Мещане

– Но я все-таки русак, – продолжал Хвостиков.

По какому-то отдаленному чутью он предугадывал, что в последнее время бить в эту сторону стало недурно!

– Офонькин тоже, должно быть, на следствии красив: перепугался, вероятно, донельзя!.. – сказал Бегушев.

– Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него все дела вот как переплетены были с делами Хмурина!.. – говорил граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. – Но по делу выходит, что ничего, никакой связи не было.

– Он жид! – заметил Бегушев.

– Чистейший!.. Без отметины!.. – продолжал Хвостиков. – Так что, я вижу, присяжные даже злятся, что отчего же эти господа не на скамье подсудимых; потому что они хуже тех, которых судят!.. О, я тебе скажу, у нас везде матери Митрофании[52 - …у нас везде матери Митрофании… – Игуменья Серпуховского монастыря и начальница московской епархиальной общины сестер милосердия мать Митрофания (урожденная баронесса Розен) была уличена в мошенничестве, подлогах и злоупотреблении своим саном и приговорена к лишению всех прав и ссылке в Сибирь. Громкий процесс игуменьи Митрофании, разбиравшийся Московским окружным судом в октябре 1874 года, привлек к себе всеобщее внимание и нашел отражение в художественной литературе (например, в «Волках и овцах» А.Островского).]: какое дело ни копни, – мать Митрофания номер первый, мать Митрофания номер второй и третий!

Бегушев расхохотался: последняя мысль графа ему очень понравилась. Тот это подметил и продолжал:

– Сатириком уж я сделался!.. Впрочем, говорят, что я давно на Вольтера походил.

– Только на беззубого, – поумерил его Бегушев.

– Это так! – согласился Хвостиков. – Ни одного своего зуба нет – все вставленные.

– А как Хмурин себя держит на суде? – полюбопытствовал Бегушев.

– Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут его щипать, он только им возражает: «Попомните бога, господа, так ли это было? Не вы ли мне это советовали, не вы ли меня на то и на другое науськивали!» – словом, как истинный русский человек!

Граф Хвостиков по преимуществу за то был доволен Хмуриным, что тот, как только его что-либо при следствии спрашивали относительно участия графа в деле, махал рукой, усмехался и говорил: «Граф тут ни при чем! Мы ему ничего серьезного никогда не объясняли!» И Хвостиков простодушно воображал, что Хмурин его хвалил в этом случае.

В одно утро граф вошел в номер Бегушева в сильных попыхах и задыхаясь.

– Я за тобой, – сказал он, – Тюменев и Елизавета Николаевна стоят у подъезда, они едут в суд; поедем и ты с нами – сегодня присяжные выносят вердикт.

Бегушев сначала было не хотел, но потом надумал: очень уж ему скучно было! Сойдя вместе с графом на улицу, Бегушев увидел, что Елизавета Николаевна и Тюменев сидели в коляске, и при этом ему невольно кинулось в глаза, что оба они были с очень сердитыми лицами. Бегушев сказал им, чтобы они ехали и что он приедет один. Граф Хвостиков проворно вскочил в коляску и захлопнул дверцы ее. Бегушев последовал за ними на извозчике. В суде начальство хотело было провести и посадить Тюменева на одно из почетных мест, но он просил позволить ему сесть где приведется, вместе с своими знакомыми; таким образом, он и все прочее его общество очутились на самой задней и высокой скамейке… Публики было – яблоку упасть негде… Перед глазами наших посетителей виднелись всюду мундиры, а местами и звезды, фраки, пиджаки; головы – плешивые, седые, рыжие, черные, белокурые; дамские уборы – красивые и безобразные. Момент этот был величественный. Хмурин, по-прежнему щеголевато одетый в длинный сюртук и с напомаженной головой, начал говорить свое последнее оправдательное слово. Более мелкие подсудимые – все почти приказчики (было, впрочем, два-три жидка и один заштатный чиновник), – все они еще ранее сказали свое слово. Тишина в зале царствовала полнейшая!

– Господа присяжные! – говорил Хмурин звучным и ясным голосом. – Я человек простой, лыком, как говорится, шитый; всяк меня опутывал и обманывал, не погубите и вы меня вдосталь, оправдайте и отпустите на вольную волюшку, дайте мне еще послужить нашей матушке России!

Слова эти в некоторой части публики вызвали слезы, а в другой усмешку, и даже раздалось довольно громкое восклицание: «Ванька Каин в тюрьме точно так же причитывал!»

Председатель обратил было глаза в ту сторону, откуда это послышалось, но узнать, кто именно сказал, было невозможно.

– Я старик старый, – продолжал подсудимый, – и не от мира сего жить желаю, а чтобы в добре и чести, – как жил я до окаянного моего разорения, – покончить дни мои!..

Проговорив это, Хмурин вдруг за своей решеткой поклонился в землю, явно желая тем выразить, что он кланяется в ноги присяжным.

