Вокруг Москвы. Путеводитель

Александр Дюма, побывавший здесь в 1858 году, писал: «Трудно представить себе что-либо более ослепительное, чем этот огромный монастырь, величиной с целый город, в такое время дня, когда косые лучи солнца отражаются в позолоченных шпилях и маковках.

На подступах к Троицкому вы проезжаете по довольно обширному посаду, возникшему вокруг монастыря, он насчитывает тысячу домов и шесть церквей.

Местность вокруг монастыря холмистая, что придает ей еще более живописный вид, чем это свойственно русским городам, обычно расположенным на равнинах; сам монастырь возвышается над всем; он окружен высокой и толстой крепостной стеной с восемью сторожевыми башнями.

Это живое средневековье – совсем как Эгморт, как Авиньон».

Правда, двадцатью годами раньше монастырь посетил скандально известный маркиз де Кюстин. Его впечатления были несколько иными: «Несмотря на дурное настроение, я во всех деталях осмотрел знаменитую лавру. Она, в общем, не имеет внушительного вида, свойственного нашим древним готическим монастырям. Конечно, люди стекаются к обители не для того, чтобы любоваться архитектурными красотами. Но, с другой стороны, наличие последних не умаляет их святости и не лишает заслуг набожных пилигримов.

На плоской и незначительной возвышенности стоит город, окруженный мощными зубчатыми стенами. Это и есть монастырь. Подобно Москве, его позолоченные главы и шпили горят на солнце и издалека манят паломников. По гребню стен идет крытая галерея. Я обошел по ней вокруг всего монастыря, сделав около полумили. Всего в лавре девять церквей, небольших по размерам и теряющихся в общей массе построек, разбросанных без всякого плана. Все православные церкви похожи одна на другую. Живопись неизменно византийского стиля, то есть неестественная, безжизненная и поэтому однообразная».

Впрочем, этот путешественник прославился именно тем, что относился к Российскому государству скептически и предвзято.

Монастырь жил по уставу. Регламентировался даже прием пищи. «Чин братской трапезы» выглядел так: «1. По троекратном ударе в колокол, висящий у образа Божией Матери, Наместник… благословляет трапезу и чтеца, имеющего читать житие дневного Святого и Четьи-минеи.

2. Когда сядут все и воцарится тишина, чтец начинает читать житие. При чем, во время всей трапезы не допускается никаких разговоров, но все кушают молча, внимая читаемому и помня, что они находятся в храме Божием, где имеют возможность питать тело и душу.

3. На перемену кушанья Наместник ударяет в малый колокольчик, а перед последним кушаньем трапезарь ударяет в колокол, висящий у Божией Матери, – при чем все встают для выслушивания молитвенных слов, произносимых Наместником, который провозглашает: «Молитвами Святителя Стефана, Епископа Пермского и Преподобного отца нашего Сергия, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас,» – чтец отвечает: «Аминь». Затем опять все садятся и продолжают кушать. Так же и чтец продолжает читать житие Святого.

4. В конце трапезы ударяют три раза в колокол и все встают. Наместник читает молитву: «Благословен Бог милуяй и питаяй нас от юности нашея»… Затем поют: «Ублажем Тя преподобне отче Сергие».

Здесь же располагалась и Московская Духовная Академия, переведенная в Лавру в 1814 году. Цель перевода была очевидна – максимально удалить учащихся от «вредных развлечений» крупного. И эта цель была достигнута, что называется, на сто процентов. Один из студентов, В. Я. Соколов, писал: «В провинциальной глуши посада, между тем, наша академия мало могла доставить студентам средств, чтобы „разнообразить и подцветить“ скучную жизнь… В нашем захолустье не было не только театров, но даже и мало-мальски порядочных улиц… Мы бродили по нашим Вифанкам, Переяславкам и Кукуевкам по снегу, пыли или жидкой грязи, непременно по середине улицы, так как за отсутствием тротуаров хождение по незамощенным краям наших проспектов было часто очень рискованным. Предметом наших наблюдений были лишь посадские извозчики, крестьянские подводы базарных дней, да вереницы богомольцев и богомолок с котомками за плечами; а любоваться нам приходилось старыми, каменными торговыми рядами, мелкими лавочками желто-фаянсовой посуды и игрушек местного кустарного производства, да единственным в то время колониальным магазином, витрина которого украшалась жестянками консервов, колбасами, виноградом и яблоками».

Дух протеста проявлял себя разве что в трапезной: «Во время обеда и ужина очередной студент читал житие дневного святого. Чтения никто решительно не слушал, а иные из проказников приносили с собой смешные рукописные сказания о том, как один монах, исшед из обители, узрел диавола, едущего на свинье, или как Михаил Архангел был пострижен в монахи. Все хохотали, вот и назидание!».

А развлечения студентов были самые что ни на есть невинные. То же мемуарист вспоминал: «Пели песни, устраивали театр… ходили за монастырь смотреть на посадские хороводы. При нашем приближении непременно запевали:

Чернечик ты мой,
Горюн молодой».

