Мещане

– Сблизились… – начала она с маленькой гримаской. – Он мне сделал признание в любви… стал принимать во мне большое участие… С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах.

– Но сами вы его любите теперь? – допытывался Бегушев.

Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него.

– Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, – произнесла она каким-то почти детским голосом.

– Нет, не расскажу! – успокоил ее Бегушев.

– Поклянитесь, что не расскажете…

– Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу.

– Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще – фи!..

«Бедный друг мой!» – подумал про себя Бегушев.

– Моя жизнь очень тяжела, – продолжала Мерова, – я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую… Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!

При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева.

– Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича? – сказал он.

– Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова!

Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой.

Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: «Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!»[50 - «Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад» – начальные строки стихотворения Лермонтова «Дары Терека» (1839).]

Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках.

– Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет! – произнесла она раздраженным голосом. – Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа!

Бегушев согласился, но вместе с тем заподозрил, что не одно желание узнать поскорее об участи отца заставляло Мерову придумать эту прогулку и что в этом скорее таилась надежда встретиться с молодым человеком, ушедшим именно по этой дороге.

Предположение его вряд ли было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и когда оказывалось, что это был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву. В Петергофе им пришлось ожидать поезда целый час. Чтобы занять себя чем-нибудь, они ходили по Петергофскому саду, взбирались на его горы, глядели на фонтан Самсон. Бегушевым от всех этих далеко не новых ему видов овладела невыносимая скука, m-me Мерова была озабочена своими собственными мыслями. Наконец, в половине восьмого они направились к вокзалу и едва успели войти в него, как m-me Мерова, шедшая под руку с Бегушевым, явно радостным голосом воскликнула: «Ах, и вы тут!..» Бегушев обернулся и увидел, что около них стоял Мильшинский. Подозрения его окончательно утвердились. «Бедный друг мой!» – повторил он еще раз и хотел заняться внимательным наблюдением за Меровой и ее знакомым, но в это время раздался свист подходящего поезда. Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и граф Хвостиков. Мерова с рыданьями бросилась отцу на шею. У графа Хвостикова тоже появились слезы на глазах.

– Тебя выпустили, папа! – говорила она.

– После!.. После!.. – перебил ее тот и обратился к Бегушеву.

– Вы видите перед собой преступника и арестанта!..

И при этом граф с горечью показал на себя.

Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.

– Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! – начал он мелодраматическим голосом. – Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся – сам оказался мошенником.

– В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только?

– Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой… Вы знаете, я занимался у Хмурина делами – главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?

– Конечно, могли и не знать! – сказал Бегушев, думая про себя, что «если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!» – Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! – прибавил он вслух.

– Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. – проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. – Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило?

– Очень! – подтвердил Бегушев.

– О, она любит меня… Я видел много тому доказательств, – произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.

От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив.

– Как я тебе благодарна, что ты спас отца, – говорила в это время Мерова.

Тюменев ничего ей на это не ответил.

– Ты, я думаю, как только приехал и попросил там, его сейчас же и выпустили.

– Да, я съездил к прокурору!.. – проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за графа Хвостикова. – Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе буду! – объяснил он.

– Куда ж ему улизнуть? – воскликнула Мерова. – У него денег нет доехать даже до Петербурга!

– И не давайте, пожалуйста, ему теперь денег! – объявил Тюменев.

Проводя друзей своих до дачи, Бегушев распрощался с ними и отправился обратно в Петербург. Невозможно описать, какая тоска им владела. Отчего это происходило: от расстройства ли брюшных органов, или от встречаемого всюду и везде безобразия, – он сам бы не мог ответить.

Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто стал прибегать к подобному развлечению.

Глава VIII

В обвинительном акте по делу Хмурина граф Хвостиков не был обозначен. Тюменев успел кому следует растолковать, до какой степени граф глуп и какой он нищий. Сей последний, конечно, не знал этого и был в восторге, что спасся от беды. По наружности, впрочем, граф Хвостиков сохранил довольно гордый и спокойный вид и всем говорил: «Я знал это! Совершенно уверен был в том!..» А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! – говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в «славянский тон». – Дай мне только прокормиться в жизни и не умереть с голоду, заступница и хранительница всех неимущих!..» – шептал он далее.

Когда начался суд по делу Хмурина, граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии.

– Это такие, я тебе скажу, мошенники, – говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, – такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!

– Он поляк, должно быть! – заметил Бегушев, не меняя своей позы.

– Верное замечание!.. Непременно поляк!.. – согласился Хвостиков. – Но это бы еще не беда!.. Я сам человек французского воспитания… Даже более того: француз по происхождению.

– Это с какой стати? – воскликнул Бегушев.

Граф Хвостиков немного позамялся.

– Эта история, я думаю, известна всем: я сын не графа Хвостикова, а эмигранта французского, бежавшего в Россию после первой революции, который был гувернером моих старших братьев и вместе с тем le bien aime[51 - возлюбленным (франц.).] моей матери…

«Эдакой болван! – подумал Бегушев. – Для вздорной болтовни не щадит и матери».