянке сделаны известным мастером Степаном Полубесом.

Эта церковь поражала, завораживала москвичей. Аполлон Григорьев восхищался: «Остановитесь на минуту перед низенькой, темно-красной с луковицами-главами церковью Григория Неокесарийского. Ведь, право, она не лишена оригинальной физиономии, ведь при ее созидании что-то явным образом бродило в голове архитектора, только это что-то в Италии выполнил бы он в больших размерах и мрамором, а здесь он, бедный, выполнял в маленьком виде да кирпичиком; и все-таки вышло что-то, тогда как ничего, ровно ничего не выходит из большей части послепетровских церковных построек. Я, впрочем, ошибся, сказавши, что в колоссальных размерах выполнил бы свое что-то архитектор в Италии. В Пизе я видел церковь Santa Maria della Spina, маленькую-премаленькую, но такую узорчатую и вместе так строго стильную, что она даже кажется грандиозною».

Даже строгие авторы известного путеводителя «По Москве» (издание братьев Сабашниковых, 1917 год), как только речь зашла об этом храме, сбились с интонации, заговорили словно древние былинники: «Поодаль, на правой стороне переулка виднеется группа убогих деревянных поповских домиков на типично замоскворецком «монастыре». Среди них возвышается сказочно красивый храм Григория Неокесарийского, что при Полянке (или что в Дербицах, как его звали в старину), построенный в 1668—1679 гг. «из казны Великого Государя царя Алексея Михайловича» по указанию духовника его, Андрея Саввинова, бывшего священника прежней здешней деревянной церкви Григория Неокесарийского… Главная красота в наружной отделке храма – его «ценинное» убранство, пояс цветных изразцов XVII в., блещущих свежими красками, точно они сделаны вчера. Сохранилась и древняя раскраска церкви. Все вместе характеризует пристрастие эпохи к яркой красочности. Войдем во вторые ворота церковного двора. Красивы детали, напр., наддверные кокошники в главном кубе храма. Очень хороши оконные наличники, видные сбоку, со двора. Из пристроек левая от главного входа относится к 1834 г.; она грубо нарушает изящную архитектуру храма, не щадя его деталей; правая – старая, может быть, современная построению храма. Над главным входом, по-видимому, когда-то был соответствующий изразцовый фриз; в дверной арке уцелела раскраска, сохранившаяся и на других тесаных архитектурных деталях храма. Прелестна колокольня, с ее расцвеченными жгутами, служащая и входом в храм.

Внутри храма замечательный изразчатый портал и ряд старинных икон; есть писанная царским изографом Симоном Ушаковым; напр., икона «Верую во единого Бога»».

* * *

В 1960-е храм, к тому моменту приспособленный под городские нужды, был отреставрирован и приобрел весьма оригинальный вид. Под колокольней, выходящей своим корпусом на тротуар, было прорублено для пешеходов прямоугольное отверстие, своего рода подлаз. Человек как бы на секунду входил в церковь и тотчас же из нее выходил. Общий вид храма, разумеется, от этого не выиграл, однако москвичам было удобно. Опять же, редкостный аттракцион.

Но сравнительно недавно храм передан Патриархии, вновь отреставрирован, и колокольня его наконец обрела целостность.

* * *

А неподалеку (дом №37) стоит церковь Успения в Казачьей слободе. Она ненамного моложе – построена в 1695 году. Но, небогатая на слухи и события, значительно проигрывает – и внешне, и по репутации. Тот же Аполлон Григорьев писал: «Вот мы дошли с вами до Полянского рынка, а между тем уже сильно стемнело. Кой-где по домам, не только что по трактирам, зажглись огни.

Не будем останавливаться перед церковью Успенья в Казачьем. Она хоть и была когда-то старая, ибо прозвище ее намекает на стоянье казаков, но ее уже давно так поновило усердие богатых прихожан, что она, как старый собор в Твери, получила общий, казенный характер. Свернемте налево. Перед нами потянулись уютные, красивые дома с длинными-предлинными заборами, дома большею частью одноэтажные, с мезонинами. В окнах свет, видны повсюду столики с шипящими самоварами; внутри глядит все так семейно и приветливо, что если вы человек не семейный или заезжий, вас начинает разбирать некоторое чувство зависти. Вас манит и дразнит Аркадия, создаваемая вашим воображением, хоть, может быть, и не существующая на деле».

