Боярщина

– Если, наконец, эта несчастная женщина и тут, вы должны были только бумагой ее спросить, потому что в законе прямо сказано: больные и знатные женщины по уголовным даже следствиям не требуются лично, а спрашиваются письменно, – произнес Сапега.

– Ваше сиятельство, я тут ничего… видит бог, ничего… – говорил исправник почти со слезами на глазах, – тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.

– Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, – возразил Сапега, – вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.

– У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, – отвечал исправник, – как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал…

– Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, – перебил его с досадою граф.

Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.

– Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, – начал Сапега, – нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.

– Знаю, ваше сиятельство, все знаю, – отвечал Алексей Михайлыч, – но что ж мне делать? – продолжал он, разводя руки. – Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын – просто мое несчастье!

– Именно несчастье, ваше сиятельство, – подхватил исправник, – и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем… Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.

– Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, – перебил опять с оттенком легкой досады граф, – дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.

– Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? – спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.

– Можно, – отвечал тот.

– И прекрасно, – подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: – А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.

– Зачем мне ездить! – отвечал исправник.

Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.

– Как нам делать? – спросил, выходя, старик-предводитель исправника.

– Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.

Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама – другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.

Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.

– Валерьян Александрыч, – сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.

Тот подошел и сел около нее.

– Дайте мне посмотреть на вас, – продолжала Клеопатра Николаевна, – вы еще интереснее стали.

– Право? – спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.

– В лице у вас какая-то грусть, – отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.

– Не мудрено, я много страдал, – проговорил Эльчанинов.

– Но были и счастливы.

– Очень редко.

– Зато вполне.

– Конечно.

– Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? – продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо.

– Я не хотел вам мешать, – отвечал он.

Клеопатра Николаевна вспыхнула.

– Чему мешать? – спросила она.

Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.

– Довольны ли вы вашим опекуном? – спросил он вдруг.

– Которым?

– Разумеется, Мановским.

– Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! – продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.

– Он, верно, вас испугался, – сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, – скажите, какой мерзавец!

– Здесь много таких господ, – отвечал тот. – Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?

– Это с чего пришло вам в голову?

– Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, – сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.

– Что же такое?

– Он имел с вами тайное свидание.

Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.

– Да вы почему это знаете? – спросила она, впрочем, довольно спокойно.

– Я подсмотрел в окно.

– Что же вы из этого заключили?

– Заключил, что обыкновенно заключают из этого.