Разумеется, здесь была сильно развита паломническая инфраструктура. В первую очередь, конечно, лаврские гостиницы. Их было две. Первую выстроили 1825 году на главной площади. Сервис, увы, оставлял желать лучшего. Маркиз де Кюстин сетовал: «Монастырское подворье, расположенное вне ограды лавры, оказалось довольно внушительным зданием с просторными и по внешнему виду вполне подходящими для жилья комнатами. Но, увы, внешность была обманчива. Не успел я улечься с обычными предосторожностями, как убедился, что на этот раз они меня не могут спасти, и вся ночь прошла в ожесточенной битве с тучами насекомых. Каких там только не было! Черные, коричневые, всех форм и, боюсь, всех видов. Смерть одного, казалось, навлекала на меня месть всех его собратий, бросившихся туда, где пролилась кровь павшего на поле славы».

И здесь он, по всей видимости, не лукавил.

Впрочем, насекомых вскоре вывели. И прибывший вскоре за Кюстином Теофиль Готье писал: «Я признаюсь, что мой сон не потревожил ни один из тех агрессоров, чье мерзкое ползание превращает кровать путешественника в поле кровавой битвы».

А в 1864 году возникла «Новая гостиница». После чего ее старшая сестра сразу же получила прозвание «Старой». В «Новой гостинице» помимо номеров располагались сберкасса, буфет, булочная и превосходный трактир. Николай Щапов вспоминал: «В гостинице обедаем. Порции огромные, провинциальные; полторы-две порции хватает на четверых. Жирные борщ или солянка, неуклюжие большие котлеты».

Словом, все то, что нужно истинному богомольцу.

Рядом с крепостной стеной – торговые ряды, памятник начала позапрошлого столетия, несколько напоминающий московский ГУМ, построенный тогда же. Торговля здесь была в почете, процветала во все времена. Путеводитель сообщал: «В большие монастырские праздники, когда сюда стекаются тысячи народа, площадь принимает вполне ярмарочный характер. Тут появляются возы, нагруженные овощами, мукой, хлебным зерном, деревянной и глиняной посудой, железными изделиями и всякой крестьянской утварью, тут же открываются новые балаганы с красным деревенским товаром, чулками, лаптями, обувью, и вообще всем, чего требует неприхотливый крестьянский обиход; все это загромождает площадь, и торг ведется целый день в полном разгаре».

Доходило до курьезов. Вот, к примеру, любопытный документ, направленный книготорговцем С. Масалиным Сергиево-Посадскому начальству: «Переходят с место на место или раскладывая свой товар на земле; или же нося на себе, куда идет богомолец, и он (разносчик) туда же, или встречает его на каждом месте, предлагает ему своей товар, навязывая каждому. Не довольствуясь сим, они ходят по номерам меблированных комнат, а также и по трактирам и блинным, как зимой, так и летом».

Масалин, разумеется, был недоволен чрезмерной активностью своих конкурентов.

Даже здешняя железнодорожная станция – исторический памятник. Железная дорога, связавшая Москву и Сергиев Посад была открыта в 1862 году. Сам митрополит Филарет одобрил это начинание. «Сколько употреблено искусства, усилий и средств для того, чтобы вместо пяти ехать полтора часа».

Естественно, обогатились местные извозчики. Путеводитель сообщал: «У станции парные извощики, таксы на них не существует, и во время большого стечения народа они берут 60 коп. за тот конец до монастыря, который в обыкновенное время можно проехать за 20 коп.».

Впрочем, можно было при желании прогуляться: «От станции к монастырю идет мощеная дорога, она… спускается оврагом к мосту на Московскую улицу. По обеим сторонам оврага тянутся дома, а в самой его низине, под Красной горой, стоит часовня над колодцем Преподобного Сергия, окруженная сорным кустарником, в чаще которого течет загрязненный ручей – речка Кончура».

А впереди – лаврские купола.

Увы, не все здесь было благостно. Вот, к примеру, заявление Родиона Андреева, лаврского служащего: «Сего марта 24-го дня пополуночи в 12-м часу, шедши я из Лавры домой, нес свои сапоги взятые лаврской семинарии риторики у учеников для починки и, поравнявшись против питейного дома, называемого Залупиха, что в Кокуеве, увидел вышедших из оного Сергиевского посада цеховых голову Ивана Никитина Щербакова, Герасима Малютина и Михаила Загвоскина, которые, остановивши меня, проговаривали такие слова, что-де им велено таких людей ловить, которые производят мастерство, а потому и требовали чтоб я оные сапоги заложил во оном питейном дому и их поил вином. А как я им оных не дал, то они и начли у меня силою отнимать, почему и принужден я был от них бежать, из коих Щербаков и Малютин, догнавши меня у самого моего двора, стали держать, а Загвоскин начал меня бить палкою, которая имеется и теперь у меня, и они, конечно б, меня прибили до полусмерти, если б не сбежались на крик соседи».

Да, подобное случалось практически во всех российских городах, но здесь выглядело особенно дико.