То есть незначительное вроде окружение в действительности казалось много интереснее, чем этот храм.

Правда, поговаривают, что последний (перед закрытием в 1930-е годы) настоятель храма, о. Андрей вместе с последним старостой, Д. М. Рогаткиным-Ежиковым написали вместе величайший, немыслимый труд по истории церкви, да и казачества вообще. Но труд пропал вместе со всем архивом храма, и доподлинно судить о нем, увы, не представляется возможным.

Жилище детишек и бабушек

Доходный дом (Большая Полянка, 44) построен в 1914 году по проекту архитектора Г. Гельриха.

Этот домина – доходный, огромный даже по нынешним меркам – несколько лет слыл одним из замоскворецких интеллигентских оазисов. Здесь в 1931 году в обычной коммуналке поселилось семейство живописца Льва Бруни, конструктивиста и акварелиста. Впрочем, конструктивизм здесь был скорее реверансом в сторону эпохи (хотя Лев Александрович не гнушался поучаствовать в какой-нибудь авангардистской выставке, представив строгой публике, к примеру, «разбитую бочку из-под цемента и стекло, пробитое пулей»).

Но главным для него все-таки были акварельные работы, относительно традиционные. Он говорил: «У меня в жилах течет не кровь, а акварель».

«В его благородном облике было что-то от мастерового. Я тогда впервые подумала, что искусство художника – это прежде всего большой и тяжелый физический труд. Седые, редеющие волосы, высокий, с залысинами, лоб, мохнатые, кустистые брови. Небольшие глаза посажены глубоко, левый немного косит… Глаза его сразу схватывают тебя», – писала в мемуарах Л. Б. Либединская.

Сюда нередко заходил Осип Мандельштам – добрый приятель и вместе с этим один из любимых поэтов Бруни. Лев Александрович писал: «Как в поэзии Мандельштам сделал из русского языка латынь не потому, что язык нашел свои законченные формы и перестал развиваться, а потому, что еврейская кровь требует такой чеканки, что вялостью кажется еврею гибкость русского языка, – такое же желание вылить свое живописное чувство в абстрактные, т.е. в органические формы есть и у Альтмана».

Мандельштам читал свои «чеканные» стихи в то время, как Лев Бруни писал свои пейзажи.

Правда, Осип Эмильевич несколько недолюбливал брата акварелиста, Николая Александровича – тоже поэта, футболиста, а впоследствии даже священника. Недолюбливал как раз из-за поэзии – считал ее весьма посредственной. Говорил о стихах Николая Бруни: «Бывают стихи, которые воспринимаю как личное оскорбление».

Вставил его под своим именем в «Египетскую марку». Откровенно насмешничал:

« – Николай Александрович, отец Бруни! – окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. – Отец Николай Александрович, проводите меня!

Он потянул священника за широкий люстриновый рукав и повел его, как кораблик. Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой».

И все ему прощалось Осипу Эмильевичу, и бывал он каждый раз желанным гостем в доме, где, по словам все той же Либединской, «было много всего – детей и бабушек, картин и книг, стихов и музыки, споров об искусстве, гостеприимства и бескорыстия. Мало было жилплощади и денег… Если узнавали, что где-то беда, кидались не затем, чтоб выразить сочувствие, а для того, чтобы помочь. Здесь с благодарностью принимали радость и мужественно встречали горе. Здесь не боялись никакой работы: чисто вымытый пол или до блеска протертое окно вызывали такое же горячее одобрение, как прозрачные и мечтательные акварели, созданные руками хозяина дома… Здесь все сделано хозяйскими руками: украшения на елке, ржаные медовые пряники в виде сказочных зверей и растений, разрисованные белой глазурью, абажур на лампе, кушанья на столе, игрушки из корней и бересты».