Боярщина

– Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, – проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.

– Однако ж он был у вас? – сказал он.

– Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.

– О чем же вы плакали? – спросил Эльчанинов.

– Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.

– Желал бы верить, – проговорил Эльчанинов.

Клеопатра Николаевна потупилась.

– Если бы я что-нибудь за собой чувствовала, – начала она, – неужели бы я могла говорить об этом так равнодушно? Ах, как вы меня мало знаете! Бог вам судья за это подозрение.

При этих словах Эльчанинову показалось, что у ней как будто бы навернулись слезы.

– Как вы меня, я думаю, презирали! – продолжала вдова после минутного молчания и взяв себя рукой за лоб. – Получивши вашу записку, я решительно была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?

Разговор продолжался в том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она не кокетничала уж с ним, а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.

Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург, поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.

В залу вошел граф и прямо подошел к Эльчанинову. Тот встал.

– Ваше дело устроено, – сказал вполголоса Сапега, – вы можете свободно ехать и собираться в путь, а там ко мне заедете.

Эльчанинов глубоким поклоном поблагодарил графа и отошел. Сапега занял его место. Эльчанинов, впрочем, не поехал сейчас домой; он даже протанцевал одну кадриль и перед ужином, проходя в буфет, в одном довольно темном коридоре встретил Клеопатру Николаевну.

– Ах, это вы! – сказала она и протянула Эльчанинову руку, которую тот взял и поцеловал.

Вдова, желая ему ответить обыкновенным поцелуем в голову, как-то второпях поцеловала его довольно искренне в губы.

– Прощайте! – проговорила она.

– Прощайте!.. – отвечал он ей с чувством.

В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.

VII

Эльчанинов возвращался домой, волнуемый различными чувствованиями: уехать в Петербург, оставить эти места, где он претерпел столько неприятностей, где столько скучал, – все это приводило его решительно в восторг; но для этого надобно было обмануть Анну Павловну, а главное – обмануть Савелья. «Что ж такое, – думал он, – это ненадолго, я могу тотчас по получении места вызвать ее к себе в Петербург, а оставаться здесь и дожидаться, пока она выздоровеет, нет никакой возможности. Надобно только пролавировать поискусней», – сказал он сам себе, входя на крыльцо дома.

В гостиной встретил его Савелий.

– Тише, – сказал тот, когда Эльчанинов довольно громко и неосторожно вошел в комнату.

– Что Анна? – спросил уж шепотом Эльчанинов.

– Ничего, порасстроились, а теперь заснули, – отвечал Савелий.

Приятели некоторое время молчали.

– Савелий Никандрыч, – начал Эльчанинов, усаживаясь на диван, – посидимте здесь рядом, мне нужно с вами поговорить.

Савелий сел.

– Я хочу ехать отсюда.

Савелий посмотрел на него.

– Во-первых, все эти дрязги, – продолжал Эльчанинов, – граф прекратил сейчас же. У него был бал, был, между прочим, и исправник и такую получил головомойку, что, как сумасшедший, куда-то ускакал, и граф говорит, что оставаться мне так вдвоем с Анною Павловною превышает всякие меры приличия и что мы должны по крайней мере на полгода разойтись, чтобы дать хоть немного позатихнуть всей этой скандальной истории.

– А Анна Павловна, стало быть, останется здесь у вас же в доме? – возразил Савелий.

– Нет, не у меня, а у себя, я это имение ей продал, подарил, оно не мое, а ее.

– Кто ж этому поверит?

– Нет, поверят, потому что я из первого же города пришлю крепость на ее имя: удостоверение, кажется, верное; одной ей здесь ничего не могут сделать, но оставаться и жить таким образом, как мы до сих пор жили, это безумие.

– Не знаю, как хотите, так и делайте, я и сам с вами разума лишился, – возразил Савелий и махнул рукой.

Эльчанинов испугался, что Савелий рассердился.

– Простите меня и ее, мой добрый Савелий Никандрыч, – подхватил он, протягивая приятелю руку, – но что ж делать, если, кроме вас и графа, у нас никого нет в мире. Вас бог наградит за ваше участие. Дело теперь уже не в том: уехать я должен, но каким образом я скажу об этом Анете, на это меня решительно не хватит.

Савелий молчал.

– Савелий Никандрыч, скажите ей, предуведомьте, – продолжал Эльчанинов.

– Что же я ей скажу?

– Ну, скажите… скажите, что я должен ехать непременно, обманите ее, скажите, что я еду закладывать это имение, всего на две недели.

Савелий думал: жить молодым людям вместе действительно было невозможно; совет графа расстаться на несколько времени казался ему весьма благоразумным. Неужели же Эльчанинов такой гнусный человек, что бросит и оставит совершенно эту бедную женщину в ее несчастном положении? Он ветрен, но не подл, – решил Савелий и проговорил:

– Извольте, я скажу.

Эльчанинов бросился обнимать его.

Анна Павловна проснулась на другой день часов в девять. Она была очень слаба.

– Подите, Савелий Никандрыч, – сказал Эльчанинов, почти толкая в спальню приятеля, – подите, поговорите.

Савелий вошел.