Один из самых знаменитых жителей Посада – философ Василий Васильевич Розанов. Он перебрался сюда после революции, в надежде спрятаться от голода и прочих неприятностей, сопровождавших «новый быт». И поселился в домике по адресу улица Полевая, д. 1.

Непрактичность философа здесь достигла своего апогея. Сергей Дурылин вспоминал: «Однажды в холодную осень 1918 г., вижу, он, в плаще, худой, старый, тащится по грязи по базарной площади Посада. В обеих руках у него банки.

– Что это вы несете, В. В.?

– Я спасен, – был ответ. – Купил «Магги» на зиму для всего семейства. Будем сыты.

Обе банки были с кубиками сушеного бульона «Магги». Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а «Магги» был никуда не годен – и вдобавок подделкой».

Василий Васильевич болел, голодал, терял в весе. Жаловался: «Творожка хочется, пирожка хочется». Иной раз признавался: «Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть, – не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но – детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: „Дайте и мне“. А – ужасно хотелось».

Он все чаще приговаривал: «Безумно хочу сметаны!», «Безумно хочу щуки!», «Безумно хочется тепла!». С теплом тоже были проблемы. Зато уж если Розанов дорвется до него, всем становилось жутко. Дурылин вспоминал: «Василий Васильевич влезал в топящийся камин с ногами, с руками, с головой, с трясущейся сивой бороденкой. Делалось страшно: вот-вот загорится бороденка, и весь он, сухонькой, пахнущий махоркой, сгорит… А он, ежась от нестерпимого холода, заливаемый летейскими волнами, лез дальше и дальше в огонь.

– В. В., вы сгорите!

Приходилось хватать его за сюртучок, за что попало, тащить из огня…

– Безумно люблю камин! – отзывался он, подаваясь назад, с удивлением, что его тащат оттуда».

В отношении еды он не был столь эгоистичным: «Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть, – не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но – детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: „Дайте и мне“. А – ужасно хотелось».

Погубила Розанова как раз страсть к теплу. В ледяной ноябрьский день 1918 года он отправился погреться в баню. На обратном пути голова закружилось, Василий Васильевич без сознания упал в сугроб, начал в нем замерзать. Случайные прохожие каким-то чудом его опознали, отнесли домой.

Приключение окончилось параличом всей левой части тела. Розанов лежал, укрытый горой теплого тряпья, тихонечко покуривал, иной раз приговаривал:

– Сметанки хочется. Каждому человеку в жизни хочется сметанки.

Его дочь вспоминала: «Последние дни я, 18-летняя, легко переносила его на руках, как малого ребенка. Он был тих, кроток».

Розанов скончался 23 января 1919 года. С исповедью, причастием, соборованием. Похоронен он был здесь же, в Сергиевом Посаде, в Черниговском скиту.

Жил тут и Павел Александрович Флоренский. Он писал о своем обиталище: «Дом сейчас одно из необходимых условий достойного существования, не как имущество, а как психологическая почва для работы научной и для воспитания детей».

А работалось ему здесь вдохновенно: «Выйдешь безлунной ночью в сад. Потянутся в душу щупальца деревьев: трогают лицо, нет преград ничему, во все поры существа всасывается тайна мира. Мягкая, почти липкая тьма мажется по телу, по рукам, по лицу, по глазам и огустевает, словно осаждается на тебе, и ты – уж почти не ты, мир – почти не мир, но все – ты, и ты – все… В корнях бытия – единство, на вершинах – разъединение. Это единство особенно чувствуется, когда идешь по сельской дороге безлунною-беззвездную летнею ночью. Движешься – прорезываешь густую смолу, а расширившиеся, вросшие друг в друга вещи так и мажут по щекам, по лбу. Первооснова сущего открыла недра свои, и не знаешь, к чему нужна личность».

Одна из достопримечательностей Сергиева Посада – Художественно-педагогический музей игрушки. Это один из старейших музеев России. Дата его рождения – 1918 год. Музей начал свое существование как частная коллекция, принадлежавшая Николаю Дмитриевичу Бартраму. Это был увлеченнейший собиратель игрушки – в первую очередь, кустарной, а не сделанной фабричным способом. Собирателя в первую очередь интересовали мастера из Богородского и Сергиева Посада.

Не удивительно – ведь здешняя игрушка издавна славилась на всю Россию. Путеводитель по лавре писал: «Некоторые из кустарей вместе с приготовлением от руки резных деревянных игрушек, приготовляют и деревянные ложки, которые, по словам преданья, послужили основанием игрушечного промысла в Посаде. Большинство же кустарей занимается изделием бумажных игрушек и бумажных масок».

Восхвалял этот промысел и писатель Михаил Осоргин: «Раскрашенные куклы монахов и монахинь ходко шли на ярмарках, и купец Храпунов выделывал их на своем кустарном заводе в Богородском уезде Московской губернии, а также заказывал кустарям-одиночкам, которых было много в игрушечном районе близ Сергиева Посада. Делали монахов деревянных с раскраской, делали и глиняных, внутри полых, с горлышком в клобуке – как бы фляга для разных напитков».