Мещане

– А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, – продолжал Бегушев.

– Кто тебе это говорил?

– Кузен мой, Трахов.

– А, генерал от кухни!.. – произнес Тюменев с явным озлоблением.

– Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, – говорил Бегушев с полуулыбкой.

– Твой кузен этот – такой дурак, – начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, – и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.

– Но граф на этом месте проворовался! – заметил Бегушев.

– Вздор-с, выдумки все это! – воскликнул Тюменев.

Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.

– Тут, главное, то досадно, – продолжал Тюменев, – что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном… Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? – заключил он.

– Нет; слыхал только, что она добрая.

– Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.

– Слышал еще, что мотовка великая!

Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу.

– Это есть отчасти, мотовата! – подтвердил Тюменев. – Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!

Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что «пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!»

– Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! – сказал он.

При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.

– Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! – проговорил он.

– Отчего же невозможно?

Тюменев пожал плечами.

– Жена моя, – сказал он, – должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.

– Что ж, она капризна, зла?

– Не то что зла, – взбалмошна! – отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. – Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, – продолжал он. – То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: «Люблю ли я ее?» Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: «Лиза, любишь ты меня?», она то проговорит: «Да, немножко!», или комическим образом продекламирует: «Люблю, люблю безумно! Пламенно!» А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!

M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.

– Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, – проговорил он.

Но – увы! – обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.

– Да и хозяйка такая же!.. – созналась откровенно Мерова.

– О, нет! – хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.

– От кого это и что такое? – спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.

– Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. – говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.

Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.

– Папа, мой бедный папа! – восклицала она.

– Помер, что ли, граф? – спросил Бегушев.

– Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован.

Бегушев тоже удивился.

– За что?

– Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют… Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка!

– Какой у него может быть серьезный проступок! – воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. – Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их… Это все я, гадкая, скверная, виновата… Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург!

– Что ж вы поедете, – остановил ее Тюменев, – себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно!

– Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! – капризничала Мерова.

– Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! – заметил ей тот с некоторою строгостью.

– Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили?

– Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. – говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. – Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. – сказал он Бегушеву.

– Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! – умоляла Мерова, беря его за руку.

– Останусь! – отвечал тот.

Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал.

– Бедный папа, бедный! – начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом.

– Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! – сказал ей Бегушев.

– Вы думаете, что пустяками? – переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его.