Это всем не понравилось, а больше всех графу Хвостикову.

– Oh, diable![53 - О, черт! (франц.).]. Я бы никогда этого не сделал! – произнес он с благородным негодованием.

Председатель затем объявил, что присяжные могут удалиться. Те пошли в комнату. Судебный пристав запер их там. В публике поднялся легкий шум: стали приходить, уходить, негромко разговаривать. «Обвинят, непременно обвинят!..» – бормотал адвокат Хмурина, с русской физиономией и с выпученными испуганными глазами. – «Но почему вы думаете это?» – спросил его другой адвокат с сильным польским акцентом. – «Присяжные все немцы и чиновники», – объяснил адвокат Хмурина. – «А отчего же вы не отвели их?» – возразил ему третий адвокат с жидовскою физиономией. – «А кого мне было предпочесть им? Нынче весь состав их таков!..» – воскликнул уже довольно громко хмуринский адвокат. При этом стоявший невдалеке от него судебный пристав взглянул на него, а потом, подойдя к одному из своих товарищей, шепнул ему, показывая головой на адвоката:

– Как боится, что обвинят: тогда половина только гонорара попадет ему в карман!

– Доберет еще за кассационную жалобу, – тогда не помилует!.. – отвечал тот с грустью.

Янсутский и Офонькин были тоже в зале и вели себя омерзительно. Они смеялись, переглядывались с какими-то весьма подозрительного тона дамами. Граф Хвостиков видел все это и старался смотреть на них тигром. К довершению картины, из открытых окон залы слышался то гул проезжавшего экипажа, то крик: «Говяжий студень! Говяжий студень!», то перебранка жандарма с извозчиками: «Я те, черт, дам! Куда лезешь!» – «Я не лезус-с!» – отвечал извозчик и все-таки ехал. Наконец жандарм трах его по спине ножнами сабли; извозчик тогда уразумел, что ехать нельзя тут, и повернул лошадь назад. Прошел таким образом час, два, три; все начали чувствовать сильное утомление; наконец раздался звонок из комнаты присяжных. Хмурин, сидевший все время неподвижно и с опущенною головою, вздрогнул всем телом.

Присяжные начали выходить. Впереди шел председатель их, человек пожилой и строгой наружности.

– Этот, кажется, не помилует! – заметил Бегушев тихо Тюменеву.

– Вероятно!.. Я его знаю, он очень умный и честный человек! – отвечал тот.

На все вопросы: «Виновен ли Хмурин в том-то и в том-то?» – было отвечено: «Да, виновен!»

Хмурин опустился на спинку своего стула. Граф Хвостиков заплакал и поспешил утереть глаза платком, который оказался весь дырявый.

Бегушев, более не вытерпев, встал с своего места и сказал Тюменеву вслух:

– Суд хоть и необходимая вещь, но присутствовать на нем из простого любопытства – безнравственно.

Затем он пошел.

– Ты уже уходишь? – спросил его Тюменев.

– Да.

– Домой?

– Домой!

При выходе к Бегушеву отнесся адвокат Хмурина, весь даже дрожавший.

– Я слышал, что вы сказали; благодарю! – проговорил он.

Бегушев, не совсем хорошо понявши, за что, собственно, тот его благодарил, ответил ему молчаливым поклоном и, выйдя из здания суда, почувствовал, что как будто бы он из ада вырвался.

«Люди – те же шакалы, те же!» – повторял он мысленно, идя к своей гостинице, хотя перед тем только еще поутру думал: «Хорошо, если бы кого-нибудь из этих каналий, в пример прочим, на каторгу закатали!» А теперь что он говорил?.. По уму он был очень строгий человек, а сердцем – добрый и чувствительный.

Перед самым обедом, когда Бегушев хотел было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и граф Хвостиков.

– Мы к тебе наяном[54 - Наян – бесстыдно навязчивый человек.]! – сказал первый. – Как хочешь, накорми нас обедом!

– Отлично сделали! – сказал Бегушев с удовольствием и немедля распорядился, чтобы обед на три прибора подали к нему в номер, и к оному приличное число красного вина и шампанского.

– Виновница тому, – начал Тюменев, – что мы у тебя так нечаянно обедаем, Елизавета Николаевна, которая, выходя из суда, объявила, что на даче у нас ничего не готовлено, что сама она поедет к своей модистке и только к вечеру вернется в Петергоф; зачем ей угодно было предпринять подобное распоряжение, я не ведаю! – заключил он и сделал злую гримасу. Видимо, что эта выходка Меровой ему очень была неприятна.

– Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! – сказал граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева.

Обед хоть и был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия – вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе графов Хвостиковых.

Собеседники графа, конечно, не слушали его, а Бегушев все продолжал взглядывать на Тюменева внимательно, который начинал уж беспокоить его своим озлобленным видом.