Боярщина

– Лев просыпается! – воскликнул он, схватив себя за голову.

Лев действительно начинал просыпаться. Одно письмо было его руки и такого содержания:

«Посылаю вам, милостивая государыня, письмо вашей тетки, извещающее о смерти вашего отца, которая последовала сейчас же по получении им известия о побеге вашем в настоящее местожительство ваше.

Остаюсь известный вам

Задор-Мановский».

Теткино письмо было следующее:

«Почтеннейший Михайло Егорыч!

Ужасное известие ваше о побеге от вас недостойной моей племянницы мы получили, и бедный Павел Петрович, не в состоянии будучи вынести посрамления чести своей фамилии, получил паралич и одночасно скончался. Я и прочие родные навсегда отказываемся от дочери почтенного Павла Петровича, который лежит теперь спокойно в сырой земле. Не могу вам описать, в какую повержена я горесть. Теперь жду из гимназии племянников; за ними я тотчас же послала после смерти их родителя. Похороны справили, как следует, хоть и пришлось занять. После покойного осталось всего 15 руб.; а один покров стоил полтораста. Не забывайте нас и не поможете ли нам чем-нибудь.

Остаюсь с почтением тетка ваша

Марья Кронштейн».

Прошло полчаса. Анна Павловна начинала приходить в чувство, а Эльчанинов все еще продолжал бесноваться. Сидя в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она не тревожилась, а сам воротился в гостиную и лег на диван. Через несколько минут он спросил себе трубку, крикнув при этом довольно громко, и снова начал думать о петербургской жизни и о службе при посольстве.

IV

На другой день после предводительского обеда, часу в первом, Сапега, в богатой венской коляске, шестериком, ехал в Ярцево с визитом к Клеопатре Николаевне. Он был в очень хорошем расположении духа. Он видел прямую возможность приволокнуться за очень милою дамой, в которой заметил важное, по его понятиям, женское достоинство – эластичность тела.

Клеопатра Николаевна встретила графа в зале и ввела его в гостиную. На тех же самых широких креслах, как и при посещении Эльчанинова, сидел Задор-Мановский. При входе графа он встал, поклонился и опять сел на прежнее место. Гость и хозяйка уселись на диване. Граф начал разговор о бале, который намерен был дать и на котором Клеопатре Николаевне предстояло быть хозяйкою. Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и не отвечала на вопросы, а между тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление. Граф начинал таять. Задор-Мановский, ни слова не проговоривший, но в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.

– Куда же? – спросила с живостью Клеопатра Николаевна.

– Домой! – отвечал Мановский.

В лице его было видно что-то вроде улыбки.

– Посидите, – проговорила вдова.

Мановский, не отвечая, поклонился графу и вышел.

Клеопатра Николаевна как будто ожила.

– Слава богу! – сказала она, не могши удержать радостного движения.

– Как я рад, что вы разделяете со мною одно чувство к этому человеку! – заметил Сапега.

– Ах, да… – произнесла Клеопатра Николаевна, – я до того его ненавижу, что не могу ни думать, ни говорить ничего при нем.

– Зачем же вы принимаете его? – сказал граф, взглянув пристально на вдову.

– Он опекун моей дочери, – отвечала Клеопатра Николаевна.

– Обожатель вши! – прибавил граф с улыбкой.

– Fi donc![16 - Фи! (франц.).] – вскричала вдова. – Он не смеет этого и подумать. Забудемте его. Я еще не поблагодарила вас за ваше посещение.

– Готов с вами забыть всех, кроме вас! – отвечал Сапега.

– Не льстите, граф, а то я не стану верить вашим словам.

– Одному слову только поверьте.

– Какому?

– Вы прекрасны.

Вдова жеманно опустила голову.

– Верите? – спросил граф.

– К чему вы это говорите? – сказала Клеопатра Николаевна.

– Сердце заставляет говорить меня.

Вдова сделала кокетливую гримасу.

– Знаете ли, какую горькую истину я скажу вам про ваше сердце? Оно влюбчиво, – проговорила она внушительным тоном.

– Да, это была бы правда, если бы все женщины походили на вас.

– А разве Мановская похожа на меня?

Граф немножко смешался.

– Что ж Мановская? – проговорил он. – Я покровительствую ей, и больше ничего.

– А из чего вы ей покровительствуете?

– Боже мой! Она дочь моего старого друга, – сказал граф совершенно невинным голосом.

– Желала бы верить, – проговорила Клеопатра Николаевна после нескольких минут молчания.

– О, верьте, верьте мне во всем! – подхватил Сапега.

– В чем еще? – спросила вдова, как бы удивленная.

– В то, что я вас люблю, – прошептал старик, прижимая руку к сердцу.

Клеопатра Николаевна вздрогнула.

– Меня, граф? – повторила она, как бы совершенно растерявшись. – Что вы это говорите?.. К чему вы это говорите?.. Вы, меня?.. Так скоро?.. Нет, граф, это невозможно!..